Ca Ira

      Едва освещаемые приспущенными люстрами шатровые своды церкви при монастыре святого Якова гудели от людских голосов: не хуже пчелиного роя, благо, в собравшихся здесь тоже было немало яда. Как только Кроули перешагнул порог (что давно делал без страха, святой дух покинул это место вместе с национализацией), как почувствовал на себе остроту их жал. Их — революционеров самой разной окраски.       Многих Кроули знал лично.       Вот идет с растерянным видом старый кордельер Демулен. Его подрезает, скрипя инвалидной коляской, сухой старик Кутон: спешит занять свое почетное место в первых рядах.       Особняком стоит будто вечно объятый революционной горячкой Эбер, у него за плечами — свора его «бешеных» [1]. Значит, опять будет славная грызня!       Тряся лощеными локонами, выступает «архангел смерти» Сен-Жюст. И верно, коллегам Кроули многому стоило у него поучиться. Молодость и недостаток опыта Сен-Жюст с лихвой компенсировал неуемной тягой к бичеванию всего и вся. Много демонов пытались направить его фанатизм в сторону публичных домов, да все без толку: лбу уж двадцать шесть стукнуло, а чист, как Дева Мария.       Были и простые горожане — основной электорат якобинцев: врачи, учителя, адвокаты, живописцы, еще не разоренные твердыми ценами дельцы. Вроде все. Разве только народного трибуна, громовержца Дантона, нигде не было видно. Впрочем, как и все последние месяцы.       «Все с тобой ясно. Учесал в свое имение под Арси, удишь рыбу на берегу журчащей Обе да вставляешь молодой женке. Как бы тебе это не вышло боком».       Щурясь сквозь темные очки, Кроули обратил взор в сторону апсиды [2], где некогда стоял священный алтарь. Правда, тот давно был низвергнут, а его место заняла высокая кафедра, на лестнице к которой уже выстроилась длинная очередь из ораторов. Но Кроули не спешил примкнуть у этому сборищу пустозвонов. За годы существования клуба он ни разу не воспользовался кафедрой и впредь не собирался. К чему ему попусту тратить силы, пытаясь распалить каждого члена клуба по отдельности, когда с этим прекрасно управлялся «свеча Арраса»? Хотя газеты давно величали Робеспьера «факелом» — за пламенные речи, опрокидывавшие сначала конституционалистов, а потом жирондистов.       С наступлением террора факел все рос, рос, рос, пока не превратился в пламенеющую домну, пожирающую контрреволюционеров. Только вот домны, если в них не подбрасываешь топлива, имеют свойство безвозвратно гаснуть. Что будет, когда топливо из роялистов подойдет к концу?..       Но вот на смену безликому гулу толпы по залу прокатилась волна рукоплесканий.       «Неподкупный идет! А ну, расступитесь, граждане! Дорогу Неподкупному!» — неистово кричали в начале зала.       Неподкупный, он же «факел Арраса», «Сентиментальный тигр», или просто гражданин Робеспьер стремительно прорезал ликующую толпу и, откинув фалды своего небесно-голубого фрака — франт! — занял место на боковой скамье, погрузившись в чтение заготовленной речи.       Сен-Жюст, получив отмашку своего наставника, вцепился в кафедру, фонтанируя новой изобличительной речью против церкви. Все они были похожи одна на другую, да Кроули и не собирался слушать.       У него было слишком мало времени.       — Не помешаю, гражданин? — на публике, увы, приходилось изображать соблюдение республиканских приличий.       Робеспьер смерил Кроули взглядом поверх мутно-зеленых очков, с которыми почти не расставался вне рабочего кабинета. Кротко улыбнувшись, он похлопал по скамье рядом с собой: «О нет, ничуть! Присаживайтесь».       — Смею ли я поделиться некоторыми соображениями насчет вашей речи?       — Буду только рад!       — Я узнал это от информаторов, моим долгом было сообщить в Комитет. Но сообщу только вам лично, так как бесконечно вам доверяю. По моим данным демонтаж Нотр-Дама вызовет народные волнения в предместьях Парижа. Не секрет, что там живут одни фермеры, ненадежный народ. К тому же все сплошь сторонники культа.       — Отчего ж бездействуют местные комитеты? Пусть выдадут зачинщиков трибуналу, и все на этом.       — Боюсь, их так много, что гильотина захлебнется в крови. Переделать косу в боевое оружие — пустяк. Как бы не вышло так, что, разрушив собор, мы не получили бы новую Вандею [3] прямо у себя под носом.       Кроули показалось, или рука Робеспьера, сжимавшая листки с речью, дрогнула? Впрочем, трудно судить по одному жесту человека, пребывавшего в состоянии близкому к «крушению» [4].       Глаза за болотными стеклами забегали, но напрасно. Кроули позаботился, чтобы их разговора не слышали даже близко сидящие.       — И что, по-вашему, я должен совершить? Чудо? Вот речь — она готова давно. Весь Комитет выступил «за». А «бешеные»? Им только дай повод обвинить меня в слабости. Коммуна в их руках, а это тысячи штыков. Так, упредив одно восстание, я могу спровоцировать другое.       — Ваша правда. Как правда и то, что ни один чертов эберист не пойдет против авторитета самого Руссо.       — Не намекаете ли вы….       — Именно. К чему рушить до основания старую религию? На ней можно выстроить новую. Гражданскую религию.       Кроули прервался и выждал. Робеспьер слушал его с таким трепетом, будто он был не Кроули — рядовой комиссар парижской секции — а сам председательствующий судья.       — Чудненько! — уже бодрее продолжил он. — По большому счету неважно, чем мы заменим бога. Назовем это как угодно: Высший Разум или там Верховное Существо. Санкюлоту все равно, кому воздавать почести. Главное — откреститься от бога роялистов. А там дела пойдут на лад!       Обычно крайне скупой на похвалы, Робеспьер осыпал его комплиментами.       — Истый патриот! Побольше б таких сынов Отечества, и никакой террор был бы не нужен! — «Так я тебе и поверил, ха-ха». — Сразу видно, что вы по-настоящему прониклись Руссо, а не просто пролистали страницы. Не то что эти….       — Если вы не возражаете, предлагаю сделать Нотр-Дам средоточием нового культа. Очень символично, а народ падок на символы.       — Предложение мне нравится, но кого же вы прочите в организаторы? — поджал бескровные губы Робеспьер. — Даже не уговаривайте, у меня и без соборов хлопот хватает.       — Кого? Так-так… Да хоть Шометта поставьте! — Кроули мотнул головой в сторону любителя деревянных калош, с которым уже имел счастье пересекаться во время их первой прогулки с Азирафаэлем. — У кого-кого, а у него сполна творческой фантазии. Устроит какую-нибудь мистерию там, он же без ума от Древней Греции.       — Над этим я еще подумаю. Но довольно! — Что это? Робеспьер разорвал листки с заготовленной речью на мелкие клочки. Неужели обойдется без долгих ночей и выступит экспромтом? — Держите. Сожгите, чтоб никто даже слова отсюда не видел. А теперь — моя очередь.       Сен-Жюст, закончивший плеваться ядом, с рдеющими, как у девицы, щеками спустился с кафедры, предоставляя слово Робеспьеру. Тот поднялся по лестнице, сотрясая холодным стуком каблуков мертвую тишину зала. Обвел собравшихся взглядом (казалось, даже сейчас, в среде единомышленников, он не перестает составлять списки «подозрительных»). И зычным голосом заговорил…       Рекой полились пространные, граничащие с софизмом тезисы. Лишь пару раз Робеспьер прервался, смущенно подавляя приступы кашля, которые стали частыми гостями его последних выступлений.       В отличие от основной публики, Кроули слушал Робеспьера через слово, зная, что услуги суфлера этому артисту не потребуются. Тем не менее часть фраз осела в его голове.       «Революцию совершает народ, но ведет ее идея».       «Каждая революция создает свою собственную религию».       «Надо разработать устои нового общества, построенного не на фанатизме и невежестве, но на торжестве Разума и Справедливости».       «Законом нового общества станут Добродетель и Порядок».       «Превратим парижскую твердыню мракобесия в Храм Разума!»       Закончил Робеспьер свою речь фразой, которую Кроули не сомневался увидеть на передовицах завтрашних номеров «Пьер Дюшена» и «Парижской хроники»: «Если бога бы не существовало, его надо было бы выдумать».       Притихшие якобинцы сначала недоуменно переглядывались. Неудивительно, ведь еще каких-то полчаса назад они остервенело чествовали атеизм. Первым захлопал Кутон, его подхватил Сен-Жюст, затем — задние ряды, и вот уже целая лавина аплодисментов спустилась на Робеспьера.       Верные поклонники обступили свое светило, чтобы восхвалить за его, Кроули, идеи. Впрочем, Кроули был последним в том зале, кто искал славы. Тысячелетиями он вкладывал свои мысли (и недурные, между прочим!) в головы людей, которые потом самодовольно заявляли, будто на них «снизошло вдохновение!». Что ж, пусть снисходит дальше.       Видимо, речь Робеспьера была гвоздем программы того вечера, потому как выступления всех последующих ораторов не привнесли ничего нового (по примеру Робеспьера многие порвали листки с дерзкими выпадами в адрес церкви).       К концу челюсть у Кроули буквально онемела: так отчаянно он подавлял зевки. Наконец президент клуба (его фамилии никто не помнил, да и как упомнить: пост занимали только три месяца) объявил об окончании заседания и огласил повестку следующего: что-то там про клевету и разъединение.       Робеспьер, кутаясь в каррик [5] и нахлобучив почти на лоб цилиндр, вышел в числе первых из монастырской церкви. Кроули не преминул примкнуть к нему.       Робеспьер не глядя кивнул, точно приглашая тем Кроули к совместной прогулке: и он пошел, хотя ему было совершенно не по пути. К счастью, Робеспьер снимал жилье совсем неподалеку: на той же улице Сент-Оноре, на которой находился Якобинский клуб.       Поравнявшись с парадной, Кроули уже хотел чинно разойтись (больно хотелось похвастаться перед Азирафаэлем), но Робеспьер пригласил пройти внутрь.       «Чего это он? Я ему что, Демулен? Или Дантон? Правда, нынче он со всеми рассобачился… Только бы не…»       — Как же я рад, что нашел в вас своего единомышленника! — Робеспьер подтвердил худшие опасения Кроули. — Да не стесняйтесь, проходите в гостиную, я представлю вас чете Дюпле.       — Право, в такой поздний час…       — Пустяки, в это время здесь еще никто не спит! И прошу вас, чувствуйте себя как дома. Гражданин Дюпле — столяр, потому человек простой, без буржуазных причуд.       Проходя в гостиную, Кроули едва не споткнулся об огромного черного, как смоль, пса, который лежал прямо в проходе.       Учуяв постороннего, пес гулким басом гавкнул, но легкое почесывание за ухом от Робеспьера утихомирило его, и тот снова лег, распластав широкую морду на полу.       Хозяин дома, почтенный господин с изборожденным морщинами кротким лицом, вывел из мрака соседней комнаты свою престарелую жену, за ними вышли две девушки — сестры. Та, что постарше, с живым румяным лицом, обрамленным копной вьющихся волос, привлекла внимание Кроули своим странным нарядом: закрытый корсаж со стоячим воротником, воздушные фишю, скрывавшие от лишних глаз шею и грудь — все эти веяния новорожденной американской демократии пока только приживались в гардеробах парижских модниц. После чинного обмена поклонами все расселись вокруг пылающего камина. Семейство Дюпле благоговейно сложило руки, готовясь слушать долгие речи своего высокопоставленного квартиранта. Каким-то образом Робеспьер мешал в плавильном котле своего адвокатского красноречия фрагменты из Святого писания, «Общественного договора» Руссо и упакованные в перевариваемую оболочку безумства недавно почившего Марата.       То ли за четыре года революции рабочий класс так обогатился, то ли Кроули плохо понимал смысл слова «столяр», но посиживающий напротив него Дюпле в богато расшитом баньяне из китайского дамаска слабо напоминал представителя рабочей профессии. Вальяжно попыхивая пеньковой трубкой, он то и дело подытоживал демагогию Робеспьера растянутым «несомненно».       Наконец, голос Робеспьера начал сипеть, и «американка» по мановению волшебной палочки явила им поднос с графином и фужерами. При виде маслянистой жидкости внутри Кроули заерзал в кресле от предвкушения «скромной дегустации».       — Глоток хорошего коньяка — вот что нужно вам и нашему гостю, — улыбчиво обратилась к Робеспьеру молодая девушка.       — Ты так добра, Элеонора! — Робеспьер дольше положенного не вынимал наполненный фужер из ее рук, та же неумело спрятала улыбку в складках плиссированного жабо. Остальная чета старательно делала вид, что ничего не замечает.       «Чтоб я сгинул, но между этими двумя определенно что-то есть!»       — Поднимем же тост за новую религию, религию без ставленников Ватикана, освобожденную от всякого ханжества! — и Робеспьер вместе со всеми отпил полфужера.       Увы, далее его речи возобновились с новой силой. На скромно заданный Элеонорой вопрос «Не хотите ли еще?», Робеспьер мягким жестом отстранил графин с видом искушаемого в пустыне Христа: «Спасибо, но мне на сегодня хватит».       Зато Кроули охотно подставил свой фужер для добавки.       «И это после одного жалкого фужера? Нет, кончено, не споемся».       Будто чувствуя, что сам Робеспьер ни за что не уймется, Элеонора с дежурным «А не порадовать ли гостя Люлли?» вспорхнула с кресла и побежала к стоявшему поодаль клавесину.       — «Мещанин во дворянстве», — объявила она, скрывшись за откинутой крышкой, после чего стройные аккорды заполнили комнату. Нежданное оружие подействовало: Робеспьер мгновенно умолк, безмятежно откинулся на спинку кресла и прикрыл усталые глаза.       Кроули сам не заметил, как домовладельцы бесшумно препроводили его к выходу, приглашая его «заходить в любое время дня и ночи». Даже когда Кроули уже трясся, полусонный, в нанятом Дюпле экипаже, монотонная музыка Люлли продолжала звенеть у него в ушах.       Фонарщики зажигали на узких улочках фонари, как ночь звезды. Пегий конь отсчитал копытами неровности брусчатки. Неосторожно засмеялись две худощавые женщины, придерживая от холодного ветра шерстяные серые юбки.       Азирафаэль сидел на кухне у открытого окна, уныло помешивая ложечкой остывший кофе. Свеча, стоявшая перед ним на столе, практически оплыла. Тьма поджидала за коротким восковым огрызком.       Азирафаэль быстро привык к удобствам, которые предоставлял ему Кроули. Кроули материализовал любую мелочь, которая требовалась: будь то свечи, одежда или хорошее вино. Еду, правда, он повадился носить с рынка — и всегда что-то новенькое: кролик, говядина, куропатка, картошка, хлеб, персики, яблоки и абрикосы в меду. Ему явно нравилось удивлять и слушать восхищенное «ох, Кроули!»       Он сгружал принесенные продукты на стол и с озорной улыбкой обещал «пир на весь мир». И каждый день выполнял обещание.       Иногда блюда были готовыми, значит, Кроули заглядывал в трактиры. Тоже вкусно, но не так… заманчиво?       Азирафаэлю нравилось наблюдать за тем, как Кроули готовит. Он закатывал широкие белые рукава, демонстрируя крепкие руки, снимал очки и делался очаровательно сосредоточенным с этой хрупкой морщинкой меж бровей. Морщинка исчезала, едва Кроули замечал, что за ним следят.       — Занялся бы ты чем-то полезным, ангел. Не мешай творцу творить!       — Может быть, мне помочь тебе?       Обычно Кроули хмыкал и отворачивался. Азирафаэль считывал его ответ без слов. Они уютно молчали, каждый занятый своим: Кроули — готовкой, Азирафаэль — созданием планов по спасению Нотр-Дама или, что привычнее, чтением.       Когда Кроули являл свои кулинарные шедевры, они перемещались в гостиную, которая одновременно служила и спальней, разваливались на диване, как римляне на триклиниях, пили, разговаривали и смеялись. Азирафаэль ел и не уставал осыпать повара похвалой. Кроули улыбался углами рта.       Но теперь, когда Азирафаэль сидел в одиночестве, он остро почувствовал, как ему не хватало Кроули. И его еды. Но все-таки больше Кроули? Хотя вскоре ему не будет хватать даже банального света….       Эфирным существам не нужна еда, чтобы поддерживать жизнь телесных оболочек. Азирафаэль предавался чревоугодию, чтобы тешить язык, а не желудок: едва ли еда вообще покидала его пищевод. Но, конечно, Азирафаэль не считал эту маленькую слабость за грех. В конце концов он был ангелом и просто развеивал таким образом скуку.       Но почему-то именно в тот вечер он жаждал положить в рот хоть что-то. Но в буфете за фаянсовым супником и двумя оловянными мисками нашлись только дырявый мешочек чечевицы да банка с зерновым кофе.       — Вообще-то он мог и предупредить, что задержится или не придет вовсе, — пожаловался Азирафаэль похрапывающему псу, подметающему облезлым хвостом ухабины дороги. Пес вскинул полысевшую голову, стараясь понять, откуда доносится голос, но так и не понял.       Азирафаэль поджал губы.       Ветер швырнул в окно горсть грязных листьев. Пахнуло осенью: промозглой сыростью, землей и старой гниющей древесиной.       Небо опухло от туч, как баба на сносях. Затянул мелкий колючий дождик.       Азирафаэль поежился и закрыл окно.       Свечка в последний раз подмигнула и потухла. К запаху осени примешался запах дыма.       В дверь робко постучали.       — Мсье Серпэн? Вы дома?       Азирафаэль вздрогнул. Кажется, это был голос хозяйки той противной собаки (как же ее…соседка…)? Он плохо разбирал французскую речь, но некоторые отдельные фразы понимал вполне ясно.       — Мсье Серпэн? — бойко продолжила соседка, затем быстро затараторив на французском, но выделив последние слова «персиковый пирог», «чай», «поднимайтесь».       «Пирог?» — Азирафаэль навострил уши.       На ощупь — по стенке — он ринулся к входной двери. Раз тут предлагают пирог, как он мог отказаться?!       — Подождите! — на ходу крикнул он.       — О, вы жена мсье Серпэна? — с любопытством послышалось из-за двери.       «Жена?» — Азирафаэль замер так же резко, как мгновение назад стремительно двигался вперед, чуть не споткнувшись на ровном месте.       Почему жена?..       Соседка снова затараторила, будто старалась сказать всё и сразу. Однако концовка фразы будто нарочно была отчеканена медленно:       — Поднимайтесь ко мне. Попробуете пирог! Оцените!       — Я не… одет…а. Дадите мне пару минут?       — Конечно, — согласилась соседка, а затем послышались удаляющиеся шаркающие шаги.       Азирафаэль нахмурился. Нет, он помнил тот эпизод, когда Кроули сказал, будто у него женский голос, но это же полная чушь! Его голос ни капли не походил на женский. Поэтому самым разумным было подняться и пролить свет на эту нелепицу: мол, он ни разу ни жена и даже ни разу не женщина (и даже не мужчина, если вдуматься!). Но…       «А она меня после этого угостит пирогом?»       К тому же смущало то, с какой уверенностью она заявила, что он — жена. Может быть, Кроули использовал эти домыслы как свою… страховку (только для чего?)? Или Франция настолько не одобряла совместную жизнь двух джентльменов (граждан?) в одной квартире, что проще было выдать его за жену? Или Кроули просто пошел на поводу у глупой соседки, не поддерживая, но и не опровергая ее версию? В любом случае они с Кроули ни разу не обсуждали это. И Азирафаэль не был уверен, что он в праве рушить чужую концепцию — какой бы глупой она ни была.       «Ладно, ради пирога могу и женой».       Подыграть этому театру абсурда — самое малое, чем мог отплатить Азирафаэль за то, что дал ему Кроули. К тому же пирог явно выигрывал у чечевицы…       Азирафаэль закрыл глаза, чтобы их не ослепило яркой вспышкой. Он никогда не пробовал провернуть подобное и знал об этом только в теории. Но рано или поздно все случается впервые.       И вот.       Случилось.       Резко отросшие светлые кудри щекотали щеки. Азирафаэль с волнением сдул их, когда поднялся на этаж выше и постучал в единственную дверь на лестничной площадке — добротную дубовую.       Дверь открылась, будто хозяйка несла караул прямо за ней, и Азирафаэль улыбнулся, стараясь выглядеть как можно любезнее.       Пожилая женщина, удерживая гадкую собачку под мышкой, подозрительно сощурилась, оглядев его с головы до ног. Собачка, насупив черный нос-кнопку, сделала то же самое, будто была зеркальным отражением хозяйки или же просто глупой повторюшкой.       Женщина хмыкнула, будто заочно вынесла вердикт. Доброжелательные морщинки у ее глаз растянулись, как остроконечные копья, а тонкие угольные брови неодобрительно сошлись на переносице.       Азирафаэлю не понравился этот взгляд, но он заставил себя остаться на месте.       Из глубины квартиры лился теплый свет, и доносился умопомрачительно сладкий запах свежей выпечки, маков и роз. Резкий контраст ароматного бутона с мускусной бедностью вонючей Франции. Даже в квартире Кроули не пахло так, хотя он готовил практически ежедневно и исправно следил за чистотой. Но то была сказка за щелкой двери: воздушная, карамельная, осыпанная тающей на языке пудрой для вкуса. Уходящая эпоха в маленькой цветастой обертке с блестящим конфетти.       — Годон? [6]       — Простите? — мучительно произнес Азирафаэль.       Женщина вздохнула и перешла на английский:       — Я подозревала, что вы иностранка, но не думала, что англичанка. Вы старше, чем я рассчитывала.       — Вы знаете английский?       — Я сдаю квартиры. Конечно, я знаю английский. Вы еще и бунтарка… — она смерила скептическим взглядом его наряд и цокнула языком, сама поправляя пышную юбку, цель которой явно была скрыть ее тощие бедра. — Проходите.       Кажется, она не одобряла ношение штанов?.. Он как-то и не догадался сменить одежду: в темноте-то без разницы, что прикрывает тело. Но сейчас уже суетиться было без толку.       Азирафаэль робко переступил порог. Его догадки подтвердились.       Вычурный вкус, господствующий во Франции совсем недавно, нашел убежище в этой квартире. Простота — вот как можно описать апартаменты Кроули. Тут же все было будто бы «перебор и чересчур». Даже обычный комод, которому шла стройность, был важным и пузатым, как генерал в отставке. Таким санкюлоты сейчас топили бы печи…       Репродукции Ватто, Буше, Фрагонара — тех, кто работал на «тиранов и рабов» — с вызовом висели на розовых стенах.       Собачонка важно семенила по поношенному персидскому ковру. А мадам Бланк ждала его за «птичьей клеткой» [7]: уже с чайником, фарфоровым сервизом и пирогом наготове.       Мсье, простите! гражданину Серпэну шел сорок второй год. Он был выходцем из семьи обнищавших дворян (хотя он упоминал что-то о непутевой матери англичанке… вы ешьте-ешьте!) и получил юридическое образование, после чего прочно обосновался в Париже. Мадам Бланк знала его лет пятнадцать, может, больше. Она уже и запамятовала, сколько сдавала ему квартиру на втором этаже. Должность комиссара он получил три года назад.       Гражданин Серпэн, по ее скромному мнению, был несчастным добрым чудаком. Несчастным, потому что подхватил революцию, как сифилис, который скоро обещал оттяпать его любопытный нос, добрым, потому что умудрился на своей должности не обрасти непробиваемым панцирем. Почему чудаком? Азирафаэль так и не узнал. В любом случае мадам Бланк отзывалась о нем очень тепло, будто говорила о родном сыне, хотя, по наблюдениям Азирафаэля, эти двое должны были находиться по разные стороны баррикад.       Азирафаэль жевал второй кусок пирога и, как ребенок, восхищенно слушал эту сказку. Ох, и навешал Кроули лапши на уши этой смертной, ничего не скажешь.       — Он так долго был одинок! Сколько живу, он ни разу! Ни разу на моей памяти никого не водил. Вы посланы ему самим Господом!       Азирафаэль с этим бы поспорил, но он только взял третий кусок, пытаясь незаметно убрать собачьи шерстинки с корочки. Излишнюю скромность он решил оставить за порогом квартиры.       — Что же вы, Фэлла? Странное у вас все-таки имя…       — Что я?       — Как вы нашли друг друга?       «А мы разве находили?»       Азирафаэль задумался. Что можно рассказать, чтобы это не показалось смертному безумием? Едва ли «мы встретились на стене Эдема» удовлетворит чужое любопытство.       — Я его давно знаю, — неохотно сказал он. — Вы, кстати, не подумайте. Я … ему не жена. Просто… мгм. Спутница. Я живу в Лондоне, но по делам пришлось приехать в Париж. Кр… Гражданин Серпэн меня любезно приютил. Мы… периодически встречаемся. Сколько бы лет ни прошло, наши пути всегда пересекаются. Я иногда даже удивляюсь. Эта планета такая большая. Но с ним мы будто в одной квартире. Когда соскучимся друг по другу — выходим в гостиную.       — Так когда вы поженитесь? — хмуро поинтересовалась мадам Бланк.       — Поженимся? — тихо засмеялся Азирафаэль. — Боюсь, что никогда. Как бы яснее выразиться: мы с ним живем в разных мирах.       — Но он же…       — МАДАМ БЛА-А-АНК! — пронзительный вопль был слышен еще на лестничной площадке. И минуты не прошло, как дверь сотрясло от громкого настойчивого стука.       Азирафаэль посмотрел в окно. Ночь накрыла город плотным куполом. Кроули очень припозднился.       Мадам Бланк не по-старушечьи бойко соскочила со стула и пошла открывать.       — Мадам Бланк, вы не видели моего ангела?! То есть… да, конечно, не видели. Но…       — Она у меня. Заходите.       Кроули появился через мгновение: всклокоченный и красный, будто пробежал без остановки несколько улиц. Его букли растрепались, как и вся прическа, которая обыкновенно смотрелась усердной работой цирюльника.       — Ангел, какого черта?! Ни словечка, ни записки, ни-че-го! Я так перепугался! Ночь — а ты не пойми где шляешься. Ты же беспомощ…       — Тише, — попросил Азирафаэль, тут же поднимаясь.       Кроули казался таким обеспокоенным, словно случилось непоправимое. Тем не менее, когда Азирафаэль спускался в квартиру Кроули после извинений перед мадам Бланк, перед ним не спешили объясняться.       — Я не понял, — в который раз Азирафаэль подавил вздох. — Ты что устроил?       — Почему ты женщина? — вместо ответа огрызнулся Кроули и разом материализовал с десяток свечей.       Тьма обратилась в бегство. Теперь можно было спокойно передвигаться по квартире без опасности расквасить нос.       Однако с появлением света Кроули с плохо скрываемым интересом начал рассматривать его лицо, а потом и то, что ниже шеи. Осмотр был таким тщательным, будто Кроули обнаружил что-то сверхъестественное. Азирафаэль удивился: самое обыкновенное женское тело. Однако интерес был неиссякаем.       — Потому что захотел пирога. Увы, пирог полагался твоей жене, а не случайному блондину с улицы. Кстати, меня — женщину — зовут Фэлла. И нет, мы не женаты. Так, на всякий случай.       — Ты поменял оболочку ради пирога?! — Кроули наконец отвернулся и, сняв туфли, зашвырнул их в сторону.       — Сейчас верну обратно, — уже с легким раздражением отозвался Азирафаэль. — Ты сам где был?       — У Робеспьера, ангел. Заседание затянулось, а потом пришлось… поиграть роль верного комиссара и страстного любителя революции подольше. А ты меня ждал?       Азирафаэль закатил глаза.       — Ждал, да? Скажи «да», ангел.       Азирафаэль пропустил момент, когда Кроули оказался непозволительно близко. Ужасный навык — подкрадываться и нарушать личные границы незаметно для того, кто их охраняет.       Азирафаэль демонстративно сложил руки на груди, но отшатываться не стал. Это только раззадорит Кроули: хищник нападает, жертва дрожит и убегает. Стандартный сценарий. И дальше — бесконечные салки, больше похожие на игру, чем на полноценную охоту. Только когда хищник все-таки настигнет, сомкнуть смертоносные челюсти на нежном горле так и не сможет. Чем он будет развлекать себя. Без жертвы-то?!       Азирафаэль ожидал чего угодно: ужимок, типичных кроулинских нападок или нелепых заигрываний вперемешку с «я тебя ис-с-с-с-скушу», как будто это было правдой. Кроули любил балансировать на грани между «я демон, это моя работа, ангел» и тем, что было похоже на… ухаживания?       Но Азирафаэль понимал: ждать от него подобного — бесполезно. В чем-то Кроули был как дитя малое. Ему лучше «с-с-с-с» угрожающе потянуть, памятуя о своей пресмыкающейся природе, чем сделать то, о чем он то и дело вскользь упоминает (о чем он упоминает?).       На миг Азирафаэлю даже стало любопытно. А что если… стоять? Просто стоять? Не отодвигаться, не шарахаться и не выпаливать полную осуждения реплику «Кроули!» Замереть и предоставить простор для творчества?       Кроули не спешил забирать свой брюмер извращений, хотя Азирафаэль не забыл о нем: о долге не забудешь. Просто он был того мнения, что, если не сведущ в содержании материала — дождись обещанной атаки, а не атакуй сам. А там уж по ситуации: сдаться или отбить.       Листки календаря облетали, как листья в сквере. Азирафаэль срывал их каждое утро и выбрасывал в ведро. Но Кроули… бездействовал. Или в его понимании извращением было совместное проживание на одной площади? Ангел и демон — та еще оккультно-эфирная мешанина…       Азирафаэль всерьез задумался над этим вариантом.       А Кроули возьми да и дерни за самую длинную кудряшку, как какой-то мальчишка, ухлестывающей за соседской девчонкой. Не сильно, но дерзко и очень по-глупому. А мог… да много что мог. Благо, расстояние позволяло.       Какой де Сад, Кроули. Какие извращения?! Твой уровень — «Сказки матушки гусыни», чем бы тот «Январь» ни был богат.       — Ужас, — уныло произнес Азирафаэль и коротко вспыхнул, возвращаясь в мужскую оболочку.       Кудряшка растворилась в воздухе, будто ее никогда и не было.       — А ты в женском симпатичный, между прочим, — желчно отозвался Кроули. — Молочный, в теле, светленький, голубоглазка. Никаких свинцовых белил не надо. Такие в почете. Я даже не удивлен, почему выбрал тебя в жены…       — Кроули, — устало прервал Азирафаэль очередную нелепицу (хотя куда уже хуже). — Пошли спать, дорогой.       И они пошли: каждый на свою лежанку, как старые закостеневшие супруги.       Азирафаэль долго гипнотизировал взглядом спинку дивана, за которой прятался Кроули — на удивление притихший. Азирафаэль надеялся уловить неосторожный шорох или, может быть, движение. Но так и заснул, не услышав ничего, кроме тишины.