Беспечный шёпот

Лениво открыв глаза, Роберт встретил густой за пеленой штор солнечный свет. Вдохнуть оказалось сложновато, и, вальяжно проследив глазами собственные ключицы, он запнулся на светло-рыжей макушке, устроившейся почти на самой груди. — Проснулся, — это был даже не вопрос. Марко оперся ладонью о тренированную светлую грудь поляка, чтобы приподняться и посмотреть в глаза. — Думал поцеловать, пока спишь... но нет. — Расхотелось? — с заспанной самоуверенностью парировал Левандовский, с готовностью встретив спокойный, невозмутимый взгляд. — Когда меня трогают во сне — гладят, щиплют, щекочут, не знаю, — мне кошмары всегда снятся, — проигнорировал его иронию Ройс. — Хоть на пару секунд, но что-то приснится. И, без экивоков, под предлогом неотданных поцелуев принялся по-животному вылизывать шею Левандовского. Тот простонал как-то страдальчески, забыв устыдиться своей невыдержанности. — Ох, Марко, — Роберт протяжно, умиротворенно рассмеялся, отвернувшись лицом к подушке. И его мягкому, но мужественному голосу шли счастливо-беспечные раскаты. — Нет, хватит. Он по инерции зарезал на простыне, и в спине что-то колко стрельнуло. Неудивительно: после ночи позвонки могли сместиться, или что-то защемило. Сейчас Роберт с лёгким нарастающим беспокойством вспоминал, что Марко — как ему сперва показалось, а потом не показалось, — скоро перестал себя контролировать. Увлекся и не берёг его совсем, а попросить потише, из-за рёва пурги и собственных бесконтрольных криков, Левандовский физически не смог. — Правда, Марко, нет, — издав смешок, перестал улыбаться поляк. Ройс навис над ним, бледно-тонкий, сильный в своей мнимой хрупкости и заглянул в глаза-озёра. Серьёзно-серьёзно. Едва Левандовский открыл рот, чтобы настоять, заткнул его расхлябанным, наглым поцелуем. Ощутив, как его бёдра снова разводят в стороны, а боль возвращается, нарастая, Роберт обречённо-стоически опустил веки. Он будет терпеть, если сегодня Марко Ройс хочет так. Фантом тяжести чужого тела ещё парил над каждой мыщцей, каждым сантиметром кожи поляка, а Марко натягивал серую майку, застегивая ремень, возле окна. — Я соображу что-нибудь на завтрак, — наклонился, коснувшись кончиками пальцев спины Левандовского. Он, натянув тонкое, неуютно белое одеяло до бёдер и опершись локтями о подтянутые к груди колени, повёл замученными глазами на голос. — Я... Не ем по утрам. Ройс посмотрел на него, как на лихорадочного, и, ничего не отвечая, вышел из комнаты. Теперь Роберту было по-настоящему нехорошо. Он чувствовал себя, как разобранный, как будто этот немецкий инженер-конструктор полночи и полчаса утром пытался собрать его, но без схемы. Болело тело, он странно ощущал всё ниже пояса. Два прошлых раза Марко тоже был пылким, но это не выходило за грани удовольствия обоих. В эту ночь, не успевая надышаться, Левандовский думал, у него остановится сердце. Необходимо было, тем не менее, принять душ. Роберт провел ладонью по вспотевшей шее. — Я оплатил счета. Сходи в душ, Роберт, — глуховато через плотно закрытую дверь, прокричал с первого этажа Ройс. Вот Анна так умеет: читать мысли Левандовского, причём незамедлительно, и реагировать. Но с ней они вместе пять лет. С Марко — три дня с перерывом на раздельные жизни. Поляк наскоро прикрылся как раз коротковатой простыней и спустился в ванную. *** — Картофельные оладьи и фасоль сегодня, — Марко поставил перед ним небольшую тарелку с светло-зелёным орнаментом по каемке. — Оладьи вчерашние, подогретые. Не знаю, если не ешь такое... — Марко, — Роберт мягко перехватил его запястье, сделав паузу, заставив посмотреть на него прямо. — Всё нормально. Спасибо. На самом деле, Левандовский был крайне привередлив в еде, и Анна все готовила на один раз. Жареного совсем не готовила. Но сейчас он не соврал Ройсу: они завтракали, вместе, и ему правда это нравилось до безумия. Ройс отступил ему за спину и, нагнувшись, поцеловал в маленький не скрытый рубашкой участок на границе плеча и шеи. Блестящие каплями воды, разбросанными по изогнутым локонам, волосы стали темнее и пахли свежестью. — Извини. И Левандовский понял, что он имел в виду свое поведение ночью. Смущенный, но польщённый смелым, трогательным извинением, он не нашёлся, что ответить. Да и надо ли было? — Звонил на вокзал, — Ройс сел за стол напротив Роберта. — Сказали, дорогу расчистят к часу, — переплёл их пальцы, начав поглаживать безымянный Левандовского. — Поешь — поднимайся. Отдохнёшь. Выйдя с кухни, Ройс склонился над прилавком, нацарапав что-то на вырванном из ежедневника Хуммельса листе. Подсунул под "Закрыто" : "По техническим причинам, открываемся в 13.00. Приносим извинения за неудобства!" Придя наверх, Роберт застал Марко в майке, по-домашнему, хоть и в твидовых уже брюках, сидящим на кровати, прислонившись к спинке. Разувшись, забрался к нему. Простыни уютно разобраны-измяты и пахнут ими. Ройс перекинул его правую руку себе через плечо. — Когда мы занимаемся любовью, мы должны быть только вдвоём, — вот так без разгона. Он слегка сжал его ладонь. Роберт поморщился: кольцо остро впечаталось в кожу. — Как провел Рождество? — Дома. — А та русская?.. Наталья? — Я не знаю, как она, — глаза в глаза. И, не дрогнув внешне, Роберт сжался душой, умоляя Марко не выпытывать этим беспечно-чутким выражением лица, что он оборвал все свои сторонние грязные связи из-за него. И — великодушно — Ройс пустился рассказывать, что аренда в Леверкузене не сильно дороже, чем в Дортмунде. Разъяснил, где им пришлось ужаться, чтобы в рекордные сроки погасить долги за свет-воду. И Роберт слушал не потому, что был влюблен в Марко Ройса, а потому что это входило в сферу его интересов. Несколько раз Ройс невпопад затыкался и ошарашивал его глубоким, чувственно долгим поцелуем, порывистый и на инстинктах, как зверь. Эти неконтролируемые проявления помешанности туманили сознание. Они чуть было не поспорили, стоило ли Роберту торопиться с ювелирным. Что, возможно, второе помещение подошло бы лучше и надо было рассмотреть его придирчивее. Как всё неправильно. Роберт должен был бы завтракать с женой и дочкой в Дортмунде. Мчаться в "Боруссию". Перекусывать на ходу, а вечером валиться с ног, засыпая под весёлые истории и, изредка, жалобы Анны. Он находился в Леверкузене. В одиннадцать часов ещё в постели. Целуясь с мужчиной. Готовый по возвращении прикрыть весь этот кошмар безмятежной не-до-конца-правдой. Так они провалялись час. Когда Левандовский сидел на корточках перед разлегшимся на подушке Марко и объяснял, как пройти в его будущий магазин со двора, немец приподнялся на локтях. Толкнул Роберта ногой в плечо. Ещё раз и ещё. Потеряв равновесие, поляк плавно и без грохота съехал с одеялом на пол, тут же встав на колени. Ройс сполз на край кровати, опустив ступни. Расстегнул молнию и, вскинув бедра, спустил штаны. — Давай, Роберт, — мягко положил руку ему на затылок. — Финальный штрих. Чтобы я запомнил. Сказать, что Левандовского взяла оторопь, ничего не сказать. Он не в первый раз за одну эту встречу словил себя на мысли, что немец без тормозов. — Я... — Ройс ещё терпеливо, но уже требовательнее надавил на затылок, — я не знаю, как, Марко... По-настоящему, он был не готов. Переломить некоторые внутренние устои оказалось чертовски сложно, и, несмотря на то, что он испытывал по отношению к Марко, делать это ему было противно. — Расслабься. Я буду направлять, а ты делай, как можешь, — говоря так успокаивающе, он опускал его лицо всё ближе к паху. *** Марко не провожал его до вокзала по нежно-заснеженному Леверкузену. Стрелки на двенадцати и единице — прижался к губам Роберта и пожелал безопасного пути. И это к лучшему. Левандовский погряз в Марко Ройсе. На шее, кубиках пресса, губах он был. Даже кристалльно чистая, как вода на источниках, радужка помутнела, заполоненная. И отголоски последней просьбы Ройса не говорили за то, что поляк был до конца счастлив этим. Он подтвердил свою лояльность, подчинившись, или его просто подтолкнули в спину, заставив, дабы удержать равновесие, переступить через гордость? Как бы то ни было, Роберт испытывал стыд перед самим собой, отдающий физической тошнотой, а это уже ответ. По возвращении у него едва-едва хватило времени переодеться. Он в таком виде даже к Анне на свидания не ходил, было бы безумством не нырнуть обратно в строгий тебе-так-идёт-дорогой костюм. В прихожей застучали тонкие каблучки. Вдохнув, Левандовский оправил ворот пиджака перед зеркалом и вышел. — Ты давно?.. — округлила глаза, опустив на пол сумочку на длинном ремешке, Анна. — Только до тебя... — передернул плечом поляк. Женщина оглядела его с сомнением и непонятной природы беспокойством. Мелким звучным шагом приблизилась и, схватив, легко тряхнула за плечи. — Ты в порядке, Роберт? Я хотела сказать, ты в своём уме?! — разъяренно мотнула головой Анна. — Ты уезжаешь, а по радио передают, что в Леверкузене режим чрезвычайной ситуации! Ты знал? — Конечно, нет, — аккуратно, но настойчиво убрал её руки, держа за запястья внизу. — Мне спокойно продали билет. — Но ты мог позвонить, — то ли до сих пор зло, то ли уже расстроено звякнул голос. — Где ты был, хотя бы в гостинице? Роберт немного поплыл. Те очевидности, которые жена сейчас вменяла ему в вину, стали для него откровением. В котором часу он ушёл из кафе? Около девяти. Во сколько они с Ройсом уединились наверху? В районе десяти. Ни до, ни после, ни во время он не обременил себя идеей позвонить домой и в красках описать ситуацию, погодными условиями элегантно оправдав свое отсутствие. — В гостинице, да, да, — забормотал поляк, притянув подрагивающую лощено-тонкими плечами Анну к груди. — Волновалась? — Мг-угу, — сурово и немногословно от сжавших горло слез, сдерживая их, ответила женщина. Глубоко вдохнула через нос, часто заморгав. Роберт опустил на неё переполненные тронутым раскаянием глаза. — Przepraszam, słońce*, — подтянул её руки, сжатые в кулаки, к губам и поцеловал. Анна подняла голову, слегка покрасневшие, виноватые от осуждения глаза. Медленно опустила веки, вновь открыла глаза и посмотрела почти спокойно. — Zapomnij o tym, jestem głupia. — Cicho, kochanie. Жена Роберта была этнической полячкой, но переехала в Германию двумя годами раньше него. Они никогда не общались на родном при посторонних и не шифровали так малопристойные или просто слишком личные для третьих лиц разговоры. Они переходили на польский, лишь находясь тет-а-тет, и крайне редко. Левандовский сдержанно рассмеялся. Это было их, их момент. Близость-мель, на которую их выбрасывали простые такие польские слова, было трудно описать, невозможно измерить. Оба изъяснялись иначе, свободнее, и, конечно, не из-за падения языкового барьера — давно не проблемы. *** Левандовский наезжал в Леверкузен чаще, чем виделся с людьми из "Боруссии". Будут менять вентиляцию — Роберт едет. Хозяин помещения решил внести какие-то мелкие, ушлые поправки в договор аренды — ничего не поделаешь. Устанавливают сигнализацию — присутствие обязательно, чтобы олухи-технари не прохлопали ничего и не схалтурили. Набор сотрудников, собеседования, собеседования, подписания, юридические формальности, не стоящие забот Анны... Роберт всегда был жёстким и недоверчивым управленцем, предпочитая единоличный контроль и полное подчинение всем его поправкам. Всё так смотрелось. Будь поляк совсем не в ладах с совестью и не испытывай он привязанности к семье, повесил бы этот план в ментальную рамочку. Блестяще сработано. Никакой кризис не назревал и назревать не мог. Жизнь текла организованно, вдохновенно, укомплектованная по последним требованиям, — немало откорректированным после Рождества, — Роберта Левандовского. И самым тревожным в сегодняшнем дне могло показаться разве что то, что он значился как "двадцать девятое февраля" в календаре. Как правило, Левандовский обедал или как следует, но оставаясь в рамках салата и гарнира, в кафе, или, — что случалось действительно каждый божий день, — кофе без сахара, заваренным Катариной. Но, если была такая возможность, кушал почти всегда не один. И не сказать, что Роберт нуждался в компании или привык так делать, скорее, этот компаньон был к месту. Его приглашение Левандовский принимал, не задумываясь о муторной необходимости вести беседу или, наоборот, грядущем давящем молчании едва-знакомцев. Этот человек, несмотря на минимальные точки соприкосновения с ним в характерах, — органичная часть Роберта, даже не его жизни. Что большее преимущество. Имея сегодня в распоряжении целых полчаса вместо пресловутых двадцати минут, поляк вошёл в кафе на окраине Дортмунда, где они по обыкновению обедали. За столом справа от него незамедлительно что-то звякнуло столовыми приборами. Вздрогнув, мужчина, как и добрый десяток посетителей, оглянулся. — Роберт! Я здесь. Конечно, вскочив завидев Левандовского, он едва мимоходом не опрокинул стол. Роберт еле уловимо покачал головой и степенно, не выдавая никаких намерений ускорить шаг, прошёл к столику. — Привет, Томас, — мужчины обменялись рукопожатиями. — Давно сидишь, — поляк охватил взглядом полупустой бокал с пивом в руке Томаса и непочатый справа от него. — Ага, скоро на второй круг пойду, — заухмылялся мужчина, довольный, что Левандовский пришёл в хорошем расположении духа и можно будет вдоволь потрепаться. Роберт заказал картофельный суп-пюре и зелёный чай, порядком устав от рваного-драного ритма последних недель. У Марко он не обедал вовсе: время нужно было им. — Давно вот так уже не сидели, — поощряя начать разговор, закивал Томас, улетая фламмкухен. — В прошлый вторник, — Левандовский с усмешкой поднял глаза от тарелки. Друг дурашливо поиграл бровями, сделав страшные глаза. — Это было, Мюллер. — Ммгх, — пыхтя и отрывая зубами подсушенное тесто, мотнул головой мужчина, — для меня это было давно. И чего? Как? Ну? Выкладывай, что нового. Мюллер взмахнул ладонью в воздухе, подкрепляя этим призывным жестом свою просьбу. — В Леверкузене зима, — пожал плечами и бессвязно припечатал поляк. — Такая деревня, почище Дортмунда, — ухмыльнулся. Томас почти подавился сперва воздухом — от взорвавшего мозг желания высказаться, — а потом пирогом. Но так ничего и не сказал, лишь кивнув Роберту продолжать. Томас, сдержавший свой словесный понос. — Завтра ты здесь? Или... — Мюллер красноречиво наклонил голову, осторожно кивнув на выход. Пока он разделался с фламмкухеном, Левандовский и половины тарелки супа не осилил. — Да, — с придыханием облегчения, мол, "ну, ты меня понимаешь", ответил Роберт, прикрыв глаза. — Ну, наконец-то! — хлопнул ладонью о ладонь Томас. — Хоть со своими день проведешь. Забодало, наверное, уже телепаться туда-сюда? — Что? Нет. Я в Леверкузене завтра, — показалось, с каким-то возмущением выдал поляк, нахмурившись, как будто не улавливал ход мыслей друга. — Ты вообще слушаешь? — Эй, Томас не то, Томас не сё! Горазд обвинять, — ошеломленно развел руками вмиг разгорячившийся Мюллер. — Я-то слушал. "Роберт, А или Б?" — он придурковатым голосом изобразил, с каким терпением и артикуляцией был задан вопрос. — И ты такой "да-а-а-а", — подперев щёку кулаком, издевательски замахал ресницами, протяжно выдохнув. Посетители за соседними столиками начали чопорно оглядываться, а Левандовский едва со стыда не сгорел. Мюллер как хотел мог себя вести в дружеской беседе, но не в кафе в час пик же! — Не замолкнуть ли тебе, Томас? — нагнувшись над столом, холодно прошипел Роберт. — Тихо, тихо! Хорошо, — с видом несправедливо обвиненного вскинул руки Мюллер. У него не было никакого желания ссориться с другом и портить им обоим обеденный перерыв. Возможно, нежелание второго исхода было сильнее. — И чем ты завтра занят там, в своём Леверкузене? — прихлебывая поочерёдно из полупустого и ещё не начатого бокалов, с энтузиазмом уточнил Мюллер. — Достаточно дел, — непринуждённо повёл плечом поляк, не подняв головы от тарелки с супом. И это было ошибкой. Он не увидел, как переменился Мюллер: лицо рассекла каверзная улыбочка от уха до уха. Он как хозяин положения откинулся на спинку стула, сложив руки на груди. — Это то, что ты хочешь мне сообщить? Роберт, тебя же хлебом не корми, дай потрепаться о делах. Слушай, брат, ты что, себе кого-то нашёл там? По обыкновению, Левандовский осаждал такую манеру обращении и тем более не отвечал взаимностью. В этот день он не обратил на развязный тон никакого внимания: сердце затрепыхалось, как у кролика, и он поднял большие светлые глаза на Томаса. — Боже правый, вы посмотрите! — заржал, но хоть негромко, Мюллер. — Ты так поглядел, как будто я сказал что-то сверхъестественное. Ты летаешь, — уж не знаю, на каких крыльях, — в этот Леверкузен по пять раз на неделе. — А открытие магазина не уважительная причина? — не оправившись от шока, попытался съязвить поляк. — Не-а, — просто пожал плечами друг. Очевидно, он чувствовал это интуитивно, но сильно, и не видел нужды объяснять. — Вы с Наташей хоть видитесь, м? А то вдруг новый магазин в той деревне отнимает все твои силы и внимание... — Мюллер хотел вывести его. В том числе называя любовницу Левандовского так фамильярно, что дико раздражало поляка, и тот запрещал упоминать её под этим чуждым немцам, но таким собственнически-интимным для славян именем. — Видимся. Реже, чем хотелось бы, у неё работа, — совершенно бездумно начал завираться Левандовский. — И ты тоже решил с головой погрузиться... в работу, — грязно сделал акцент на последнем слове Томас. — Откуда тебе знать, чем я занят? — вдруг снисходительно заговорил Роберт. — Пришёл, открыл своё питейное заведение, снял замок с погреба, к вечеру опять повесил, с тебя довольно. Ну, Томас, давай каждый будет копаться в своём дерьме, а? — негромкий голос скатился в пренебрежительную интонацию, и, войдя в роль, Левандовский вполне искренне ухмыльнулся. — Так, принято, — осажденно, с несходящей улыбкой пробубнил под нос немец. — Звучит, как тост, — блестящие глаза с искусственным огоньком встретились с глазами Роберта. — За наши дела, — он пафосно вскинул руку с бокалом вверх и со страстью осушил его. Это была действенная тактика. Левандовский прибегал к ней редко, но метко. Они начали свои предпринимательские карьеры практически в одно время с Мюллером. Только идейности и организаторских способностей последнего хватило на открытие трех пивных баров в Дортмунде. А Роберт... Роберт — это "Боруссия", два ювелирных здесь и один в Бонне, теперь Леверкузен. С его точки зрения, это были достаточные причины дружески понукать Томаса и, когда надо, ставить его на место по отношению к себе. Чуть-чуть, но ниже.