Искушение Сент-Этьена

      Я сумел выйти из «Дома Черного Лотоса» незамеченным и, выбравшись оттуда, снова углубился в Черные Конюшни. Солнце уже скрылось; древний район города был пустынен и тих. Уличных фонарей я не видел, однако без труда нашел обратный путь: дорогу мне освещала полная луна. Никто не встретился мне на старинных кривых улочках, нигде не горел свет, ставни везде были закрыты — и все же не оставляло ощущение, что за мной следят. Я вытащил револьвер: тяжесть оружия в руке немного меня успокоила. В какой-то момент я свернул не туда и попал в квартал Черных Конюшен, которого прежде не видел: дома здесь были не такими, как на уже знакомых улицах, и казались еще старше — вид у них был отчетливо средневековый. Блуждая по сырым переулкам, я наконец оказался в общественном сквере или каком-то подобном месте. С трех сторон здесь росли деревья — деформированные, странно искривленные, а с четвертой открывалась поляна, поросшая жухлой нестриженой травой: в лунном свете казалось, что трава эта — цвета крови. Посреди этой мрачной поляны я увидел круг камней, и в центре его монолит, покрытый причудливой резьбой. Все вместе напоминало Стоунхендж, однако камни были куда лучше обработаны, и в странной форме их ощущалось что-то чуждое, нечеловеческое. Приглядевшись, я заметил на камнях символы и иероглифы, непохожие ни на что, доселе мне известное. Чем-то немыслимо древним веяло от этих камней — седой древностью, быть может, далеко превосходящей эпоху друидов.       Луна скрылась за облаками; в этот миг я приметил слабый свет, исходящий из центра каменного круга. Темные фигуры — тени среди теней — застыли там, видимо, совершая какой-то языческий ритуал. Я поспешно спрятался за ближайшим деревом и стал наблюдать. Из круга выступили две престранные фигуры — в черных мантиях, широкополых шляпах и с масками-клювами на лице, каждая с посохом в одной руке и фонарем в другой. Между ними шел третий человек, повыше, в мантии, богато изукрашенной золотым шитьем, блестящим в свете фонарей. Казалось, люди в масках охраняют или сопровождают его. Уродливые обитатели Конюшен выстроились следом за ними в цепочку — и вся процессия двинулась по переулку, из которого я только что вышел. Я выскользнул из своего укрытия и, держась поодаль, последовал за ними. Через несколько минут мы достигли знакомых мне мест. Странная процессия вошла в уже известную мне «таверну» — ту, откуда днем доносилась тревожащая слух музыка и монотонные песнопения. Сейчас «таверна» была слабо освещена, дверь приоткрыта; изнутри доносился монотонный речитатив на неизвестном языке, словно там читали заклинание или молитву. Я понял: то, что я принял за таверну — на самом деле святилище какого-то неведомого культа.       Я торопливо двинулся своим путем, спеша добраться до более привычных частей города. Уже приближаясь собственно к Китайскому кварталу, я вдруг снова ощутил пристальный взгляд в спину. Оглянулся — двое в черных мантиях, птичьих масках и с посохами, стоя позади на булыжной мостовой, провожали меня глазами. Я ускорил шаг, но они не стали меня преследовать. Быть может, подумалось мне, эти фантастические фигуры — своего рода «констебли», следящие за порядком на этих зачумленных улицах? Что вообще за поразительное место: ни с чем не сравнимая грязь и нищета, уродливые, дегенеративные обитатели, древние языческие культы — и все это в наши дни, в просвещенном XIX веке, прямо посреди Лондона! До сегодняшнего дня я ничего не знал об этом проклятом месте — как, должно быть, и большинство лондонцев: но власти-то должны о нем знать!       Наконец я оказался на ярко освещенных, многолюдных лондонских улицах. Десять минут спустя мне посчастливилось наткнуться на патрульного констебля. Я бросился прямо к нему, прося вернуться в Скотланд-Ярд и как можно скорее привести сюда Пэкстона, Барнсли и с ними как можно больше констеблей. Поначалу полицейский явно не принял мою просьбу всерьез — должно быть, счел меня каким-то полусумасшедшим пьяницей. Учитывая, как я выглядел, у него были на то основания. Одежда моя была запачкана и в беспорядке, сам я перемазан пылью и грязью, фальшивые бакенбарды наполовину отклеились и висели криво, в руке я сжимал револьвер, а на лице моем, должно быть, отпечатался ужас — яркий след пережитого в Черных Конюшнях и в «Доме Черного Лотоса». Наконец мне удалось убедить скептически настроенного полицейского, что я не безумец, и что речь идет о жизни и смерти. Он отправился за детективами и подкреплением, взяв с собой мою записку к Пэкстону: в ней я вкратце описывал, чему стал свидетелем, и просил прийти на помощь как можно скорее (быть может, добавлял я, нам еще удастся спасти последнюю жертву!), а также как можно лучше вооружиться, ибо у врагов, возможно, будет перед нами преимущество. Сам я удалился в ближайшую таверну «Дом и конь», чтобы передохнуть и подкрепить силы, пока жду их прихода.       Подкрепив себя двумя полными порциями виски, я снова вышел на улицу. Примерно через четверть часа появились Пэкстон, Барнсли и с ними пятеро констеблей. Мое предупреждение они, как видно, восприняли серьезно: оба были вооружены револьверами, а Барнсли, кроме того, нес за плечами двуствольный дробовик. Я ожидал от Пэкстона упреков за то, что принялся расследовать дело сам вместо того, чтобы обратиться к нему; но он, как видно, был так рад наконец-то продвинуться в расследовании, что даже об этом не упомянул.       — Черт меня побери, если я уже не готов был обратиться к тому парню, Холмсу, с которым постоянно консультируется мой коллега Лестрейд, — заметил он. — Хотя мне этого вовсе не хотелось. Лестрейд совсем обленился: уже ни одно дело не расследует сам!       Я вкратце рассказал детективам о том, чему стал свидетелем в «Доме Черного Лотоса», и мы двинулись через Черные Конюшни к опиумному притону — почти бегом, еще надеясь спасти последнюю жертву от этих чудовищ в человеческом обличье. Добравшись до «Черного Лотоса», мы забарабанили в дверь, и Лю Цинь нам открыл. Констеблей Маккаллани и Берджесса Пэкстон отправил обыскивать помещение и с помощью Лю Циня будить от опиумного сна и выводить на улицу клиентов. Констебли Линч, Хейз и Делардж остались с нами. С оружием в руках двинулись мы по извилистым коридорам в склад, из которого потайная лестница вела в подземный храм. Однако, оказавшись в этой норе, мы обнаружили, что она опустела. Почти все лампы были погашены; лишь несколько китайских фонарей слабо освещали помещение.       Открыв вторую деревянную дверь, мы попали в новую залу, нечто вроде преддверия храма. Одиннадцать шогготов были здесь: восседали на подушках, скрестив ноги и положив руки на колени, с закрытыми глазами, по-видимому, глубоко погруженные в гипнотический транс или в медитацию. В комнате, слабо освещенной несколькими фонарями, стоял густой, тошнотворно-сладковатый аромат каких-то курений. Шогготы расположились вокруг статуи в центре комнаты — футов двенадцати в высоту, высеченной из нефрита и обсидиана. Не сразу мы осознали, что в комнате слышно некое приглушенное гудение, слишком низкое для того, чтобы его издавал человеческий речевой аппарат: оно раздавалось словно сразу со всех сторон, монотонное, едва слышное, порой вздымалось и снова падало. При нашем появлении К’тхан Шогготи не пошевелились, ни один даже не открыл глаз: по-видимому, они даже не заметили вторжения.       Я перевел взгляд на статую в центре комнаты. Непривычная на вид, она, однако привлекала какой-то мрачной красотой. Статуя изображала двух могучих существ, сошедшихся в смертельной схватке. Одно из них, высеченное из нефрита, было двуногим, формами тела напоминало гротескно искаженного человека, а круглой мясистой головой — скорее, осьминога с пучком коротких щупалец вместо рта. Очевидно, передо мной стояло в полный рост то существо, что в записках Сент-Этьена именовалось «К’тху’лху» или «Ктулху». Мускулистое тело его покоилось на коротких трехпалых ногах, напоминающих лапы рептилии. Противник его, изваянный из черного обсидиана, куда менее походил на человека. Это цилиндрическое существо, более всего напоминающее огромную мокрицу, обвилось вокруг одной ноги и мускулистого зеленого торса Ктулху и, подняв закругленную голову, словно кобра, как будто готовилось нанести нефритовому созданию смертельный укус. Черное существо я тоже узнал по описанию Сент-Этьена: это был шоггот. Ктулху или К’тху’лху схватил противника четырехпалой лапой, сжал его… я сказал бы «шею», будь у него шея, и отталкивал от себя его голову. Статуя не давала никаких намеков на истинные размеры этих неземных созданий, однако производила впечатление чего-то огромного и величественного — борьбы титанов. Изображение было проработано до мелочей и поразительно искусно — настоящее творение гения: хоть участники схватки и были изваяны из двух разных камней, но казались неразделимыми.       За статуей мы обнаружили еще одну тяжелую деревянную дверь. Быть может, за ней держали Сент-Этьена? Пэкстон и Барнсли замерли, наведя револьверы на шогготов, хоть те, кажется, по-прежнему не подозревали о нашем присутствии, а я направился к двери.       Я открыл дверь — и отшатнулся, пораженный зловонием. На сей раз зловоние имело вполне земную, человеческую природу: пахло немытым телом, застарелым потом, рвотой, мочой и фекалиями. Комната была погружена во тьму, так что я зажег принесенный с собой фонарь.       Ужасное зрелище предстало моим глазам. Комната была полна людей — страшно изуродованных мужчин и женщин. Их обезображенные головы, тела и конечности, покрытые гноящимися опухолевыми наростами, живо напомнили мне болезнь Джозефа Меррика, «человека-слона».       Я шагнул назад. Инспектор Пэкстон бросил на меня вопросительный взгляд; я молча протянул ему фонарь, а сам занял его место, наставив револьвер на неподвижных шогготов. Пэкстон заглянул в комнату — и вышел оттуда белый как мел, с перекошенным лицом; чудовищное зрелище сказало ему больше, чем могли бы сказать любые мои слова.       Выйдя из «преддверия», мы закрыли за собой тяжелую дверь на засов. Теперь К’тхан Шогготи — все, кроме жреца — сидели взаперти. Ни один из них так и не пошевелился. Я указал на ту часть храма, что была отгорожена завесой.       — Туда утащили женщину! — прошептал я, и мы на цыпочках двинулись вперед.       Тошнотворное зрелище, представшее нам за завесой, едва не лишило меня рассудка. Как описать это кошмарное существо, абсолютно чуждое Земле и миру земной жизни, тем, кто не видел его своими глазами? Едва ли найдутся в нашем языке слова, способные передать невыносимое уродство и нестерпимую враждебность всему человеческому, исходящую от этой мерзейшей твари со звезд.       За спиной у меня послышался хор приглушенных возгласов и ругательств. Констебль Линч осенил себя крестным знамением и сжал в кулаке нательный крест. Как видно, товарищи мои ощущали то же самое.       В центре комнаты покоилось существо, более всего походящее на огромного слизня, около двадцати футов в длину и шести футов в диаметре. К хвосту диаметр его сужался до двух футов, а сам хвост разделялся на два гибких отростка (мне вспомнился хвост сколопендры), покрытых какой-то короткой порослью, отдаленно напоминающей перья. Спину гигантского слизня испещряли темно-зеленые пятна, покрытые щупальцами от восьми до восемнадцати дюймов в длину. Из верхней части головы поднимались треугольником, один впереди и два позади, три отростка, очень напоминающих глазные стебельки слизня или улитки. Тупое, словно обрубленное рыло было снабжено щетинистыми усиками. Существо было полупрозрачным, склизким, желеобразным на вид — таким же, как пораженные участки тела Сент-Этьена.       Оно покоилось в круглом «гнезде», образованном из застывшей и затвердевшей вонючей слизи. С полдюжины щупалец, растущих из зеленых пятен на его теле — отростки эти, по-видимому, оно могло удлинять и сокращать по желанию — были вытянуты в стороны и прикреплены к каким-то крупным сверткам, висящим на стенах. Приглядевшись к этим сверткам, я едва не вскрикнул от ужаса. Это были люди — жертвы, плотно замотанные в коконы из какой-то полупрозрачной и зловонной органической ткани. Достигнув кокона, каждое щупальце разветвлялось на множество тонких черных нитей; кровь застыла у меня в жилах, когда я понял, что эти нити внедрялись во все телесные отверстия жертвы. Кожа жертв сделалась серой и полупрозрачной; сквозь нее я видел, что эти черные нити тянутся ко всем их внутренним органам. Лица людей как-то странно расплывались, почти утратив отчетливость черт. В щупальцах пульсировали огни неземного зеленого цвета; эти пульсирующие огоньки продвигались от жертв к чудовищу. Должно быть, это какая-то форма электрической энергии, которую чудище высасывает из своих жертв, решил я. Оно не пожирало их плоть — скорее, потребляло информацию: быть может, поэтому его и назвали Зверем Всеведущим?       В то время, как я с ужасом всматривался в ближайшую ко мне жертву, чье тело еще не утратило краски жизни — мертвые глаза вдруг открылись. Я с трудом подавил крик. Несчастный жив! Он понимает, что с ним делают! Он забился в своем коконе, пытался его порвать — но кокон был плотным и не поддавался. Пытался закричать — но рот его был забит скопищем мерзких отростков. Я не выдержал — меня вывернуло наизнанку; судя по звукам за спиной, с кем-то из моих товарищей произошло то же.       Так вот оно, мерзостное «причастие», о котором говорил Сент-Этьен! Что за ужасная участь: быть поглощенным заживо этой мерзкой тварью, в полном одиночестве и беспомощности, не в силах шевельнуться, ощущать, как ее щупальца пронизывают тебя насквозь, взламывают барьеры твоего тела, высасывают, впитывают, забирают саму твою суть… Едва ли хоть кто-нибудь из этих несчастных мог встретить смерть в здравом рассудке!       Последняя жертва, ближе всего к дверям, была так же плотно завернута в кокон и, по-видимому, находилась без сознания; однако к ней чудовище еще не прикрепилось. Ее еще можно было спасти.       Двенадцатый К’тхан Шогготи, «жрец», стоял перед этим богопротивным созданием. Голова зверя была поднята вровень с головой шоггота; тонкие усики, выходящие из его рыла, вытянулись вперед и плотно обхватили голову жреца. Они пульсировали тем же тошнотворно-зеленым светом, как будто зверь что-то передавал своему почитателю.       Я обернулся к товарищам. Все они были бледны до синевы — сам я, должно быть, тоже. Мы смотрели друг на друга в растерянности. То, что увидели мы здесь, превосходило худшие ночные кошмары: даже опытные детективы не понимали, что делать дальше — долгие годы службы в полиции к такому их не подготовили. Молча глядели мы друг на друга, и каждый искал ответ в глазах других.       Несчастный, пожираемый заживо, бился и извивался в своем коконе, глядя на нас с мольбой. Не в силах выносить ужас его тщетных попыток к бегству и заглушенных криков, Пэкстон поднял и нацелил на него револьвер. Несчастный тут же прекратил биться в своих путах, посмотрел Пэкстону в лицо и медленно прикрыл глаза, выражая согласие.       — Боже, смилуйся над нашими душами! — проговорил Пэкстон и дважды выстрелил ему прямо в сердце.       Выстрелы были верны: бедняга умер мгновенно. Однако теперь страшное существо заметило наше присутствие. Склизкие «усики» его мгновенно потемнели, оторвались от головы шоггота и втянулись обратно в морду; лишь кончики их остались на поверхности. Пошевелиться зверь не мог — он был накрепко соединен со своими жертвами; но начал понемногу, одно за другим, извлекать щупальца из их тел и втягивать в спину.       Жрец очнулся и сразу заметил нас. Свирепо зарычав и выкрикнув проклятие на неизвестном языке, он бросился на меня. Страшно было увидеть так близко, вплотную к себе, его нечеловеческое лицо и агатово-черные глаза; по спине у меня пробежала дрожь. Я выстрелил в него в упор. Шоггот отлетел на несколько шагов, из раны вместо крови заструился густой черный ихор. Для любого человека такая рана была бы смертельна; но мерзкое создание тут же поднялось и снова бросилось ко мне. На этот раз Пэкстон выпустил несколько пуль ему в спину. Невероятно: проклятая тварь снова поднялась и, с брызжущим из ран ихором, испустив дикий яростный крик, кинулась на Пэкстона. Он выстрелил снова, а подоспевший Барнсли выпустил в шоггота обоймы из обоих стволов своей двустволки. Жрец отлетел к стене; но и это, кажется, ему не повредило. Пока Барнсли торопливо перезаряжал двустволку, Пэкстон нацелил револьвер в голову твари и выпустил последнюю пулю ей в левый глаз. Глаз словно взорвался, оросив все вокруг какой-то черной мерзостью; но тварь только зарычала и снова кинулась в атаку. Сент-Этьен оказался прав: похоже, уничтожить шоггота почти невозможно. Что с ним делать, если пули его не берут?       Шоггот уже схватил Пэкстона за горло, но в этот миг Барнсли приставил свою двустволку к его голове и выстрелил из обоих стволов в упор. Голова шоггота взорвалась; мерзкая черная каша разлетелась вокруг, а безголовое тело рухнуло на пол. Мы наконец расправились с дьявольским жрецом.       В этот миг из «преддверия» храма донесся грохот. Одиннадцать шогготов очнулись от своего транса и теперь ломали дверь.       Тем временем зверь втянул все свои щупальца и выпрямился вертикально, приподнявшись на хвосте, словно готовясь атаковать. На брюхе у него мы увидели огромный сфинктер, за которым скрывалось овальное отверстие, окруженное мерзкими, беспрестанно извивающимися и сокращающимися отростками. Из этой гнусной пародии на рот донесся пронзительный, непереносимый для слуха визг. Я выпустил в мерзкое создание оставшиеся четыре заряда своего револьвера — но на чудовище из иных миров пули не оказали никакого действия: просто вошли в желеобразную массу и утонули в ней, не причинив зверю вреда.       Невооруженные констебли выхватили свои дубинки — но что могли они сделать против чудовища? Пэкстон махнул им рукой, приказывая отступить. Барнсли выпустил по твари оба заряда своего дробовика — тоже без малейшего успеха. Он торопливо перезарядил дробовик и, изменив тактику, начал стрелять по «глазным стебелькам» в верхней части головы зверя. Второй его выстрел достиг цели: поврежденный орган чувств выпустил тугую струю слизи и, вместе с двумя неповрежденными, поспешно втянулся внутрь головы. Мерзкая тварь испустила пронзительный крик боли и начала корчиться на полу. Барнсли бросил дробовик: должно быть, у него кончились патроны. Тут Пэкстон совершил поистине героическое деяние — не знаю, как ему хватило на это духу: воспользовавшись тем, что чудовище отвлечено своей раной, он бросился мимо него к мерзостному гнезду, вокруг которого висели на стенах обездвиженные жертвы, схватил последнюю, к которой зверь еще не успел присосаться, и начал сдирать с нее кокон. Это удалось ему достаточно легко — видимо, кокон был свеж и не успел затвердеть, как остальные. Тем временем Барнсли выхватил пистолет и начал палить в тварь, чтобы ее отвлечь. Он выпустил все патроны, один за другим — но это дало Пэкстону возможность взвалить измазанную слизью женщину на плечо, снова пробежать мимо чудовища и бережно уложить спасенную у входа в святилище. Не знаю, как он на это решился: я никогда не считал себя трусом, но мне бы не хватило на это мужества. Перезарядив свой револьвер, Пэкстон вернулся и еще дважды выстрелил в чудовище — и снова пули его не возымели почти никакого действия. Тем временем зверь пришел в себя и снова изготовился для атаки. Опять он выпрямился во весь рост, открыв нашим взорам отвратительную «пасть»: щупальца, окружающие ее, вытянулись в нашу сторону и начали стремительно удлиняться.       — Все наружу! — приказал Пэкстон.       Мы повернулись и бросились бежать ко входу в храм.       За спиной у меня послышался громкий крик. Склизкие щупальца зверя обвились вокруг злосчастного констебля Линча, бежавшего прямо за мной, и потащили его, отчаянно сопротивляющегося, к широко разверстой пасти. В то же время еще одно щупальце схватило Пэкстона за ногу; однако он выстрелил в него в упор, и щупальце, должно быть, от жара выстрела, разжалось. Мы с Барнсли схватили Линча за руки, тянули и дергали изо всех сил, стараясь вырвать его из смертельной хватки чудовища — но тщетно; а тем временем новые псевдоподии уже потянулись к нам. Пришлось отступить — спасти Линча мы не могли, лишь сами погибли бы с ним вместе.       — Назад, Барнсли, мы ему ничем не поможем! — закричал я сержанту.       Пэкстон уже достиг входа в храм; Хейз и Делардж следовали за ним по пятам. Они отчаянно махали нам с Барнсли руками, призывая поторапливаться. Мы бросились к дверям: в ушах у нас звенели душераздирающие крики Линча, которого медленно заглатывало это дьявольское создание.       Я был всего метрах в десяти от входа в обитель чудовища, как вдруг ощутил, что что-то обвивается вокруг моих ног. Проклятые щупальца! — они все-таки меня достали! Чудище сбило меня с ног и потащило, ногами вперед, к своей богомерзкой пасти. Барнсли схватил меня за плечи и попытался вырвать из его хватки, но тщетно — зверь обладал поистине геркулесовой силой. Новые щупальца потянулись к сержанту.       — Беги, приятель! — закричал я ему что было сил. — Со мной покончено, спасай себя, беги!       Сержант неохотно выпустил меня и бросился к выходу.       Чудовище неторопливо подтащило меня к своему гигантскому слизистому туловищу — однако пожирать, как злосчастного констебля Линча, не стало; вместо этого щупальца подняли меня в воздух и, слегка ослабив хватку, поставили стоймя перед ликом Р’йилотх К’тхан Шуггарат, Зверя Всеведущего. Короткие усики, с быстротой молнии «выстрелив» из отверстий на морде, обвили мою голову. Ужас охватил меня, когда я ощутил, как лицо мое обволакивает слизистая желеобразная масса; я забился, пытаясь вырваться, но тщетно — щупальца держали меня железной хваткой. Ужас мой немного стих, когда я обнаружил, что все еще могу дышать. Я ощутил во всем теле странную ритмичную пульсацию; в ритме этой пульсации перед глазами вспыхивал и гас тошнотворный зеленый свет. А в следующий миг в мозгу моем раздался «голос». Сперва нечеткий, почти неразличимый, он становился все громче — и с ужасом, от которого кровь застыла в жилах, я осознал, что он зовет меня по имени. Голос этот — искаженный, нечеловеческий, чудовищно шипящий и свистящий — оставался узнаваемым: это был голос моего старого друга!       Так значит «параноидальный бред» Сент-Этьена был правдой от первого и до последнего слова! Он действительно претерпел то немыслимое превращение, о котором рассказывал. И чудовищная тварь, пожирающая людей, только что убившая моего товарища, была ни кем иным, как Антуаном Сент-Этьеном, антропологом из Мискатоникского университета.       Но самым поразительным и немыслимым было то, что, как видно, Сент-Этьен сохранил какие-то остатки человеческого разума и сознания. Должно быть, его сильная воля и сейчас продолжала сопротивляться инопланетному разуму «бога» — зверя-паразита из межзвездной пустоты. Сент-Этьен был еще жив — и говорил со мною.       — Ффффинч! — беззвучно взывал он ко мне; и перед глазами моими разворачивались картины, способные окончательно сокрушить и без того потрясенный рассудок.       Несказанные эоны проносились предо мной. Я видел изначальный эфир: чернильно-черную пустоту, безбрежное темное пространство между галактиками и отдаленными созвездиями, недоступное телескопам земных астрономов. Видел далекий мир под мертвенно-зеленым небом оттенка, неизвестного на земле; видел, как бьются в его скалы волны кроваво-красного моря. В этом мире я видел циклопический каменный город, разрушенный и пришедший в запустение за тысячелетия до того, как на Земле возникли первые зачатки жизни. Архитектура этого заброшенного города не соответствовала законам земной геометрии: монолиты его, вздымающиеся к небесам, поражали и угнетали зрение невозможными, немыслимыми углами неевклидовой геометрической системы. На кривых, асимметричных улицах и площадях красовались адские храмы и гигантские статуи гротескных существ, плодов чуждой и извращенной эволюции. Эти «боги», на земле неведомые и немыслимые, едва ли могли бы привидеться кому-нибудь из смертных в самом буйном горячечном бреду. Видения их отталкивающих очертаний сопровождались в моем уме почти непроизносимыми именами: Ктулху, Йог-Сотот, Шуб-Ниггурат, Дагон, Цатоггуа. Эхом отдавался в голове шипящий голос Сент-Этьена:       — Ффффинч, ты должен нассс уничтожжжить! Мы вот-вот раззззмножжжимся! Нассс будут тысссячи! Мы пожжжжрем вссссякую жжжжизззнь на ззземле и превратим эту планету в безззжжжжжизззззненную пуссстыню!       Множество чуждых миров замелькало у меня перед глазами — и все они были безжизненны и пустынны, словно высосаны досуха Р’йилотх К’тхан Шуггарат и его чудовищным потомством. Все, что осталось от них — циклопические развалины, покрытые слизью, испещренные мерзостными гнездами чудовищ, окруженные пепельно-серыми бесплодными равнинами, следами гигантских пожарищ.       — Огонь — вот единсссственное, что можжжет убить нассс! — прошипел в моем мозгу Сент-Этьен.       Я смотрел дальше. Передо мной открылась старая китайская деревня: каким-то образом я мгновенно понял, что ее название — Жэнью. Я увидел храм, и в нем — огромного слизня, предыдущее воплощение Р’йилотх К’тхан Шуггарат: тварь распростерла во все стороны свои мерзкие щупальца и присосалась ко множеству людей, висящих спеленутыми на стенах и на потолке храма. Среди них видел я и полностью высосанных жертв: от них оставалось нечто вроде мумий — лишь иссохшая серая кожа да кости. Потом я увидел, как в деревню врываются воины императора Ву, истребляют шогготов и предают огню мерзостный храм вместе с его ужасным обитателем. Я видел целое поле крестов с распятыми на них шогготами; видел, как воины поджигают эти кресты, один за другим. Страшные, нечеловеческие крики и стоны доносились с горящих крестов. Когда кресты догорали и рушились, иные шогготы, объятые пламенем, все же поднимались с земли и снова пытались нападать, но солдаты забрасывали их горящими стрелами.       Так вот оно, «духовное просветление»! Вот знание, коего неустанно искал мой друг и во дни университетской юности, и позже, за которым поднимался на вершины гор и спускался в пропасти земли! Нет в нем ни утешения, ни награды, которую обещает нам христианская вера — лишь безумие и ужас. Оно открывает нам природу вселенной и истинное место человека в ней. Мы для Старших Богов — менее, чем для нас черви под ногами.       — Сссскорее, Ффффинч! — прошипел Сент-Этьен. — Уничтожжжжь нассс огнем, пока мы не раззззмножжжились!       После этих слов сенсорные усики отпустили мою голову, и хватка щупалец разжалась. Я был свободен. Затем щупальца начали настойчиво толкать меня к выходу. Но в следующий миг что-то изменилось: я ощутил ледяной холод, и вместе с ним — страшное чуждое присутствие, не отделенное от меня более никакими преградами. Я понял, что друга моего больше нет.       Я стремглав бросился к двери — а щупальца ползли за мной по пятам и пытались схватить. Я понимал: стоит им снова обвиться вокруг меня — и ничто уже меня не спасет, я окончу жизнь в желудке чудовища. Пэкстон и Барнсли заперли дверь на засов, так что я отчаянно заколотил в нее руками и ногами, крича что есть сил:       — Пэкстон, откройте дверь! Это Финч! Ради Бога, откройте дверь!       Наконец засов отодвинулся, дверь распахнулась, и я почти упал за порог. Пэкстон и Барнсли поспешно закрыли за мной дверь и снова задвинули засов.       — Барнсли, бегите за керосином и факелами! — задыхаясь, приказал я. — Мы должны сжечь это проклятое место до основания! Огонь — вот единственное, чего боится эта тварь!       Барнсли вопросительно взглянул на Пэкстона; тот кивнул.       — Бегите, сержант, и приведите как можно больше подкрепления. Хейз, Делардж, вызовите карету скорой помощи для этой несчастной.       Я склонился над обнаженной женщиной, покрытой слизью, и пощупал ее пульс. Дышала она часто и неглубоко, но пульс был ровным. Чудовище не успело совершить над ней свой дьявольский обряд; она лишилась сознания от потрясения и ужаса, но физически была невредима.       Тем временем тварь с грохотом ломилась в запертую дверь. Массивная дубовая дверь трещала, от нее отлетали щепки. Ясно было, что через несколько минут тварь прорвется сюда.       Подхватив бесчувственную женщину, мы отступили в узкий коридор. Пролезть в это тесное пространство сама тварь бы не смогла — но кто знает, насколько она способна вытягивать свои псевдоподии? Пэкстон разыскал под потайной лестницей пачку старых газет, разложил их на полу в коридоре и торопливо поджег огнивом, которое нашел в кармане. Раздался страшный грохот, через несколько секунд в коридоре показались щупальца твари — однако, едва приблизившись к разгорающемуся огню, стремительно отдернулись и скрылись. На несколько минут мы были в безопасности. Однако до нас по-прежнему доносился грохот: с одной стороны чудовище крушило храм, пытаясь найти из него другой выход и добраться до нас, с другой — рвались на свободу запертые шогготы. Тяжелая деревянная дверь с мощным засовом пока удерживала их взаперти; однако сила их превышала человеческую, и ясно было, что долго нам их не удержать.       Наконец появился Барнсли вместе с десятком констеблей: все несли с собой канистры керосина и факелы. Констебли Делардж и Хейз подхватили бесчувственную женщину и понесли ее вверх по узкой лестнице на улицу, где ждала карета скорой помощи. Через проломленную дверь мы вошли в храм и, отгоняя чудовище горящими факелами, принялись щедро плескать керосином на деревянную облицовку стен. Один молодой констебль, занятый этой задачей, на миг потерял бдительность — и щупальце, выброшенное вперед, обвило его ногу и потащило к мерзостно содрогающейся чудовищной пасти. Но я, рванувшись к нему, ткнул в псевдоподию горящим факелом. Щупальце разжалось — констебль был свободен.       За те сорок минут, что мы не видели чудовище, оно заметно увеличилось в размерах. Я понял, что это означает. Сент-Этьен писал, что тварь размножается делением: если не остановить ее немедленно — она создаст из себя множество собственных копий, и тогда для нас все будет кончено. «Новорожденные», скорее всего, будут ненамного слабее взрослой особи, и удержать их в одном помещении мы уже не сможем.       Снова и снова чудовище бросалось на нас и тянуло к нам свои щупальца, но отступало под ударами горящих факелов. В пронзительных, свистящих воплях его слышалась ярость. Наконец мы закончили свое дело — и Пэкстон, выкрикнув непечатное ругательство, бросил свой факел прямо в склизкую тушу. Мы также побросали свои факелы кто куда, на пропитанный керосином пол и в стены, а затем побежали к выходу. Храм запылал мгновенно. Чудовище испустило дикий, невыносимый для слуха вопль. Судьба его была решена: через несколько секунд и его охватил огонь.       Гигантский слизень корчился и извивался в языках пламени, тщетно пытаясь бежать от смертоносного огня. Все мы схватились за головы, некоторые с криками боли упали на колени: каким-то неведомым образом агония чудовища захватила наше сознание, и пронзительные, душераздирающие вопли его звучали прямо у нас в мозгу.       Постепенно эти страшные крики стихли. Я заметил, что из носа у меня течет кровь и капает на рубашку; то же происходило и со всеми моими товарищами.       Меж тем страшные, нечеловеческие крики донеслись и из соседнего помещения. Огонь добрался до преддверия храма, и одиннадцать К’тхан Шогготи, запертые там, сгорали вместе со своим червеобразным богом. Вдруг дверь в это помещение, уже изрядно потрепанная и перекошенная, вылетела со страшным грохотом, в клубах дыма, дожде искр и пылающих деревянных щепок — и вместе с ней оказался перед нами охваченный огнем шоггот. Он споткнулся, упал наземь, с трудом поднялся и двинулся к нам — снова рухнул и наконец покорился огню.       Пожар распространялся далее: по стенам коридора и по деревянному потолку, освещая потайную лестницу, уже бежали первые языки пламени. Ясно было, что скоро огонь охватит весь дом.       — Идемте отсюда! — воскликнул Пэкстон, схватив меня за руку. — Скорее, иначе разделим судьбу зверя!       Бросив последний взгляд на пылающую тварь, которая когда-то была моим другом, я побежал вслед за Пэкстоном и Барнсли по лабиринту коридоров. Скоро мы выбрались на улицу — и здесь остановились, тяжело переводя дух, глядя, как гибнет в огне «Дом Черного Лотоса».       Мы с Пэкстоном смотрели на пожар, пока дом не сгорел дотла. Затем осмотрели пожарище. Перед нами лежали останки твари — сморщенные, почерневшие; по всей видимости, она была мертва. Тут и там были разбросаны обгорелые трупы шогготов. Мы полили останки керосином и подожгли заново, чтобы от них ничего не осталось. Запах горящей плоти зверя был столь невыносим, что кого-то из людей Пэкстона вырвало тут же, в углу.       Чудовище и жрецы мерзостного культа были мертвы, последняя их жертва спасена. Однако я знал: сегодня мне предстоит еще одно дело — и лишь выполнив его, я смогу сказать, что со Зверем покончено.