Лука царапает на каменной серой кладке своей темницы полосы — по одной за каждый проклятый день, проведённый здесь, — выводит маленьким отколотым кусочком короткие кривые в ряд, вцепляясь в острые грани сведёнными от холода и судороги пальцами.
Три-пять-десять-дальше…
Перечёркнутые решётчатые узоры на мрачном грязном граните сводят с ума, напоминают кованные толстые прутья на окне под самым потолком, ненавистном символе недосягаемой свободы. Лука перекрещивает очередной ряд, отбрасывает камень в угол, не заботясь о том, найдёт ли его позже — он здесь слишком долго, он не знает, зачем ведёт бесполезный отчёт последних дней своей жизни, растянутые в бесконечное ожидание бессмысленным судебным процессом проклятых бюрократов. Царапины на камнях пересекаются, переходят одна в другую, нахлёстываются на застарелые шрамы, что были оставлены здесь до него, на следы чужих угасающих жизней, чужих загубленных судеб.
От ненавистной влаги отросшие ниже плеч волосы путаются в колтун, мешают смотреть нормально, но Лука знает, что ему нечего видеть — вечный полумрак и единственный скудный свет крошечного зарешеченного окна слепят глаза, и он даже не уверен, что сможет видеть нормально когда-либо ещё… Впрочем, теперь уже без разницы.
Кожа зудит от укусов прибегающих поживиться крохами его тюремной еды и его плотью крыс, от налипшей грязи и колючей соломы, заменяющей спальное место, в котором, кажется, давно завелись блохи и клопы. Лука чешет руки до ссадин, до алых кровоточащих царапин поверх тех, что уже нанёс ранее, цепляет пресловутую татуировку на внутренней стороне предплечья над заскорузлыми шрамами и ярко выделяющимися на отощавшей руке синеватыми венами. Закатное солнце пламенем горит в глазницах пустого черепа, раскрывшего рот в беззвучной бесцельной мольбе, и Лука знает, что иного клейма ему не нужно, иного — он не получит. Его не нарекут пиратом, не повесят на него все грехи королевской короны, скрываемые от простого люда с особым тщанием, но казнят, как предателя, нацепят на шею пеньковую петлю прилюдно, чтобы под людской гомон выбить последнюю опору из-под его ног.
Чернильный череп на бледной коже насмехается над ним вороньим хриплым гвалтом из-за решёток и пронзительным визгом взбеленившихся чаек над штормовым морем. Сквозь шорох проливного дождя, не кончающегося, кажется, уже неделю, разбивающегося о неровную мощёную мостовую бесконечной раздражающей дробью, слышится низкий тоскливый звон колокола, и Лука привычно уже молится, вскинув слепые глаза к небу, которого его решили, к морю, которое у него отобрали, чтобы сегодня вместе с колокольными раскатами палач пришёл в его камеру, избавив от мучений.
Он не помнит, скольких из них забирали отсюда под тревожный заунывный набат, не помнит, сколько сгорбленных отощавших теней провожал в дрожащем дымном мареве факелов стражи.
Он помнит только, как таял с каждым ударом страх, оставляя пустое гнилое отчаяние и смутную надежду.
На избавление.
Шаги гремят по узкому низкому коридору раскатистым эхом, подбитые сапоги королевских солдат чеканят по влажному холодному камню безразличный ровный шаг, приближаясь к его одиночной камере, в которой он остался последний — из всех, кто был рядом с ним и ждал — вместе с ним. Лука безразлично поворачивает голову, отрываясь от созерцания царапин на стенах темницы, практически не ожидая, что почётный эскорт смертника остановится у его дверей, но не находя в себе сил даже вскинуть удивлённо брови, когда это всё же происходит.
Тяжёлая дубовая дверь распахивается с визгливым скрипом, камеру наполняет запах дыма и неяркий свет от масляных фонарей, и к нему внутрь проходит высокая статная фигура, заполняя собой будто все пространство маленькой тесной комнатушки разом. Лука оглядывает безынтересно белоснежную парадную форму и золотые вычурные эполеты, алый шёлк ленты и королевский крест — высшую награду на груди. Лука помнит, как носил с честью форму их флота, как служил — плечом к плечу — верой и правдой, и как награждали потом — не его — за поимку «предателя». За него, Луку Модрича, награждали.
— Здравствуй, Серхио, — Лука едва может говорить после долгих недель молчания и постоянной нехватки воды, но он растягивает сухие потрескавшиеся губы в маленькой усмешке, глядя на вошедшего из-под закрывших лицо волос. — Давно не виделись.
— Здравствуй, Лука, предпочёл бы я встретиться с тобой в другой ситуации.
Серхио опускается рядом с ним, подобрав полы бело-золотого кафтана, чтобы не запачкать о грязный пол, на котором, прижав острые колени к костлявой груди, сидит Лука. Он тянет руку, осторожно отводя пальцами грязные длинные волосы от его лица, всматривается долго глубокими тёмными глазами, и Лука смотрит в ответ, не отводит взгляд, не скрывается — ему уже нечего терять. Серхио смотрит на него ласково, с какой-то горькой тоской и вдруг шепчет отчаянно, прижав ладонь к его впалой щеке.
— Ну почему ты отказался бежать, когда я тебе предлагал, упрямый идиот.
— Меня осудили за предательство, Серхио, но я не предатель, — Лука гордо вскидывает подбородок, ореховые глаза неожиданно ярко сверкают в полумраке той яростной страстью, к которой так привык Серхио, называя Луку своим соратником, своим братом, которого подарило ему море. — Я был верен короне короля до последнего, и если меня хотят казнить за это, пусть так. Но я не буду бежать, как крыса.
Серхио вздыхает, думая недолго, отмахивается застывшим у двери стражникам, приказывая оставить их одних, и прижимается лбом к его лбу, отводя пальцами пряди, как только слышит грузный хлопок тяжёлой двери.
— Наш маленький гордый капитан, — сердце щемит в груди от воспоминаний, как звали его так, обнимая не по-уставному дружески, другие капитаны королевского флота, как звал его так, целуя мягкими губами в уста, их командор. — Твоя жизнь дороже, чем эти глупости о чести и верности. Они бросили тебя и других, как ты не понимаешь? Вздёрнут тебя рядом с пиратами и даже не посмотрят на все твои награды и годы службы, — Серхио целует его в переносицу, в острую скулу, — Лука, Лука, не так это всё должно было кончиться.
— Не тебе судить об этом, мой командор, — Лука не отстраняется, позволяя Серхио всё, что только взбредёт ему в голову, не чувствуя в себе ни сил, ни желания сопротивляться. — Когда меня казнят?
— Через несколько часов, — Лука выдыхает облегчённо. Его мучения должны прекратиться совсем скоро. — Я пришёл сказать, что тебя приведут в порядок перед казнью. Моя просьба. Не мог видеть, как одного из моих капитанов ведут на эшафот, как грязного пирата.
Лука безразлично пожимает плечами — ему нет дела до того, в каком виде представать перед лицемерным ликом королевского правосудия.
— Ты передал им мои слова, Серхио? — Рамос мнётся, отводит глаза, не отвечая, целует его сухие израненные губы долго, трепетно, а после отстраняется, уходя практически сразу.
— Серхио! — Лука впервые проявляет эмоции, вскидываясь отчаянно, и Серхио останавливает себя от позорного побега, скрепя сердце. — Ты сказал им?
— О чём, Лука? — он кривит губы в горькой усмешке. — Что тебя нельзя убить? Что они навлекут проклятье на весь город? Твою просьбу отпустить тебя с миром?
— Ты не передал, — Лука откидывается на пятки, отводя взгляд от отчаянного лица Серхио, растерявшего всякую присущую ему властность и строгость, скинувшего десятки лет и вновь предстающего перед ним малолетним юнцом. Теперь всё кончено. Для него и для них всех.
— Лука, послушай, я пытался, но они…
— Ты носишь на шее крест за мою поимку и уничтожение моего корабля и моей команды, не надо этого двуличия, Серхио, это не доведёт тебя до добра, и ты окажешься на моём месте рано или поздно, — Лука роняет голову на грудь. Клеймо черепа с кровавым закатом в пустых глазницах обжигает искрами пламени. Его персональная языческая метка бессмертия. Фальшь и бред, в который не верит даже его друг и бывший любовник. — Уходите, командор Рамос, мы встретимся с вами там, где и должны.
— Капитан, ещё кое-что, — Серхио стискивает пальцами кованую ручку двери, пытаясь сдержать боль в груди. — На рассвете недалеко от форта в открытых водах видели очень похожий на ваш корабль. С чёрными парусами.
Лука улыбнулся горько, если бы мог.
***
Впервые выглянувшее за неделю солнце слепит привыкшие к тьме глаза, но Лука идёт, широко распахнув глаза, вскинув голову гордо, не обращая внимания на боль во всём теле и грязные крики толпы. Яркие солнечные искры теряются в маленьких лужах на камне городской площади, играют золотом на его эполетах и королевских наградах. Его белоснежная форма теперь ему не по размеру и висит на костлявом отощавшем теле мешком, но Лука всё равно расправляет плечи, насколько может, к своему палачу идёт также, как шёл когда-то к своему королю — не скрываясь, не прячась, не боясь.
Толпа свистит ему вслед, наперебой кричит, захлёбываясь в пьяном гулком восторге, торопится окрестить предателем и наградить всеми проклятьями напоследок. Он знал, конечно знал, что так будет — кто же не любит нынче публичные казни, тем более, когда к торжественному постаменту ведут освистанных народом нынче некогда возлюбленных героев. Серхио смотрит на него с дворцового балкона первого этажа, отделявшего его от простого люда, но не отдалявшего от Луки, и он не видит на его лице ни единой эмоции, в тайне гордясь своим командором. Быть может, он доберётся, единственный из них, кто сможет, до адмиральской должности, а дальше… кто знает.
Город сияет, вычищенный к празднику до блеска, радостные флажки над головой, расцвечивающие бездонное голубое небо, кажутся последней издевательской насмешкой, но Лука не смотрит на них — на пёструю толпу, на королевский замок, на почётный караул, на стражу и собственные кандалы не смотрит. Лука держит прямую спину, доказывая в последний раз, что всю свою чёртову жизнь, все проклятые годы был достоин своего белоснежного кафтана и гордого звания капитана королевского флота. Он идёт к эшафоту, но никто не рискнул бы сейчас подтвердить, на чьей шее затянется через минуты верёвка.
Лука сцепляет руки перед собой в замок, чуть приподнимая подбородок, чтобы палачу удобнее было накинуть петлю, ждёт смиренно своего часа, радуясь только тому, что с главной городской площади видно море — безбрежный синий простор, которому он подарил, не жалея, душу и сердце.
— За предательство короны, — звучный голос Серхио звучит над площадью, заставляя восхищённо притихнуть гудящую толпу, — к смертной казни приговаривается капитан королевского флота его величества, Лука Модрич. В качестве королевской милости за прежние заслуги капитану Модричу будет предоставлено последнее слово. Хотите ли вы сказать что-нибудь собравшимся здесь,
сеньор Модрич?
Уже сеньор. Уже не капитан. Лука хмыкает.
— U boj, u boj!
Mač iz toka, braćo,
nek dušman zna kako mremo mi!
Его голос слишком тихий, едва слышный, но морской влажный ветер будто придаёт ему сил, и он поёт, никогда не умев, поёт так, как приказывает ему бушующее в его сердце море.
— Hajd' u boj, u boj!
Za dom, za dom sad u boj!
Ma paklena množ
na nj diže svoj nož;
Hajd' u boj!
Толпа беснуется перед помостом, требуя крови, и Лука улыбается слабо, слыша треск деревянных рычагов, приводящих адскую машину в действие. В эфемером зыбком предсмертном мареве ему мерещатся чёрные паруса над горизонтом.
***
— А вас ведь предупреждали, командор Рамос! — весёлый голос неизвестного в толпе слышится внезапно громко, и Серхио замирает поражённо, списав это на бредовые иллюзии помутившегося разума, но его адъютант смотрит в замешательстве, выискивая источник звука, и он понимает: не кажется. — Нельзя убить того, кого отвергает смерть, командор, а теперь плоды глупости вашего безумного короля будет пожинать весь город.
Человек в алой широкополой шляпе и чёрно-синем старом кафтане стоит у самого эшафота с обнажённой саблей, поводя ей театрально в воздухе, будто насмехаясь, и Серхио отдаёт приказ страже стрелять немедленно, убить наглеца — оскорбление его величества не может пройти бесследно. Люди кричат вокруг, шарахаясь в стороны от сумасшедшего, освобождают так удачно место для выстрела, и Серхио вскидывает свой револьвер сам, попадая точно в сердце — он не промахивается.
— Вы глупее, чем я думал, командор, как же так, — человек смеётся над ним, над всей его стражей, уходя от их клинков почти играючи, вскакивает на помост, кланяясь шутливо палачу и тут же сбрасывая на визжащую в панике толпу его пронзённое тело. — Впрочем, как удачно!
Он втаскивает за верёвку на эшафот бездыханное тело Луки, перерезая замахом верёвку, и скользит дальше, вступая в дуэль с подоспевшей гвардии, ничуть не смущённый прямым попаданием пули в грудную клетку. Люди разбегаются в панике с криками, пытаясь спастись, но из дальнего порта уже грохочут залпами орудия корабля о чёрных парусах, разнося каменный форт, а на улицах беснуются, хохоча, бессмертные иноземные пираты, отмеченные единым клеймом черепа с пустыми глазницами.
— А вот люди ваши, как я погляжу, совсем болваны, — адъютант стреляет в него ещё раз, попав ровно в лоб, сбив щегольскую алую шляпу, но он только смеётся, взмахивая золотыми длинными волосами. Серхио замирает, поражённо, затерявшись в испуганной людской толпе, не в силах примириться с тем, что видит, не в состоянии успокоить даже собственную гвардию, заставив действовать слаженно, защищать людей, в первую очередь. Стража бросается врассыпную от помоста, пытаясь спасти тех, кого ещё можно, суеверно спасаясь от разозлённой нежити, но попадая неизбежно под их огонь.
— Иванко, — Лука хрипит на помосте, стискивая бледными пальцами верёвку на своей шее, и Иван бросается ему на помощь, стаскивая с него пеньковый тяжёлый галстук.
— Пора на борт, мой капитан, команда уже заждалась, — Иван подаёт ему руку, помогая подняться, вручая свой револьвер, и смотрит прямо в глаза Серхио, ухмыляясь наискось. Кровь стекает по бледному красивому лицу, заливает зелёные глаза и сизый шрам на длинной шее — след такой же верёвки, что затягивал на шее капитана каталонского флота Ивана Ракитича несколько лет назад их адмирал.
— Идём, мой капитан, Нико не будет держать корабль на пристани вечно даже ради нас, — Иван раскланивается с Серхио театрально, будто снимая с пробитой головы сброшенную шляпу, а потом оборачивается к застывшему неуверенно Луке, накрывая его губы издевательски откровенным коротким страстным поцелуем. — Готов?
— Готов, — Лука ухмыляется, глядя в сияющие радостным предвкушением любимые глаза его штурмана, с котором он, как и с многими другими, попрощался много лет назад, только дожидаясь своего часа. Кажется, время пришло. Лука тянется к нему, целуя коротко сам, недовольно зашипев, когда очередная пуля раскалённым металлом прошила их тела, смешав их кровь на деревянном эшафоте.
— Тогда вперёд, мой бессмертный капитан, — Иван улыбается ему, перехватывая показательно саблю в крепкой ладони, и Лука больше не чувствует давления черепа с пустыми глазницами кровавого заката на своей руке. Он возвращается домой.
