Огни Самайна

      Лука ложится спать. Задёргивает тяжёлые шторы, скрывая маленький гостиничный номер тренировочной базы от внешнего мира, проверяет запертую дверь и регулирует кондиционер. Меланхолично поправляет сползшую простынь, взбивает подушки, перекладывая их поудобнее, забирается под плотное тёплое одеяло. Выключает бра над кроватью, всматривается слепо в пустую стену напротив, в бесцветных узорах блёклых обоев разглядывая монохромные химерные картины, рисуемые воспалённым сознанием. Закрывает уставшие глаза, концентрируясь на гулкой пустоте внутри, выискивая признаки грядущего кошмара, отзвуки снов, которые будут мучить его сегодня.       Лука ложится спать. Он не помнит, когда последний раз мог спать нормально, когда ночи приносили ему желанный отдых и спокойствие, а не очередные болезненные пробуждения и мутное от кошмаров сознание.       Лука ложится спать. Уставший от постоянных нагрузок организм упускает контроль почти моментально, он падает в тёмную пустоту и ожидает безразлично, что придёт к нему на этот раз. Барабан револьвера его русской рулетки вмещает всего два патрона, и он раскручивает его без интереса, не испытывая страха перед грозящим выстрелом, не волнуясь о том, какая пуля через несколько мгновений окажется в его черепе.       Лука ложится спать. Револьвер грохочет во мгле, горячий свинец обжигает разум, тяжёлый пороховой дым вытесняет из маленькой комнаты воздух, нечем дышать, но он уже привык, вдыхает едкий запах полной грудью и проваливается в принесённый металлической дробью очередной сон.       Лука ложится спать.

***

      Он не знает, какой из двух его снов хуже, но сейчас ему видится прокрученный в голове тысячи раз момент из прошлого, подсознанием превращённый в сущий кошмар. Умирающий лес вокруг него густой, тёмный, непролазный бурелом и высокие колючие кустарники по краям узкой звериной тропы. Пахнет сладкой прелой гнилью и сыростью, туман под ногами хрустит жухлыми осенними листьями, а низкий багряный полог напоминает старую засохшую кровь. Человек впереди него прикладывает палец к узким губам, призывая к молчанию, снимает с предохранителя винтовку, вскидывая ствол и прицеливаясь в мелькнувшую у верхнего обрывистого склона лощины тень. Лука не помнит этого человека, не знает его имени и истории, но идёт за ним каждый раз, потому что знает, что тогда, много лет его собственной жизни назад, он шёл за ним точно также, чтобы делать то, что они оба считали верным. Лука смотрит на пистолет в своих руках — большего ему тогда не доверяли. Он не хочет заряжать его, не хочет взводить курок и делать выстрел, но знает, что от его желаний и решений ничего не зависит, что всё произойдёт так, как должно, как было много лет назад. Сегодня он не хочет смотреть на это.       Болотистый лог за тесниной, покрытый дымкой древнего дурмана, — гноящаяся рана на теле здорового леса, источающая смрад порченой магии, распространяющей по округе заразу. Охотник впереди него машет рукой, приказывая следовать за ним, и Лука идёт почти автоматически, не делая попыток к сопротивлению, не спрашивая, куда они направляются.       Его сон один и тот же уже много месяцев, его сон — извращённое понимание действительности, его сон — помноженное на колдовство бредовое воспоминание единственной в его жизни охоты, о которой он мечтал забыть всю свою жизнь. Рыжий отблеск осеннего пламени мелькает между тёмными стволами деревьев, и Лука стреляет, не глядя, прекрасно зная, что попадёт, стреляет, не слушая криков старшего охотника, стреляет, потому что выстрелил уже однажды, и до сих пор не может себе простить.       Лука отбрасывает пистолет, бежит, потому что должен бежать, потому что тогда, шестнадцатилетний ребёнок, глупый, потерянный, бестолковый, испугался за жизнь того, кого должен был убить. Он бросается в заросли, на звук ища привычного уже маленького лисёнка — пламенно-рыжего, с белой пушистой грудкой и мягким животиком, тонкими длинными лапами и огромным пышным хвостом, скулящего жалобно и смотрящего на него огромными серо-зелёными глазами. Лука помнит всё до мелочей — как пережимал раненную лапу, воровато оглядываясь, чтобы не заметил его наставник, как скидывал с себя рубаху, набрасывая её быстрым движением на лисёнка, как прятал его, бессмысленно уговаривая быть тихим и не высовывать носа, как обещал вернуться.       Лука падает на колени, пачкая нещадно штаны сырой липкой землёй, отодвигая рукавом колючие ветки разлапистого кустарника, впервые вместо бездыханного тела находя настоящего лиса — взрослого, бесстыже-рыжего, очаровательно-наглого, с хитрыми яркими глазами, в которых только нетерпеливое ожидание, и хищной клыкастой ухмылкой. У лиса девять хвостов вместо одного — огненные, пышные, роскошные, с белыми вьющимися кисточками на концах.       Лис поднимается, потягиваясь, припадает на передние лапы, выгибая спину, зевает, раскрывая пасть и вываливая розовый язык. Лука замирает, шокированный, смотрит растерянно на вольготно чувствующего себя кицунэ, подходящего к нему неспешно и как-то даже лениво, обнимающего его тёплым мехом девяти хвостов, ластящегося к безвольной руке, игриво прикусывающего кожу. Он едва открывает рот, не в силах обличить своё удивление словами, когда его плечи сзади, сжимая, накрывают сильные тёплые руки, а к уху прижимаются влажные губы. — Не стесняйся, Лука, во сне можно всё, — знакомый голос обжигает клеймом стыда, и он отстраняется рывком, оборачивается, отшатываясь и падая на задницу. Иван улыбается ему соблазнительно-сладко, растягивает свои грешные губы, проводя по ним языком. Он облачён в одну только тонкую белую футболку — реаловское джерси, слишком длинное для него, но едва прикрывающего бёдра, и Лука не то со страхом, не то с томным предвкушением думает, есть ли на нём хотя бы бельё.       Это — второй его кошмар, его самый страшный сон, но он впервые видит, чтобы две эти альтернативные реальности смешивались в одну. Он любит Ивана слишком давно и сильно, он хочет его так страстно, что, кажется, это может запросто уничтожить их обоих, он молился Богу и Деве Марии, взывал о помощи ко всем архангелам, но ни один святой не избавил его от греха — желать другого мужчину, своего лучшего друга, своего названного брата. В его снах — тех, других, — Иван приходил к нему под покровом ночи, сбрасывал одежду или вовсе являлся без неё, забираясь к нему в постель и накрывая его губы поцелуем без прелюдий. Лука отдавался ему каждый раз с восторгом и томными стонами и брал с трепетной нежностью и сдерживаемой страстью, а наутро ненавидел себя, смывая с тела липкий лихорадочный пот и доводя себя до пустых оргазмов под холодным душем. Но никогда раньше Иво не приходил в этот лес, никогда не сидел на месте того лисёнка, которого Лука обещал, но не мог спасти. — Тише, Лука, тише, — Иван придвигается к нему, обнимая ладонями за шею, тянет к себе, целуя ласково, но бескомпромиссно, не позволяя отстраниться, разорвать томный, распаляющий желание поцелуй. Лука стонет, сдаваясь, не думая о том, что раньше никогда Иван не проявлял такой настойчивой инициативы, действуя вопреки тому, что задумывал Модрич.       Ракитич втягивает его язык в рот, покусывает губы излишне длинными для человеческих клыками, целует пламенно, страстно, отчаянно, его руки спускаются с шеи по широким плечам на напряжённую спину, обводя ладонями контуры крепких мышц. — Ты так на меня смотришь, я с ума схожу, такое желание, такая влюблённость, Лука… ох блять… — Иван скользит открытым влажным ртом по его щеке, трётся щемяще нежным трепетным жестом носом о его нос, оставляет яркие пятна будущих засосов на вытянутой длинной шее, и Лука стонет в голос без стеснения, упиваясь его ласками. — Если бы я знал, как невыносимо это будет, никогда бы не решился… Ты же ходячее искушение, ты же совершенно невозможный, невыносимый, — Иван целует его между словами везде, куда только может дотянуться, прижимает к себе, вылизывает шершавым горячим языком вдруг обнажённое тело. — Прости меня, мой маленький охотник, я не смог удержаться, я так хотел тебя… хотел тебя отблагодарить… — Что ты сказал? — Лука вздрагивает невольно, тело охватывает липкий противный холод паники, а руки немеют, пока Иван продолжает касаться губами его тела, не обращая внимания на его испуганно расширенные глаза сбившееся от страха, а не от страсти дыхание. Лука отталкивает его, ударяет ладонями в грудь, тщетно пытаясь отползти от крепко удерживающих его рук. Его сон снова превращается в кошмар. — Лука, Лука, пожалуйста, я так долго этого ждал, — Иван отрывается от него, только чтобы стащить с себя сливочное джерси с парадоксальной в своей органичности и чужеродности золотой «11» и стилистически кратким «И. Ракитич». Он накрывает его бёдра ладонями, разводя ноги, вклиниваясь между ними, и тянется с поцелуем к распахнутому шокировано рту. — Чтобы ты решился, наконец, чтобы ты был готов… Лука, мой Лука, мой капитан… Прости меня, я не хотел морочить тебя, но ты так хотел меня, так любил, что… — Стоп, ты меня приворожил?! — Лука всё же находит в себе силы выбраться из-под Ивана, стараясь не смотреть на обнажённое красивое тело Ивана и не думать о собственной наготе. — Только помог тебе справиться с тем, что уже есть, — Лука отползает дальше по холодной сырой земле, царапая кожу о ветви, но не в силах отдалиться ни на сантиметр, удерживаемый на месте чужой силой воли. — Лука, не сопротивляйся, пожалуйста, только хуже будет, дай мне сделать, что надо. — Что сделать?! — он твердит себе: это только сон, только сон, только сон, только сон. Он пытается убедить себя, что сейчас проснётся, что всё, что происходит здесь, не имеет никакого значения, что ему только нужно расслабиться, принять ситуацию и плыть по течению, а потом придёт спасительный рассвет. Не облегчение его мучений, но хотя бы спасение от кошмарного плена. — Я хочу отблагодарить тебя, — Иван подбирается к нему осторожно, как к дикому зверю, чуть выворачивает руку, показывая витой длинный шрам, который Лука видел мельком несколько раз в раздевалках, на поле и на медосмотрах, но никогда не акцентировал внимание. — Ты спас лисёнка однажды. Лисы возвращают свои долги. — Ты… это был ты?.. — Лука задыхается, падая, проваливаясь в глубины кошмара привычно, но на этот раз даже не знает, сможет ли вырваться. — Я подстрелил тебя? — Ты спас меня, — Иван целует наконец не сопротивляющегося Модрича, целует так отчаянно влюблённо, с такой болезненной привязанностью и страстной осторожностью, что Лука позволяет себе расслабиться, позволяя Ракитичу вновь обнять себя и вцепляясь в него в ответ, стискивая пальцами крепкие плечи и подушечками оглаживая шрам. — Ты подарил мне мою жизнь заново, я хочу отплатить тебе тем же.       Лука едва успевает открыть рот для следующего вопроса и вскрикивает болезненно, когда чужие острые когти впиваются в спину между лопаток и позвоночником, располасывая кожу и мышцы, раскрывает алую плоть, оставляя гранатовые глубокие раны. Лука орёт от боли, отталкивает его руками и ногами, пытаясь спастись, но Иван только переворачивает его на живот, будто он ничего не весит, и вылизывает широко продранные мышцы, собирая на язык кровь и запечатывая раны, бормочет что-то невнятно про крылья и полёты. А потом отталкивает прочь, спихивая безжалостно обратно в пустую тьму.              Лука просыпается рывком, вырываясь из плена кошмара. Его бьёт озноб, влажная футболка липнет к телу, а слепые глаза никак не разглядят ничего в густой темноте его одинокого номера, ставшего его одиночной камерой. Он устало трёт лицо ладонями, восстанавливает сбитое дыхание и пытается вернуть под контроль сердечный ритм отточенными за годы спортивной карьеры упражнениями, прежде чем уйти в душ, чтобы смыть с себя последние следы ужасных снов.       Он ёжится от холода, кутается плотнее в своё одеяло, думая только о том, как не хочется покидать тепло и возвращаться к обычной жизни, делать вид, что ничего не происходит, что с ним всё в абсолютном порядке. Лопатки зудят эфемерной болью, и Лука почти справедливо списывает это на химерные отпечатки своего сна, не замечая пристального взгляда девятихвостого лиса с серо-зелёными глазами и отблеска золотых контуров крыльев, просвечивающих сквозь футболку.