Беспечный шёпот

В середине марта Анна сделала мужу поистине роскошный подарок: из Польши приехала Янина, её школьная подруга, а она твёрдо решила свозить её на Боденское озеро. В их собственный домик. Взяв с собой дочку, она отправилась щеголять перед подружкой местными красотами. Роберт, сославшись на занятость, остался в Дортмунде. Проведя в нем времени ровно столько, сколько требуется, чтобы путанно от радости сообщить любимому человеку по телефону, что ты спешишь к нему, летишь к нему, и купить билет на вокзале. Левандовский нутром понимал, что был отчаянный тогда. Их беспорядочные трепыхания в импровизированных перерывах в работе "Шварцвальда" больше не могли устраивать его. Каждый гребаный раз, когда Ройс целовал его в плечо или лопатку в качестве нежного поощрения напоследок, Роберт увязал в спокойных лучистых глазах. Сердечную мыщцу сводило от желания остаться. Многое рассказать Марко о себе и о нём. И слушать, слушать, слушать его самого, чтобы знать так, как не сможет больше никто. И всё же это была только их вторая ночь, сладко обещавшая перетечь в утро. *** Не досмотрев какой-то странный сон, Левандовский урывками стал ощущать, что просыпается. От уже условно согревающей, ревностно-только-его тяжести, сдавившей грудь. Секунд пять Роберт боялся открыть глаза. Если сделает это сейчас и увидит Марко, точно расплачется. Вот так безумно: от чувства спокойствия, надежности и надежды, трепета и ещё чего-то, что невозможно описать в отрыве от Ройса. Наконец, он взял себя в руки и не пожалел. Как он любил это. Дыхание Марко волнующе слабо обдавало кожу, мягкие растрепавшиеся волосы щекотали грудь. Роберт не мог решиться обнять Ройса: ему чудилось, что, если не вмешиваться в магию утренней безмятежности, он сможет удержать это. Остаться у него. Оставить себя для него. Слева зашуршала предосудительно тонкая простыня. Рука, слегка подернутая загаром, кольцом сжалась на талии Марко. Как он это ненавидел. Мерзкими заголовками как в утренних газетах перед глазами эта ночь. Левандовский подавил отчаянный рык, с изумительным благоразумием осторожно выскользнул из-под спящего Марко, сорвал с себя простынь и босыми ногами на некрашеный деревянный пол, к окну. Приоткрыл занавеску, как будто правда был заинтересован в утреннем Леверкузене. Он сам никогда бы не пошёл на это. Но пошёл. Ночью границы и владения расплывались, неприступные замки брались приступом, непреодолимые рвы высыхали, города сдавались без боя. Пока Левандовский отдавался Матсу, Ройс мог внимательно наблюдать, более или менее зная, что пытает его, рвёт принципы его на части, перекрывает воздух оскверняемым чувствам поляка к нему. Когда он в первый раз попросил — так, будто разрешил, — предать его, Роберт ещё имел счастье не поверить. Марко не мог желать делить его с кем-то. Мог. Хуммельс и Роберт без лишних разговоров, старательно и бесстрастно любили друг друга, ожидая, когда он присоединится к ним. Ройс всегда оставался золотой серединой. Только медиана от трёх, как известно, полтора. Пропасть отчаяния, ширившаяся за спиной Роберта, казалось, каждый день, проведенный в Леверкузене, подкрадывалась ближе. В бессмысленном порыве он резко развернулся и, нашарив среди вороха одежды на полу брюки и бельё, начал одеваться, яростно одергивая неподдающиеся штанины. Он ещё не решил твёрдо, что хочет выйти, но понимал: чтобы избежать внутренней катастрофы, надо уйти на нейтральную территорию. Полуодетый, он застыл на пути к кровати. Рука сонного Хуммельса сползла с талии Ройса, заботливо, но небрежно-привычно подтянула простынь, прикрыв его живот и грудь от гуляющего ветра мансарды. Затем Матс взял Марко, всё ещё лежавшего спиной к нему, за подбородок и развернул лицом к себе. Затянулся поцелуем, веки до сих пор спавшего Ройса задрожали. Через силу, как от бокала с пригубленным вином, Матс отстранился от губ Марко. Свободной рукой дал отмашку Роберту. — Дверь закрой с той стороны, — лживо-доверительным шёпотом, выставляя Левандовского одними лишь глазами. Опешив, Роберт не смог не оскалить зубы, сжав-разжав кулаки, кровь со скоростью торпеды ударила в голову. Хуммельс, решив, видимо, что сказал всё и достаточно внушительно, продолжил будить Ройса хозяйским поцелуем. И, видит бог, Роберт терпеть не мог, когда его оскорбляли — прямо ли, криво ли, — и всё закончилось бы потасовкой, но он в последний момент, психанув, решил, что лучше кухней. Он, не удостоив Матса взглядом, пулей вылетел на лестницу, жёстко захлопнув дверь. Марко открыл глаза и увидел расслабленное и влюбленное лицо Хуммельса с улыбкой победителя Олимпийских игр. — Где Роберт? — почти шепча, слабо улыбнулся ему в губы Марко. Прокашлялся, стараясь вернуть уверенность подосипшему голосу. — Проснулся и не стал ждать. Спустился на кухню, думаю, — совершенно не думая о Левандовском в этот момент, промурчал Хуммельс, убрав волосы со лба Марко. — Зачем ты делаешь это? — немец перевернулся на спину, улыбка не сошла с его лица. — Просто поверь мне, что причина уважительная, — закрыл тему Матс, переместившись на Ройса и начав систематично и плавно-неспеша выцеловывать его пресс. На кухне Роберт налил себе воды и прислонился к подоконнику, пялясь на свои голые ступни. Шесть пятнадцать на часах. В семь тридцать поезд. К десяти возвращается Анна с дочкой и Яниной. Если Хуммельс наверху допустит свои длинные руки до всего, что вдруг сегодня утром заявил единолично своим, отведя Роберту роль статиста... Марко навряд ли спустится проводить его. Левандовский чувствовал околоразочарование, что его организм буквально отвергал пищу по утрам. Ему навязчиво, нестерпимо хотелось приготовить что-нибудь на кухне Марко. Позже это покажется ему идиотизмом, но так он смог бы, думал Левандовский, стать хоть на полчаса частью этого, такого привычного для Ройса мира. Его кухня. Его завтрак. Его Роберт Левандовский. Это могло бы хотя на утро стать естественным положением дел. С трудом найдя в этом доме чай, мужчина с мрачной неспешностью заварил его и пил добрую половину часа, не думая, кажется, ни о чём. В последние две недели он и так занимался этим слишком часто. Голова Левандовского была безупречно пуста, взгляд перелетал с шкафчика на раковину, кран, полотенце для рук, немытые ложки, чайник, батарею, ножку стола, любимые Марко жалюзи. Допив, Роберт с желчным тщанием вымыл кружку, отмыв от налёта, сам себя наказывая, показывая так, что здесь в гостях. Стоило признаться: он просто хотел причинить себе боль. Новый виток ярости, смешанной с раздражением, вызвало осознание, что он до сих пор без рубашки. Чтобы только не подниматься, не заставать Марко невесть в каком виде — возможно, даже счастливым, — с паскудным Хуммельсом, не напоминать этим двоим о себе как о третьем, Левандовский почти всерьёз собрался надевать пальто на голое тело. Он не заболеет. Не от такого. Поляк запоздало придал значение шебуршанию в прихожей, фоном стоявшему минут так пять. Выглянув из-за стола в дверной проём, не увидел ничего и по инерции, без особого интереса, пошёл поглядеть. Может, что-то упало с вешалки. Появление перед ним Марко Ройса в неприталенном сером пальто и огромном, почти скрывавшем нос жёлто-чёрном в полоску шарфе заставило осторожно, медленно выдохнуть через нос, как животное на взводе. Он во многом винил этого человека, пока не сталкивался (сталкивал сам себя) с ним лицом к лицу и не понимал с успокаивающей ясностью: Ройс не виноват. Что-то было злом, но не он. — Доброе утро? — как прощупывая, можно ли назвать начало этого дня таким, вычитывая эмоции на открытом, но взволнованном лице немца, не задумываясь, произнёс Роберт. Марко криво, но старательно держа заданную планку, улыбнулся. — Провожу. Тебя, — как фокусник достав из-за спины рубашку поляка, потянулся к нему, чтобы помочь надеть. Левандовский с тупой безропотностью повернулся и просунул руки в рукава. Они вышли вместе. В Леверкузене всё было рядышком, до вокзала — своим ходом. Идти молча с Марко не было в тягость, но так терять неверное, ускользающее их время не хотелось. — За руку хоть тебя взять... — как можно более непринуждённо выдохнул Роберт, —... и никак. Ройс воздушно улыбнулся, изящно упрятав руки в карманы, как будто опасался, что поляк обманет и воплотит свою идею в жизнь. — Кажется, ты говорил, у тебя дочка? — нерешительно скосился на него Марко. Да, он хотел отвлечь его от "нельзя", которое им никто не говорил, потому что было оно ощутимее слов. — Да, — он проглотил какой-то беспричинный трепет, поднявшийся в душе. Обернулся и посмотрел в глаза прямо-прямо, насколько мог. — Маленькая совсем. — Наверное, твоя точная копия и потрясающая красавица, — на лице Марко расцвела уверенная и умиротворенная улыбка. — Она пока всего лишь крошечный человек... — Левандовский шутливо огляделся по сторонам и, прикрыв рот ладонью, прошептал, —... и не похожа ни на кого из моего окружения. Немец зажмурился, обнажив мимические морщинки-лучики, и урывками, незвучно засмеялся. Совершенно глупый смех. Которого Роберт раньше никогда не слышал. Он расплылся в довольной, влюблённой улыбке, на своё счастье не видя себя со стороны. — Моей дочке не нужно вырастать потрясающей красавицей, — вполголоса выдал поляк. — Она моя. Она уже прекрасна. Говоря, он неотрывно глядел на Марко, натягивавшего шарф до ушей и кивающего для убедительности, что слушает его внимательно. — Увидеть бы её, — от удовольствия и необъяснимого воодушевления поёжился Ройс, подняв плечи. — Прости, — спохватившись, растерянно прикусил край шарфа. — Нет, всё... — Нет. Через две минуты они пришли на перрон. Развернулись друг к другу, замерли. Меж них падали тёплые крупные хлопья, не спастись было от толчков спешащих плеч и колёсиков чемоданов, ехавших по туфлям ожидающих как по трассе. Этой тишиной можно было гвозди забивать. — У тебя нет чая дома, — как по верёвке в колодец, Левандовский спускался на самое дно, только светлое и совсем не пугающее, каре-зелёных глаз. — Ты любишь чай? — Люблю. — Какой больше? — Зелёный. — Я куплю. Для следующего раза. Левандовский усмехнулся нервно, отведя глаза. Спросил глухим голосом, наблюдая, как снег моментально тает на его туфлях. — А когда будет "следующий раз", Марко? Ройс посерьёзнел, полные жизни черты затвердели от тяжести вопроса, опять-снова ставшего перед — нет, — между ними. — А это зависит от тебя. Меня в Дортмунде не будет и больше быть не может, ты же это помнишь, Роберт? — Марко постарался посмотреть ему в глаза, но Левандовский отвернулся, ища в случайных лицах и спинах опору и правильный ответ. Прекрасные изгибы рта обезобразились бессильной, бунтующей внутри яростью. И усталостью. Самую малость. — Я ничего не знаю. И тебе обещать не могу, — заскрипел зубами от предающей его, извиняющейся интонации Роберт. — Цорк меня обыскался. Что-то происходит. На неделе он с меня не слезет, у "Боруссии" есть проблемы. — Ну, а выходные? — требовательно нахмурился, соображая, Ройс. Роберт кисло улыбнулся. — Буду с семьёй. Анна жалуется, что я совсем их забросил. — Анна? — немец со скучающим видом поднял бровь. — Жена моя, — не до конца понял его Левандовский: ему казалось, он не раз называл её по имени для Марко. — Да, я помню, — невпопад кивнул Марко. Нос у него покраснел, сегодня совсем не уложенные волосы распались, всклокоченные, на косой пробор, побелев под снегом. Лейтмотивом их невезения прозвучал сигнал об отходе поезда. — Знаешь, Марко, — неожиданно заговорил Левандовский скачущим, как будто готовым разрыдаться, но поразительно злым голосом, — уезжаю, хер знает, как надолго, и даже коснуться тебя не могу, — он сверкнул на него жёстко блестящими, красными глазами. — Kurwa. Ройс непроизвольно дрогнул, едва Роберт выругался — в этом не было сомнений — на родном. — Роберт, — он подступился оглушающе близко, взяв поляка за пуговицы безупречно чёрного пальто, — мне кажется, здесь можно. И в усталых, разбитых от сдерживаемой в безумных рамках нежности глазах немца Левандовский увидел реальное положение дел. Вокзал — метафора и родина расставаний. Никому нет дела до них. Остальные пассажиры поступают мудро, как сейчас Марко: прощаются и не видят ничего дальше родного лица, создавая магию и романтику людского моря вокзалов. Левандовский, только одного и желая, — хотя каплю ослабить узел на шее любимого немца, — наскоро закрепил в сознании лицо Марко в этот момент, когда они решили глотнуть свободы. Вдвоём. Роберт трясущимися руками в кожаных перчатках сжал плечи Ройса и, забыв осторожность, порывисто притянул его к себе, вжав его грудь в собственную, по-паучьи скрестив руки на сером пальто. Марко отозвался тут же, чутко и в такт прихватив одной рукой мягкую черную ткань на плече, другую запустив в слипшиеся от снега каштановые волосы. Почти успокаивающе стал массировать пальцами затылок, накручивая короткие пряди на фалангу. — Утром я убил бы Хуммельса, — от счастья пьяно-решительно зашептал куда-то в черно-желтый шарф поляк. — Я серьёзен. Я дышать боюсь, когда ты спишь, а он тебя брал, он... — Молодые люди! — разразилось в непосредственной близости. Мужчина, пожилой носильщик лет шестидесяти, эмоционально жестикулировал. — Ка-а-ак на войну провожает, — с возмущением добавил он. — Поезд-то вот-вот уйдёт! Запрыгивайте живее! Их оборвал на полусчастье факт — самая упрямая в мире вещь: колеса начали крутиться, медленно, но верно набирая ход. Не уехать этим поездом Левандовский не мог. Он пятился, чтобы как можно дольше продолжать видеть Марко, не выпуская его голых пальцев из своих. Внезапно Марко стряхнул его руку. — Роберт! Постой, — заторопившись вслед за ним, немец на ходу принялся разматывать шарф. Расправил его во всю ширину и подбежал к Левандовскому. Протянул у себя за затылком и сомкнул концы в руках на макушке Роберта. На миг они оказались скрыты от лишних людей. Стало душно, и влажные, от волнения такие неметкие губы Ройса поцеловали сперва в кончик носа, затем — отпечатались на губах поляка. — Хорошего пути, Роберт. До скорого. С этими на невнятном уже немецком вцелованными словами шарф спал, лесным зверем окрутив опять шею Марко.