InkTober 2019

      Рандо любил Верлена. Любил его всей душой и каждой частицей себя. Любил приносить ему, укопавшемуся в работу, кофе — с молоком, но без сахара. Любил подкуривать от его сигареты, хотя своя зажигалка лежала в кармане. Любил, когда после долгих ночей Верлен перебирал его спутавшиеся волосы — и поэтому, собственно, отрастил их, позволяя падать с плеч. Рандо любил Верлена и защищал его «Озарением», перехватывая пули и клинки. Рандо любил Верлена…       А теперь на месте этой любви, некогда тёплой и пушистой, как оставленный на попечение семьи старый кот, необъяснимый холод камня. О том, что камень этот могильный, Рандо всё никак не вспоминает.       Он любил Верлена, а Верлен… Было бы лучше, если бы он просто ушёл. И Рандо хотелось в это верить, но зияющая в груди дыра говорила о том, что просто — нет, не в этой жизни.       Верлен не просто ушёл, оставив его одного на остывших после ночи простынях. Верлен забрал с собой что-то важное, нечто согревавшее и бившееся в груди в напоминание о том, что Рандо, вообще-то, живой.       «Это не сердце, нет», — говорил он, но сам себе же не верил. Его сердце, по-французски горящее любовью, больше не подавало признаков жизни. Как не подавали их и воспоминания о том, как же именно оно было убито.       Но самого Верлена он помнил, и помнил разным. Помнил его изредка тёплый взгляд, помнил слабо поднимающиеся в улыбке уголки губ и помнил запах его крепких сигарет. Только вот погоды эти воспоминания не делали: вспоминай его Рандо хоть заваленным работой, хоть устало курящим или даже зацелованным до красных губ — холод, оставленный в конце всего этого, ни на градус не отступал.       И Рандо однажды даже представил его лежащим в тёмном проулке с аккуратно простреленным лбом, в луже липкой крови. Представил, вынул расчёску из вьющихся волос и, подобно самому Верлену, улыбнулся лишь уголками губ, трижды рвано выдыхая в подобии усмешки. Лицо и руки кольнуло, будто мелкие снежинки впились в кожу. Но нет, не они: осознание того, что будь Верлен жив или мёртв — Рандо отчего-то всё равно.       Он любил Верлена, а Верлен его как будто и нет, а потому застревающая в волосах расчёска дёргается, больно вырывая — беречь их больше не для кого, а обрезать… О том, что можно обрезать, Рандо не вспоминает, но больше по привычке, всё ещё бередящей душу.       Но вспоминает того самого кота, который порвал когда-то из ревности старый клетчатый шарф. Кот остался во Франции вместе с семьёй, работой, уймой вопросов… И теплом средиземноморского солнца, которое не согреет уже никогда.       Рандо надевает и застёгивает под горло длинное серое пальто, повязывает на шею шарф порванным углом внутрь и выходит из служебной квартиры, скованными в перчатки руками вынимая ключ из замка. На крыльце он подкуривает, увы, не от чьей-то сигареты, и уходит, чуть ёжась и заправляя тонкую прядь под ободок зимних наушников.       — Мама, смотри! — слышит он где-то за спиной от маленького ребёнка. — Снег! Первый снег!       Дитя показывает пальцем в небо и ловит маленькими ладошками первые, ужасно хрупкие кристаллы снежинок, вмиг тающие на руках. А Рандо такая снежинка прилетает на кончик носа, но от неё ни горячо, ни холодно — уже привычно. Ведь под слоями тёплых тканей — там, где должно быть у Рандо сердце — уже давно гуляют степные ветры и сыплют снежными хлопьями тёмные тучи.       Ведь место, где тёплым котом грела душу любовь к Верлену, давно уже запорошено колким снегом.