InkTober 2019

      Афина всё всегда делает по уму и по совести. Прячет светлые волосы под тяжёлый шлем, перехватывает поудобнее эгиду или копьё и смотрит в небо, где буропёрая сова плывёт по облакам, смотря большими и умными глазами вниз. Афина сама похожа на эту сову — тёмное одеяние, на котором не видно грязи и высохшей крови, смиренный взгляд и поступки всегда настолько правильные, что по сравнению с откровенно ребячущимся Зевсом именно она выглядит верховной богиней Пантеона.       И как бы Афродита ни старалась завлечь её красивым ласковым словом и тонкой линией бедра из-под длинной туники, никогда афинино кроткое сердце ей не отзывалось, по коже не бежали мурашки, а красивое лицо, будто выточенное из пентелийского мрамора, никогда не румянилось, не становилось по цвету подобным Афродиты волосам.       Она ведь — Афродита — из горячей алой крови рождена, и потому её волосы будто киноварью выкрашенны, щёки румяны, а губы налиты и сочны, словно соком лесных ягод услажены. Но бледную и тусклую Афину, вышедшую из отцовых седин, это не волновало — не билось чаще сердце, не горели чресла и руки не дрожали, когда сестра (сестра, вообще-то!) срывала тонкую подвязь, роняя на пол белую тунику и обнажая своё тело.       Но время ни для смертных, ни для богов не стояло. И сколько тысяч лет прошло, прежде чем белая, расшитая туника сменилась на дизайнерское пальто ярко-алого, точно первородная кровь, цвета — не скажет ни один летописец. Зато скажет сама Афродита, глядя на часы на тонком ремешке на своём запястье. Стрелки замирают на миг строго на назначенном часу, а за спиной шуршит по разбитым ступеням старого храма слишком знакомая походка — Афина за всё это время ничуть не изменилась.       — Почему именно Парфенон? — спрашивает она всё таким же строгим, но отчего-то нежным голосом.       — Хотела напомнить, какими мы были раньше, — Афродита ей улыбается, а у самой кончики пальцев мелко дрожат. Солнце прячется за редкими тучами, и поднимается прохладный ветер, растрепливая её алые пряди.       Афине напоминать не нужно, у неё с памятью не настолько плохо. Но она садится отчего-то на осыпающийся камень, служивший парапетом, и кладёт ладонь в перчатке сбоку от себя, приглашая. Афродита всё ещё гордая, но она, спотыкаясь по камню на каблуках, идёт к ней, садится рядом и смотрит на развеянные временем колонны, вспоминая, как будучи ребёнком бегала между ними от старшей (и самой любимой) сестры.       Сестра смотрит на них словно мимо, не видя ни опускающегося солнца, ни растворяющихся у горизонта перламутровых облаков. Пентелийский мрамор её лица выцветает и тоже рушится, мелкими трещинками покрываясь. Афина стареет, но старость эта её отчего-то даже красит, и Афродита снова чувствует себя маленькой девочкой, усаженной на колено и заботливо объятой кем-то из старших.       Тусклые глаза, будто проросшие внутри ветвями оливы, смотрят то ли с сочувствием, то ли с пониманием — Афродита и сама не знает, чего ей хочется больше. Но отчего-то тянется напомаженными губами к губам бледным и сухим, словно к бокалу, Дионисовой рукой поданному. Но ни одно его вино не будет столь сладким и горьким одновременно и ни от одного вина так сильно голову не вскружит, как от губ премудрой Афины Паллады.       И потому, отрываясь от них, она захочет броситься навстречу снова — ведь этот бокал всё ещё не допит до дна. Тонкий изящный бокал из пентелийского мрамора, обвитый у ножки веткой оливы. А внутри этого бокала самое крепкое и терпкое вино — любовь богини жизни и вечной весны, поцелованной в расцветшую румянцем щёку.