InkTober 2019

      Ветер, бьющий по лицу, сухой и тёплый — другого ночью в степи и не бывало. И степь эта была в кои-то веки настоящей, а не вытоптанным лошадьми полулеском, в котором стояли тренировочные мишени и ловушки. Дышалось хоть и легко, но очень боязно.       Высечь бы их, двух своевольных кадетов, сбежавших после отбоя из уже родных казарм. Куникида бы не сопротивлялся — заслужил, вновь пойдя на поводу у ясных карих глаз, что под капюшоном скрывались. Дазаю было всё равно — поймают их, накажут, и что дальше? Разве оно того не стоит?       Такая редкая и такая желанная свобода наконец была в руках, как и поводья осёдланных лошадей. Какие-то знакомые Дазая из ночной стражи открыли резервные ворота и выпустили двух слишком смелых беглецов на свободу.       Кони почувствовали под копытами не твёрдую брусчатку, а рыхлый грунт, и рванули вперёд, срывая капюшон с головы и будто маску покорности правилам и устоям с лица. Тонкий плащ со всех сторон продувало, но ветер этот будто бы пах свободой.       Они скакали почти вровень, и Куникида мог видеть, как Дазай улыбается, пришпоривая пегую кобылку под собой. И не пришпорить своего коня вслед за ним он не мог хотя бы потому, что Дазай отпустил поводья, распахнул свои объятия миру и зажмурился, доверяя свою жизнь коню.       За пределами стены было свободно и вольно, дышалось легче, и высокие каменные стены не давили на плечи неподъёмным грузом. Неподъёмным для всего человечества, но дающим хоть какую-то гарантию завтрашнего дня.       И свобода мнимая, созданная в пределах стен в отстроенных городах и мелких деревушках, лишь на этом грузе и держалась, пока жители уповали на трёх Богинь и молились стенам, потому как верить больше было не во что.       Но Дазай верил, и вера эта текла вместе с родниковой водой по рукам, пока он, набрав полные ладони, плескался в сторону Куникиды и улыбался с совершенно диким блеском в глазах. Дазай жил своей верой в то, что свобода может быть испита не одними только разведчиками, и Дазай хотел этой свободы для всех.       А Куникида… Куникида просто смотрел на звёзды, лёжа в высокой — аж по пояс — траве и ероша его спутанные кудри. Кони жевали эту самую траву в паре шагов от них, пока Дазай поднимался от его груди и убирал из волос попавшие в них соринки.       — Всё ещё хочешь спрятаться от этого в Митре? — и звёзды, такие яркие на тёмном небе, меркнут рядом с его глазами, горящими надеждой на то, что родная рука, гладящая сейчас по щеке, будет в его руке, когда над стенами поднимется бело-голубой стяг, а ворота откроются все и для каждого.       Но Куникида всё ещё хочет спрятаться в Митре — там, где ни ему самому, ни его единственно любимому не будет угрожать никакая опасность. И потому руку он опускает, перехватывая его горячую ладонь, пока поднимается на локте, чтобы поцеловать.       Быстро, рвано и совершенно по-дикому целуются, чтобы не терять даром время — на свободе друг с другом, просто на свободе и просто друг с другом. И сколько бы этого времени не было — Дазаю будет мало. И сколько бы этого времени не было — Куникиде будет мало, чтобы понять, как сильно именно этой свободы он хочет.       Ведь отголоски этого понимания приходят только утром вместе со злобным бурчанием дежурившего Накахары, пока Дазай, заласканный почти до бессознания, пытается отшутиться. И держит под плащом за руку так, как держал бы, поднимая над открытыми воротами стен бело-голубой стяг.