Континент более шумен, менее упорядочен; он грязней, несдержанней, пронырливей, страстнее, сплочённее, влюблённей, сластолюбивей; он шумлив, груб, болтлив, распущен и как-то менее совершенен. Прошу вас… дайте мне билет прямо до континента. Карел Чапек, «Рассказы северных ветров, или По пабам и паркам»
— Фанни, ну и похороны были! И зачем мы только на них ездили? Сидели бы себе да играли здесь дальше! Помнишь того обходчивого высокого джентльмена, что появился как-то на одну ночку? Такой хорошенький был. Очень добрые глаза. Родинка, конечно, личико портит, но тот мальчик, вроде бы, даже был женат, какой удачливый. Мы с ним тогда ещё контракты хорошо позаключали… И вот нужно было нам отсюда уезжать на какие-то жалкие несколько дней? Ты не захватила свои нюхательные соли, кстати? Они могут понадобиться, милочка. Как вспомню о похоронах, так сразу плохо становится. — Конечно, Китти, вернёмся в номер, и я поищу, дорогая. Эй, голубчик, эй, подлейте-ка нам ещё винца, будьте душечкой? Ох, бедная Виола Казм, и как она только держится после такой потери? Лорду Казму определённо стоило больше вкладываться в лечение своей несчастной прелестной дочурки. Вот будь она моей дочерью… — Фанни, дорогая, мы же уже обсуждали твою дочь… Как она там, кстати? — После Буэнос-Айреса так и не писала, Китти. В такое-то время вряд ли их труппа уехала дальше Южной Америки. Ох, мальчик мой, да что ж Вы так неуверенно льёте? И кто вас только учит! "Je m'excuse profondément… madame!" — Зря только я снова подняла эту тему с дочерьми, милочка, мне так совестно. Вернёмся лучше к похоронам. Раз уж мы о них заговорили, могу я тебе открыться, Фанни, дорогая? — Всегда, милочка! — Помнишь тех пьяных молодых людей, что явились на похороны? Друзья этой девочки? Одного из них я даже однажды посчитала весьма приятным на вид молодым человеком. Так вот… Не кажется ли тебе, что бедняжка из-за таких вот молодчиков и попала в эту чудовищную аварию? Ой, спасибо Вам, голубчик, а мне больше не наливать. Можете идти. Ох, Фанни, если я выпью слишком много, от соли станет только хуже. "…c'est absurde!" — Милочка, а тебе не кажется, что этот французик был больно уж похож на моего племянника? — Племянника, Китти? — Ну да, твоего сына. — Не говори глупостей, душенька. Эдвард в Лондоне. — Я про Майлза. — Да ни капли! Мальчик, конечно, совсем меня теперь не навещает, но такое! Мне кажется, Китти, тебе бы пора перестать пить, а то видятся потом всякие нелепости… Ну, разве что немного со спины. А хотя у этих французов вечно спины гордые. Было бы чем гордиться!***
Майлз немыслимо лёгкой поступью дошёл до рабочей уборной. Запер дверь. Аккуратно поставил подносик на столик у раковины. Бережно достал припрятанную, потрёпанную злоключениями пудреницу. Долго и внимательно посмотрел на свои подрезанные теперь ногти. Разочаровался, огляделся. Помыл поднос. Отсыпал на него горсточку своей собственной «соли». И принялся методично составлять дорожку. Бедная Эгги наконец-то обрела покой. Может, и хорошо, что отмучилась так быстро. Лучше бы ей уже не стало всё равно. Бедная, бедная, бедная, бедная, бедная, родная Эгги. За дорожкой. Матушка Майлза, очевидно, и не узнала даже. Хах, что же, надеяться особо и не стоило. За дорожкой. Он обещал Рыжику не опускать руки. Беспечно наврал с три короба про «сильного Майлза». Тот, наверное, думает о нём так хорошо. До зубовного скрежета хорошо. Оставил тут, отвратительный слепой негодяй, совсем одного из-за того, что так в него верит. Невозможный человек, беспросветный идиот, чудовищный олух. Да кто вообще так спокойно доверяет всему, что ему ни скажут! За… дорожкой?.. А может, Майлз, это ты тут невозможный? Опять человек без вопросов примирился с твоими заскоками, а ты никак не можешь быть с ним в ответ до конца честен. А оттого не можешь быть честен и с собой. Сам говоришь о своей открытости в отношении к жизни — да только сам же и закрываешься, когда тебе удобно. Словно чёртов моллюск. Да чёртов Рыжик теперь более открыт, чем ты! Да, пожалуй, всегда был! Ему вот даже в голову не придёт что-то из себя представлять, чтобы без обиняков свою открытость показывать. А ты только и можешь, что открытость лишь изображать. Ты зачем сам себе-то врёшь? Ты почему так себя не уважаешь? Ты что, настолько себя не любишь? Люблю. Люблю. — Люблю, чёрт бы тебя побрал, чёртов Эдди, проклятье, гореть тебе в аду, ну или на небесах, где там вообще горят такие непонятные святоши! Майлз яростно смахнул кокаин обратно и побыстрее спрятал соблазнительную пудреницу куда поглубже. От первых небольших дорожек эффект слегка появился, но, как мудро заметила тётушка, лучше уж так, чем на бесконтрольно пьяный желудок. Он переждал, успокоился. Отмыл поднос. И теперь по-настоящему гордо пошёл дальше копить деньги на свои распроклятые, травящие душу мечты.***
«Улей» был… странным сооружением. Да и вправду гудел, хотя Майлз просто не представлял, каково здесь было лет десять-двадцать тому назад, когда народу, особенно именитого, было в разы больше. Он сказал, что пишет книги и музыку, и заплатил вперёд за три месяца, за что был вознаграждён повидавшей многое на своём веку лампочкой и ключом от комнатушки на втором этаже. Перед уходом Майлзу намекнули, что музицирования здесь не особо-то жалуют, так что с этим бы потише. Он в ответ проявил сообразительность и подмигнул со словами, что в такое здание с трудом в одиночку протащит что-то вроде пианино. Казалось бы, сошлись пока на писательстве. Откровенную мысль, что музыку рождать можно и без инструмента, он озвучивать не стал. Тоже ведь писательство! Да и инструменты, на которых Майлз умеючи играл, одними лишь клавишными не ограничивались… На лестнице пришлось переступить через парочку тел: у тех прошлым вечером была гулянка, но, очевидно, не такая шикарная, к каким Майлз привык. Он немного поплутал по второму этажу, пока не нашёл нужную, как он сразу же глупенько окрестил в голове все комнаты, «соту». Было… можно жить? Было где поспать, было где помыться, было где поесть. Ввернуть лампочку, прибраться, обустроиться, сменить бельё, закупиться приличными нарядами, погонять да подавить ночью каблуками туфель мокриц — и даже можно будет назвать такое пристанище домом. Но сначала — в банк. В таких местах суммы, подобные тем, что оставил ему Эдди, хранить прямо в шкафу — далеко не самая блестящая идея. А точнее, наоборот, блестящая даже слишком. Майлз порылся в левом нагрудном кармане пальто и бережно достал январское письмо какого-то английского капитанишки какому-то неясному французскому малому с чёткими сухими инструкциями и рассуждениями о том, как разумнее всего оформлять вклады «и всё такое». В конце же Рыжик в шутку всячески одобрял и поощрял идею с виноградниками. Яблоневые сады, как тот со всей серьёзностью отмечал, однозначно были делом гиблым, потому как во Франции, по его мнению, за ними бы не следили столь же трепетно. Майлз, как и при первой, и при второй, и при десятой читке, закатил глаза на рыжиковы формулировки, взялся за карандаш и принялся вдумчиво грызть кончик и вести подсчёты на полях.***
— Эмиль, дорогуша, мы все, конечно, безумно рады, что в постели ты никогда не одинок, но порой ты откровенно мешаешь. — Вот да. Вообще-то, тут такое дело: Фу-фу вернулся из Японии, и хотелось бы успеть показать ему свои наработки, пока тот не надумал уехать обратно. — Простите, милые, но мне запретили таскать сюда музыкальные инструменты, поэтому приходится пользоваться услугами таких, что могут пройти сами и не вызвать вопросов. — Господи, Эмиль, только не говори, что лишь оттого, что сядешь за рояль, ты перестанешь в таких безумных количествах водить сюда каждого встречного? — Я хорошенько подумаю. Рояль определённо заполнит большую часть дыры в моём разбитом сердце. — Ох, да просто сходи к Клоду, он живёт через пару кварталов. Может, хоть там все твои дыры заполнят, чёртов англичанин. — Я не потерплю осуждения в собственной комнате, душечка! — Эй, салют, ребята, не хотите попробовать товар, что я стащил у того парня, недавно окочурившегося в коридоре? — О да, отсыпь мне, мои запасы закончились. — Да, вдохновение сейчас точно не помешает. Ох, как бы Фу-фу вдруг не свалил обратно! — А ты уверен, что он станет смотреть на такие наброски? После того, что сталось с Мадлен… Мне тоже дайте щепоточку; местного я ещё не пробовал! — Так тут ведь главное — результат. Результатом будут хорошие работы. — Так-то оно так, только я бы на твоём месте всё равно не стал скрывать от него свои источники. Иначе это может очень его задеть. Я слышал, у месье Фудзиты тонкая натура… Ох, что это за гадость, дорогие мои! Да такое даже «солью» называть непотребно! Фи! Вот вам настоящая «шальная соль»! — Ты так смешно называешь это «солью», Эмиль! — Потому что это и должна быть «соль». Кокаин должен быть таким «солёным», словно это — морская вода, что попадает в носоглотку, чтобы ты тонул и тонул, и жизнь стремительно кружилась в ярком танце перед твоими глазами, и ты смеялся и оттого заглатывал этой воды только больше, давясь ею, пока не достигал блаженного, полного радости и беззаботностей дна, а потом резко, захлёбываясь, всплывал на поверхность и просто качался на ней, только это уже и не морская вода, а освободившиеся слёзы — не такие солёные, но всё ещё горчат. Вот что я подразумеваю, когда говорю «соль», душечка. — Ого, ну и нехило тебя торкнуло! Могу я позаимствовать этой твоей «весёлой соли» немного? Отнесу знакомым химикам из Университета, может, удастся слегка размножить. Самому уже надоела вся эта палёнка. — Знаешь, Эмиль, тебе бы точно не помешало сходить к Клоду. А то совсем кукушкой двинешься. Ты порой такую откровенно странную пургу несёшь, что даже понятно становится, отчего за тобой такими толпами, развесив уши, ползает на коленях народ.***
В середине апреля Майлз решился-таки что-нибудь Рыжику снова написать. Что-нибудь, насколько возможно, непоэтичное. На всякий случай. Намеренно криво вышло далеко не с первого раза: «Уважаемый капитан Литтлджон! Спешу проинформировать Вас, что успешно провёл операцию по внедрению своей тушки на территории Монпарнаса. Будучи не понаслышке знакомым с Вашей безмерной глупостью (а потому вряд ли название местечка, где я остановился, тебе о чём-либо скажет, дорогой мой), оставлю за собой возможность сохранить название в тайне и лишь упомянуть, что место весьма… сладкое. В мириадах смыслов. Возможно, скоро — новая работа. Обнимаю всех, целую щёки Вашей благоверной, целую руки Вам! Ну или любая другая последовательность.Émile Méfait
P.S. Неподалёку чудный парк и булочная, так что кормить голубей да уточек — сплошное удовольствие. Да, как ты можешь заметить, мне хватает на хлеб не только для себя, милый. Так что волноваться не стоит!» Мда, просто чудовищное письмо. В школе бы его за такое косноязычие от души отлупили. То, что нужно.***
— Ты уже второй месяц к нам приходишь, Эмиль! — Ох, простите, месье Клод. Вам, должно быть, неприятно, что какой-то англичанин так третирует французских классиков. — Совершенно не за что извиняться, малышке Эмме очень нравится тебя вечерами слушать. Ты, кстати, обдумал наше предложение? Нам здесь не хватает таких умелых рук. — Сухая теория — не мой конёк, месье. — Так мы тут и не для сухой теории собираемся. Главное — пробудить интерес. А язык для этого у тебя точно подвешен. — Вы мне льстите, месье! — Ой, вот только скромность не изображай, Эмиль. — Ах-ах, месье, Вы слишком хорошо меня знаете. Знаете что? А можно бы и попробовать! Только совсем молодняк мне не давайте, я же с ума сойду.***
В июне Майлз получил нежданный ответ: «Дорогой М. Надеюсь, ты не сменил адрес и это письмо до тебя дойдёт. У нас дела хорошо. Нине взбрело в голову съездить на Бродвей, поглядеть постановки, и она сейчас вовсю планирует поездку. Я занимаюсь усадьбой. На днях красил стены и упал с лестницы. Пришлось учить Нину накладывать ножную повязку прямо на месте. Ну и гиблое это дело, дружище, честно тебе скажу. Зато льда она насыпала от души! Теперь не только некомфортно подолгу ходить, но и застудился. Обустроил детскую как здесь, так и дома. Питаю надежды, но Нина пока молчком. Ах, да, привезли, наконец, пони, которых ты мне подобрал осенью. Очень резвые. Попросил знакомого фотографа запечатлеть их, так что фотокарточки прикладываю.Твой, Рыжик.
P.S. Надеюсь, ты не в обиде за столь непристойно поздний ответ. Когда не занимаюсь благоустройством дома — езжу с полком туда-сюда, отчего могу получать твои письма с запозданием, старина. P.P.S. Спросил у Нины про Монпарнас и сладкое, она упомянула какой-то улей. Ты решил вложиться в пчеловодство, друг мой?***
В июле Майлз сорвался и просто телеграфировал: «Телефон, Эдди».***
— Эмиль, спасибо, что уломал папу отпустить меня сюда. Мне так не терпится послушать этот новый коллектив. — Всё что угодно для моей девочки, дорогая! — Ах, да ну тебя! Ты звучишь прямо-таки как какой-то нелепый старший брат. Или странный дядюшка. Миленькая бабочка, кстати, такая цветастая, где раздобыл? — Ой, старшим братом меня ещё не называли. Но вот дядюшка — это уже что-то совсем скабрёзное! А бабочка... Ну, бабочка как бабочка, так, жалкие отголоски старой островной жизни. — А как называли? И не говори о своей старой жизни как жалкой. Если ты её так прожил, что она привела к тому, кто сейчас рядом со мной сидит, значит, чего-то она стоила! — Ты порой говоришь так по-взрослому, Эмма. — Потому что папочке нужна ответственная женщина под боком! Ты так и не ответил. — Да как только не называли, душечка. Может, даже рано тебе пока такое слышать. Давай-ка я тебе скажу, как назывался сам. — О, так точно лучше! Всегда интереснее знать, что человек сам о себе думает. — Ох, да такую разумную мадемуазель, как ты, Шушу, точно не стоит держать в неведении. Я... я называл себя Мамочкой. Глупый был. Молоко на губах не обсохло, сам из детства не вылез. — Но разве плохо быть «матерью» для тех, кому это необходимо? Если ты считал себя за кого-то ответственным, значит, окружающие тебя люди в тебе таком особенно нуждались. Вопрос лишь в том, было ли кому позаботиться о тебе самом. — Спасибо, милая. Ну, ненадолго появился один приятный молодой человек. — Ой, тот молодой человек? — ...Да, дорогая. Хотя знаешь, он тоже меня так называл. Мамочкой. А я как-то в шутку назвал его Папочкой, и он даже не обиделся, сам стал иронизировать над этим. — Папочкой?! Вы, англичане, такие странные! — И вот к чему этот смех, Эмма? Я сейчас обижусь, и мы уйдём, и ты не послушаешь этот свой французский джаз! Что за пошлость вообще, французский джаз?***
Ближе к середине августа капитан Литтлджон обрадованно и коротко написал ему откуда-то с Солсберийской равнины, что должен освободиться недели через две и тогда позвонит на ближайшую к Майлзу телефонную станцию в первое воскресенье сентября, не позже двенадцати.***
Сентябрь начался как-то неправильно. Всю пятницу и субботу газеты и радио беспрестанно голосили о поляках и немцах, что-то о вторжениях, но окружающие весьма скептически ко всем этим новостям относились. Майлз общему скепсису не поддавался, однако столь долгожданный звонок от Эдди трепал ему нервишки и заходившееся сердце куда больше каких-то международных новостей. В воскресенье Майлз, не выдержав, выдвинулся на станцию аж в 10. Заранее слегка подвёл глаза. Подкрутил кудряшки. Через силу вдел в уши едва различимые бежевые гвоздики — мочки без постоянной носки украшений потихоньку начинали неотвратимо зарастать. Несколько раз, принаряживаясь, открывал и закрывал коробочку с любимым подарком. На улице стояла просто чудовищная духота, но он всё-таки решился и надел самую лёгкую шёлковую рубашечку без парочки верхних пуговиц — зато с запонками на концах просторных длинных рукавов! — и весьма модненькие, подходящие к ним тёмно-сиреневые брючки и ботиночки с начищенными носами. Как же жаль, что по телефону нельзя передавать изображение, будто какие-нибудь фотокарточки или даже кино! Он бы посмотрел на реакцию Эдди на свой восхитительный внешний вид. Да и просто посмотрел бы на его чудное, глупое лицо, в эти тёплые карие глазищи, по которым так тосковал… Всю дорогу Майлз улыбался себе под нос и разве что не насвистывал. Пришёл, бойко сообщил телефонистке, что ждёт звонок от друга часиков в одиннадцать. Та миленько ему улыбнулась и предложила присесть. Он развалился на скамейке, закинув ногу на ногу. Народу не было: видимо, все отсыпались после загульных субботних вечеров. Майлз вчера и сам счастливо напился, но от предвкушения его даже похмелье не мучило. Местное радио вальяжно наигрывало какую-то незамысловатую мелодию. Часы показали полдвенадцатого, девушка молчала и занималась своими делами. Сорок минут — Майлз нетерпеливо принялся стучать одной ногой по паркету, а другой качать на весу. Девушка косилась на него и словно даже соболезнующе вздыхала. Пятьдесят — он вскочил и принялся бродить по залу, задумчиво вглядываться в плакаты и объявления, не разбирая и не запоминая ни слова. Без двух минут полдень девушка, наконец, с облегчением выдала: — Месье, Вам из Британии позвонить должны? Пройдите в первую кабинку. Он метнулся даже слишком прытко. Захлопнул дверцу кабинки. И задержал руку. Сглотнул. Снял трубку с крючка и вальяжно, с шутливой обидой выдохнул в неё: — Наконец-то, дорогой! Неужели пунктуальность теперь у порядочных малых не в чести? — Алло, Майлз! — неразборчиво прошебуршал динамик скрипящим голосом Эдди. На фоне стоял какой-то гвалт. — Ты, ты в порядке, старина? Вам уже объявили? Извини, тут такая толчея, я еле пробился: все ринулись звонить после оглашения. — О чём ты, милый? — сказал Майлз, опешив. — По радио объявили, что немцы не ответили на наши требования покинуть Польшу. — Я не совсем понимаю, дорогой… — Теперь осталось только дождаться, что всенародно скажет «Заика» вечером, но и так понятно, что… Его голос заглушил очередной поток шумихи с той стороны и помрачневшее тоном радио с этой. Майлз прослушал сообщение. Вернул трубку к уху. — Алло! Майлз! Алло! Ты здесь? — Да, Эдди, милый. Ты хотел сказать мне что-то про войну?