InkTober 2019

      Чуе больно смотреть на окровавленные кости, торчащие из лопаток. Совсем не похожий на нормальную одежду кусок ткани, прикрывающий угловатое тело, разорван на худой спине и запачкан кровью. Лежащий прямо на земле ангел, закрытый за толстой железной решёткой, не шевелится почти — слишком много сил ушло на крик. Топор, которым отрубили белоснежные крылья, до сих пор украшает плечо палача. Знал бы Чуя, как, впихнул бы это лезвие в его задний проход — нельзя ведь так жестоко, он ведь живой!       А кому, как не ему — ведьминому выродку и поцелованному солнцем, — знать, кому и в какой степени больно бывает? Его поймали тогда за бронзовые волосы, остригли их, но больше отрубили мясничьим ножом как попало, а сейчас лупят, за что хотят, да гоняют по всяким поручениям. Например, лохань помоев крылатой твари оттащить.       — Хэй, — Чуя опускается возле решётки на землю, скрещивает ноги и заглянуть пытается в отвёрнутое лицо. — Я принёс тебе воды, умыться и попить.       Ему не отвечают, и он знает, что от боли, пронизывающей каждый клочок тела. Мог бы — подполз бы сам, умыл бы извалявшееся в пыли лицо да перевязал своей старой рубахой торчащие из спины кости. Но он не может — ангел лежит слишком далеко.       — Хэй, — зовёт он снова, — отзовись! Ты там живой? — и тянет руку к его телу, ослабленному и измученному. И слышит после тонким хрипом:       — Да. Живой…       Ангел шевелится, подгибает бело-бурые обрубки и поднимает голову. Из-под тонких ресниц смотрит светлыми глазами, а на бледное личико падают пряди… смолянее воронова крыла. И Чуя, повидавший на своём веку многое, не может не пялиться зеленющими своими глазищами.       А ангел, стиснув зубы и зажмурившись, подползает медленно к решётке, отталкиваясь босыми ногами от сухого песка. Не стонет, хрипит больше, как будто весь он своим нутром состоит из таких же косых обрубков, неровных даже. Чуе смотреть на него ещё больнее, но руку он протягивает и ухватившегося за неё ангела на себя тянет.       Плошка, что дана ему, слишком широка, а потому сквозь прутья решётки не пролезет. Ангел садится, через стынущие в глазах слёзы отрывая спину от земли, и прижимается лицом к холодному металлу, надеясь хоть немного влаги поймать. И получается: Чуя поит его аккуратно, почти не проливая ничего на землю, а после мочит руку и умывает заплаканное лицо.       — Как твоё имя? — спрашивает он, пытаясь улыбнуться и чуть приласкать.       — Рюноске, — рваным дикозверским хрипом из вздрагивающей груди. Светлые глаза наливаются слезами, но он не плачет.       — Ты жив, Рюноске, — ладонью ласково ведя по щеке. — А что нас не убивает — обязательно делает сильнее.       — Я стану сильнее, — твёрдо и будто из самой глубины души. — Я выберусь отсюда и отомщу им.       Чуе всё ещё больно смотреть на него — черноволосого ангела, лишённого белоснежных крыльев. Но он хлопает по плечу и жмёт костлявую ладонь — как знак, как символ клятвы. И самому бы думать также, да только… Чуе свобода и не нужна — рождённый ползать никогда не полетит. А Рюноске, бескрылому ныне ангелу…       — Ты станешь сильнее, — и кивает, будто это приказ, — выберешься и отомстишь им. А я буду в тебя верить…