draw my love

      С улыбкой обернувшись на Чонгука, Саран заметила какой-то странный, болезненный блеск в его глазах.       — Чонгук-а, ты как? Нормально себя чувствуешь?       — М? Да, — кивнул он и тщетно попытался выдавить из себя улыбку.       — Нет, правда, я же вижу, что тебе поплохело, не обманывай! Голова болит? Живот? — Друг только помотал упрямо головой, отмахиваясь от ее заботы.       Тут подошел Джэхен и, тоже присмотревшись, согласился с сестрой:       — Иди-ка лучше отдохни в комнате, если что, там в шкафу у стены аптечка, выпей таблетку.       Упираться и дальше Чонгук не стал и покорно согласился уйти, да так и правда было лучше. Не мог ведь он признаться, что болела его душа.       — У него все в порядке? — спросил Джэхен, заканчивая лимонад за него.       — Откуда мне знать, оппа? — сестра пожала плечами и задумалась, рассеянно поглядывая на дверь, за которой скрылся друг.       — Вы же постоянно гуляете вместе помимо работы, разве нет?        — Да, но… — непонимание и досада скривили ее красивое маленькое личико, и оно тут же стало совсем детским. — Он ничего особо не рассказывает, хоть мы и болтаем много, иногда даже язык устает.       — О чем же тогда столько болтаете? — усмехнулся брат. Сам он привык говорить немного и по делу, в отличие от болтливой сестренки, и не вполне понимал, как ей так удается занимать себя и других разговорами на целые часы.       — Ну сам знаешь, о всяком, — ответила Саран и со вздохом стала перебирать самые значимые воспоминания из их с Чонгуком разговоров, особенно вечерних. Они всегда наполнялись каким-то тайным волшебством, больше всего, когда они шли вдвоем после работы к морю и обратно, когда он заботливо провожал ее до дома каждый раз. — Думается мне, в Сеуле что-то случилось…       Саран сказала последнее очень тихо, больше самой себе, и удивленно нахмурилась. когда брат ответил на это:       — Откуда такой вывод? — спросил Джэхен, хотя сам догадывался, ничего сложного и необычного он тут не видел.       — Сам ни разу ничего не рассказал о Сеуле, а это разве не странно? — она по-прежнему рассуждала скорее с собой, чем с братом, опираясь задом на столешницу и рассматривая потолок. — Такой город, столько всего найти можно! Приключения, новые знакомства! За полгода-то уж точно что-то должно случиться такое, о чем можно рассказать потом.       В этот момент к кассе скромно и тихо подошла девушка, сидевшая до этого за дальним столиком с двумя подругами, и заказала еще кусочек лаймового пирога в дополнение к холодному кофе с печеньем, которые они взяли несколько минут назад. Девушка говорила немного неуверенно и с любопытством осматривалась, будто в поисках кого-то. Саран отдала ей заказ с привычной вежливой улыбкой, а сама с недовольством заметила, что та, видимо, хотела снова сделать заказ у Чонгука. «Раз понравился, то как проглядела, что ушел?» — подумала она и сразу вернулась к прежнему ходу мыслей и разговору с братом.       — А я знаю от него только то, что он поступил на экономический, подрабатывал в баре по ночам и жил у друга Чимина.       — Пак Чимин? — вдруг спросил Джэхен, чуть заметно вскинув брови.       — Да, ты его знаешь? Вроде он тоже отсюда, но не знаю, где учился.       — В старшей школе в моем классе был последние два года, — кивнул брат. Он проверял, сколько осталось заготовок для лимонадов и не кончилось ли молоко, поэтому интерес, загоревшийся в глазах сестры, заметил не сразу.       — Вот это совпадение, а я и не знала раньше…       — Ну так бывает, — брат невозмутимо пожал плечами. — Мир тесен.       — А вы случайно не поддерживаете связь до сих пор? — Саран придвинулась к нему и заискивающе глянула на него.       Джэхен, посмотрев на сестру в ответ, без труда теперь увидел, что она уже задумала разузнать, какую тайну о Сеуле хранит Чонгук.       — Нет, мы не были такими уж друзьями, — сказал он, снисходительно потворствуя невинному любопытству своей сестренки, — так что, как мы все выпустились, я слышал только от нашей бывшей старосты, что он вроде встретил соула, а не так давно Ли Сон сказала между делом, что они провели ритуал соединения, хоть я об этом и не спрашивал.       — Вау! — Саран восхищенно вздохнула, приложив ладонь к румяной щечке. — Это так мило! И так рано встретить соула, и чтобы все хорошо было… Мне бы так.        — И у тебя будет, надо только подождать, — сказал Джэхен и кинул быстрый взгляд на сестру, гадая, отвлекут ли ее мечты от явно зародившегося плана или нет.       — Ждать-то ладно, если точно есть чего, но а вдруг не встречу? Или лет в семьдесят? — говорила Саран, поправляя волосы, смотрясь в отражение стекла, за которым в холоде стояли торты и пироги, которые они с Чонгуком приготовили утром перед открытием. И украдкой наблюдая за ней, Джэхен уже было вздохнул с облегчением, но, решительно сняв резинку с волос, чтобы переделать свой высокий хвост заново, сестра спросила прямо: — Так значит кто-то из вашего класса с ним все еще общается?       Он посмотрел на нее, недовольно нахмурился.       — Да, кажется, Ли сон иногда переписывается с ним.       — Тогда, оппа, — сестра уже начала строить глазки, чтобы просить, — может, ты спросишь у нее его номер для меня?       — Возьми его у самого Чонгука, в чем проблема? — он прищурился и хотел ответить строго, но не смог, пока младшая так смотрела на него.       — Он ведь поймет зачем и не даст, а как ему соврать, для чего мне нужен номер, я не знаю. Ну пожалуйста, оппа! — она сложила перед лицом руки в просящем жесте и надула губы, становясь совсем уж похожей на малышку.       — Ох, сестра, — вздохнул он, покачав головой, и скрестил руки на груди. Совсем как их отец, когда ему приходится принять решение, которым он недоволен. Саран заметила это и сразу поняла, каков будет ответ, но держала себя в руках, пока не услышит его. — А ты не думаешь, что раз Чонгук не рассказал сам, значит, он не хочет, чтобы кто-то знал?       — Понимаю! Но просто… я хочу помочь, если и правда у него что-то плохое случилось…       — Просто скажи, что нос длинный вырос и тебе интересно залезть в чужое дело.        — Ладно, да, мне ужасно интересно залезть в чужое дело, но между прочим не такое уж и чужое, потому что Чонгук мне друг и я о нем забочусь, так ты спросишь номер у подруги?       Брат видел ее насквозь, так что она сдалась и маска упрашивающего ребенка тут же легко исчезла с ее лица. Когда Джэхен коротко, без лишних слов дал согласие, оно уже вновь стало ей по годам и задумчивым, как в начале разговора. У нее не было веских оснований считать, что с другом и правда произошло что-то плохое в Сеуле, но она просто сердцем чувствовала, и особенно в те их уединенные вечерние прогулки, когда смотрела в его чистые, карие глаза, ловившие лучи заходящего солнца и словно затянутые дымкой тоски по чему-то далекому. А спросить напрямую ей всегда, честно, не хватало духу. Все-таки то же сердце подсказывало ей, будто это то, о чем нельзя никак сказать вслух ему самому.       Так жаль было и стало еще больше, когда через полчаса Чонгук вернулся на рабочее место и как ни в чем не бывало принялся за свои обычные обязанности, хоть на нем и совсем не было лица. Так до конца смены, как робот и бледный мертвец, даже несмотря на редкие, но по-прежнему яркие улыбки в ответ на шутки Саран и ее брата. А вечером, закончив со всеми делами, привычными для конца смены, быстро попрощавшись, пошел домой и был рад, что сегодня они с подругой не договаривались идти к морю. У него не было на это внутренних сил, а отказать он не смог бы, или думал, что не сможет.       До дома родителей, до его когда-то родного дома, в который он все-таки перебрался через три дня после начала работы в кафе семьи Ким, идти было пешком около получаса. Обычно он шел, слушал музыку в наушниках, и с легкой улыбкой на губах думал о повседневных, совершенно незначительных вещах. Задумайся он сам об этом, удивился бы себе, как у него в итоге хорошо получалось забывать и не вспоминать обо всем том, что тревожило сердце и пряталось в его глубине. Но все же почти всегда с тех пор, как он встретил Саран, стал работать и праздно проводить с ней все свободное время, ему было нормально, иногда просто нормально, иногда даже хорошо. И Чонгук был доволен или, во всяком случае, говорил сам себе, что вполне доволен положением дел и вообще, как все здесь сложилось. Чего еще пожелаешь, после той Сеульской трагедии? Ею он про себя считал произошедшее между ним и Тэхеном и самонадеянно считал, что пережил ее, отпустил и все закончилось.       Но неприглядная правда была как раз в том, что ничего не закончилось, и Чонгук вполне понимал это, хоть и не желал признавать и думать об этом. Если не гулял, отвлекаясь от всего, с Саран после работы или в выходные, от которых он часто отказывался, боясь надолго остаться наедине с самим собой, то возвращения домой и короткий ужин в одиночестве в итоге сводились к тому, что, размышляя, он начинал осторожно уговаривать себя, что все в порядке. Что он сам в полном порядке. «Кажется, рис дома кончается, на раз хватит, а потом может купить еще лапши, — говорил он сам с собой в мыслях, пока шел по тени, скрываясь от все еще жаркого солнца, вот-вот скроющегося за горизонтом, и видел впереди магазин. — И чай еще, утром последний пакетик заварил». А потом, приходя домой и разогревая вчерашний рис со свининой и овощами, включал YouTube и снова говорил себе спокойно: «Скоро закончится жаркий сезон, надо будет предложить это Саран и Джэхену, может понравится», — это был видео-рецепт яблочно-орехового пирога, и Чонгук уходил в размышления о том, как тот и что-то еще новое для меню может подойти к теме осени и горячим напиткам.       И примерно так проходил каждый его день, с утра до самой ночи, когда, уставший, он ложился спать и тут же засыпал. Каждодневная рутина, казалось, наполнялась все больше какой-то доброй и спасительной ложью самому себе. Чонгук жил в этом приподнятом настроении, в этом притворстве несколько недель и, по правде, какой-то своей частью надеялся и дальше жить так, пока все окончательно не закончится. Все шло вполне хорошо, пока он успешно врал себе, друзьям и держал истинные чувства запертыми за десятью замками в самой глубине души. Пока сегодня вдруг что-то не изменилось. Теперь он брел домой, едва передвигая ноги, в тишине, сжимая руки в кулаки в карманах джинсов, и почти ни о чем не думал, устремляя взгляд под ноги и хмуря брови.       Бывало, Чонгук замечал в себе чужие эмоции и настроения, но находил способ сторониться их, не принимать во внимание, но сегодня, в самой середине рабочего дня, что-то словно оборвалось внутри, какое-то ожидание закончилось. Он мог поклясться, что услышал, как звякнул звоночек таймера где-то внутри него. В этот момент за три сотни километров от него Тэхен попросил Чимина помочь, о чем Чонгук, естественно, еще долго не узнает, но в его сердце уже теперь закралось предчувствие. Оно-то и напугало его так, что лицо изменилось и побледнело настолько, что эту перемену заметила Саран и отправила отдохнуть, решив, что дело в физическом недуге. Ему стало страшно, что будет дальше, что опять придется перестраиваться и привыкать заново, а вдруг еще не получится. Стало страшно от неизвестности. Чонгук будто завис в пространстве темноты без возможности пошевелиться и хоть что-нибудь предпринять. Но, к счастью, как раз на его пути домой, тихо и незаметно это чувство исчезло, отдав место другому: решенному ожиданию.       Оно отличалось кардинально от прошлого, неясного, ожидания непонятно чего, которое большую часть времени даже не было заметно. Это новое же встало костью ему поперек горла и не давало полностью вздохнуть, сковав напряжением все тело. Мгновение, удар сердца — и осознание, что все уже решено, даже не им самим и не Тэхеном, или кем угодно еще, и остается лишь ждать результата этого решения.       Чуть сбавив шаг, Чонгук поднял взгляд, увидел перед собой улицу, залитую самыми последними лучами заходящего солнца, словно горящую в теплом, нежном огне, заметил пухлого, довольного жизнью кота, севшего у дверей магазина через дорогу, и мать, ведущую за руку двух детей, мальчика и девочку почти одного возраста, увидел пожилую пару, сидевшую на скамье автобусной остановки в густой тени, и вдруг словно почувствовал, узнал одним только сердцем, что скоро будет и как все закончится. И весь мир предстал перед ним совершенно другим сейчас, казалось, в этот вечер на закате в такую ясную и приятную погоду он узнал мир в его последнее мгновение, в то самое, которое скоро придет.       Как будто холод смерти похлопал по-дружески по плечу, тогда Чонгук смахнул с тела и разума это неприятное, неестественное ощущение и уверенно свернул, перейдя улицу, чтобы зайти в магазин и купить нужные продукты. «Не может же быть, что это все, — были его мысли между мыслями о рисе и чае. — Не наступит ведь на самом деле конец света, это же глупость какая-то». И с каждым вторым словом коротко мотал головой, будто выкидывая все подозрения и неправильные мысли из головы, но они не желали уходить. В расстроенных теперь всем этим чувствах, он купил себе целую связку крупных бананов, впрочем, еще зеленоватых, придется ждать, пока доспеют, хотя у него дома и так было три средних, и в последние дни он вообще не хотел есть ничего сладкого, если ел хотя бы что-то кроме риса и мяса, все по маленькой порции, подходящей скорее девушке на диете, чем взрослому парню. «Слишком уж круто, если из-за двух человек мир… Да господи, нет конечно!» — недовольно ворчал он в своей голове, пока в корзине вдруг оказывались чипсы и шоколадные батончики. Он брал, не видя что, и вдруг обнаружив себя на кассе, вовсе захотел оставить все продукты и уйти ни с чем, но все же сдержался, отстоял очередь и заплатил за все набранное, неаккуратно побросав потом в пластиковый пакет. А когда вышел из магазина, солнца уже не было и вечерние сумерки затянули темным покрывалом все вокруг. «Ну а если и конец будет, то какой?» — спросил себя Чонгук, ощущая тяжесть в руке от продуктов и на душе от собственных мыслей. Ему бы хотелось, чтобы такой, как сейчас, — вечер: тихий, спокойный, засыпающий от усталости и не спеша темнеющий, теряющий краски былой жизни. Хотя он знал, что, скорее, это будет, как та их первая с Тэхеном ночь, о которой все время вспоминается с болью и теплом: холодная, ветреная, сходящая и сводящая с ума, с криком и воем бросающаяся в последнее море отчаяния.       Придя домой, Чонгук уже чувствовал себя в полусне, наполовину переступив грань между реальностью и внутренним миром, в котором перемешивались и мысли о прошлом и будущем, и чувства, настоящие и ложные, и мечты, и посреди всего этого хаоса твердо звучал голос Тэхена, нежно звавший его по имени, он, словно маяк, указывал ему во тьме путь. Разогревая себе ужин в полной тишине пустого дома, Чонгук понимал, что сколько ни будет спорить, отпираться, убегать, в итоге, уже совсем скоро, судя по всему, все равно согласится с хеном, что бы тот ни предложил. Потому что, в отличие от давно запутавшегося разума, сердце его всегда верило и доверяло любимому, и готово было на все ради него.       Чонгук вздрогнул от резкого звука таймера микроволновки и оторвал приклеившийся взгляд от стены, на которую пялился, пока ждал еду. В этот раз никакое видео на YouTube он включать не стал, словно боясь потерять это странное новое настроение и упустить какую-то важную мысль, которая крутилась рядом, но до которой он никак не мог дойти. Хотя без звуков чьих-то голосов становилось совсем некомфортно. В груди появилось ощущение, будто что-то не так, вчерашние рис со свининой в горло не лезли, да и вообще ничего уже не хотелось. Поэтому, не съев и половины, Чонгук решил, что будет лучше просто пойти спать и не думать больше ни о чем.       Однако и это оказалось невозможным.       Проворочавшись до часу ночи, он совсем потерял надежду на здоровый сон, но все еще продолжал лежать, стараясь не двигаться много, в тайне все-таки оставляя самому себе шанс уснуть хоть как-нибудь. Темнота и тишина ночи освобождали мысли от любых выстроенных при свете дня стен, позволяя разойтись во все стороны сразу. Чонгук лежал, даже не прилагая никаких усилий и не имея особого желания, пускался в самые разные пространные рассуждения. Они терялись, обрывались на полуслове, заходили в тупик, но каждый раз каким-то чудесным образом переходили одно в другое. И только в третьем часу, когда за окном уже начало потихоньку светать, Чонгук окончательно сдался, смирился и сел на кровати, тяжело вздохнув.       Голова начинала болеть от непрекращающихся слов, то быстро мелькающих, то тянущихся невыносимо медленно. Он запустил пальцы в волосы и с силой сжал, оттягивая их. Все тело так и оставалось напряженным, мышцы окаменели, как будто все это время он занимался в зале или таскал тяжелые ящики, а не лежал мертвецом на кровати. Тяжело стало и на душе после ночи, прошедшей одним долгим, затянутым до безобразия мгновением. В конце концов все это ему просто надоело.       Приложив изрядные усилия, Чонгук встал с постели и, шаркая по полу, подошел к окну. Мысли уже как будто душили его, ком в горле не желал проходить, а грудь под футболкой словно стянула плотная пленка, не дающая двигаться свободно. Он открыл окно нараспашку и жадно вдохнул прохладный воздух, полностью наполнив им легкие. Одинокая птица пролетела впереди над дорогой и скрылась в пушистой кроне сакуры, росшей у его дома. Она что-то чирикнула ему и замолкла. Весь город еще спал, а в районе Чонгука, сплошь застроенном одно- и двухэтажными частными домами, и вовсе не было слышно хоть шороха, хоть звука, даже чья-нибудь собака не залает спросонья. Разве только ветер тихонько пошелестит редкими, но уже пожелтевшими опавшими листьями по пустому тротуару. Опершись на маленький, короткий подоконник, но сразу же переставив руки на саму раму, Чонгук опустил усталый взгляд вниз на улицу, и от этого вида ее в предрассветных теперь сумерках, ему стало невыносимо тоскливо.       Уже пахло осенью, она смело наступала на пятки лету, подталкивала его в спину. Чонгук не мог не замечать этого в последнее время, но сейчас осознание неожиданно и неприятно ударило его по голове, прописав хорошую затрещину. «Скоро первое», — заметил он сам себе, и на душу опустился лишний камень. Осень ему всегда нравилась, особенно здесь, в родных краях, она всегда была мягкой, не очень дождливой и самой яркой. Раньше он любил осень, а потом в один год впервые проявилось проклятие, и с тех пор, умирал ли кто-то или нет в этот день, он ждал его в страхе и с огромным чувством вины. Да, после первой смерти близкого человека, Чонгук стал винить себя в несчастьях, которые приносит одним только своим существованием, хоть сколько бы его не заверяли, что никакой вины и быть не может лишь за то, что так уж вышло родиться в День Памяти цветов. Головой-то он, конечно, соглашался, но никуда не мог деть этого противного червя, просыпающегося под конец каждого августа. Ближе к зиме он снова засыпал, но время до и после начала сентября для него всего самое тяжелое, самое мучительное: сначала ждать и гадать, погибнет ли кто-то еще любимый им или нет, а потом оплакивать и мириться с потерей или просто прогонять того червя, которому только и нужно, чтобы Чонгуку было плохо от того, что от него лично никогда не зависит. Порой он даже заставлял его думать, что такие люди, как он, — ошибка, что они не должны были рождаться, а значит, не должны и жить. Потеряв своего первого соула, Чонгук почти согласился с этим, и только, может быть, страх перед смертью помог ему остаться в живых. И вот теперь снова то же.       Снова страшно за близких, хотя еще год назад Чонгук думал с сомнительным облегчением, что уже никого и не осталось. И в начале года, оставив всю прошлую жизнь позади, поехал к Чимину в Сеул и полюбил его гораздо больше, чем когда-либо до этого, и хоть они и знакомы с детства, только теперь он стал ему по-настоящему близок, он и Юнги стали ему новой семьей в большом незнакомом городе. Тогда Чонгуку нужна была защита и опора, поэтому он так утонул в тепле отношений с ними, что совсем забыл, чего такая близость может стоить. А потом в его жизнь пришел Художник…       Чонгук поежился, и по спине пробежали мурашки от мысли, что в этот год он может потерять вообще всех. Он чувствовал, случись это, у него не хватит сил такое пережить, и от того становилось еще хуже. Птичка, молча смотревшая на него прежде, со звонким криком выскочила из-за листвы сакуры и умчалась прочь. Где-то недалеко, вверх по улице, тихо хлопнула дверь и сонно, но радостно залаяла собака. Солнце уже осторожно выглядывало из-за домов, как будто неуверенно, пробуя, касаясь заспанной пустой улицы и усталого лица Чонгука. Под его глазами от бессонной ночи пролегли едва заметные темные круги, в самих глазах, казалось, оставили свою тень мысли о неизбежной смерти любимых, а губы плотно сжаты и словно вот-вот искривятся в обратной улыбке отчаяния, и его самого задушат слезы. Теперь уже было поздно делать что-то, осталось лишь ждать исхода и первого числа, и от безысходности ему в самом деле хотелось плакать.       Последним усилием воли он все же стряхнул с себя эту тоску и нарастающее отчаяние, резко мотнув головой, и прикрыл окно, чтобы спуститься вниз и начать готовить себя к новому дню, в котором он должен быть тем, кем и был всегда. Правда, вскоре он обнаружил, что больше не может этого сделать.       Обычно в хорошие дни на завтрак у него был рис с омлетом или овсяная каша с фруктами и ягодами, в дни похуже — какое-нибудь покупное пирожное или сэндвич, но сегодня так вышло, он не заметил сам, что только пустой чай, крепкий черный. Есть после столь ужасной ночи совсем не хотелось, как бы желудок жалобно не урчал, как бы давление не снижалось. Просидев в тишине, наедине со своими тягучими и неприятными мыслями, к семи часам Чонгук почти полностью смирился с тем, что весь следующий день проведет в состоянии слабости и задумчивости, но его немного успокаивала мысль, что нужно будет потерпеть и попритворяться только сегодня, а завтра будет выходной, в который можно хоть весь день пролежать на диване без движения с самым страдальческим выражением лица. Конечно, это было бы нехорошо, хотя он все же чувствовал, что неизбежно.       Их кафе открывается в девять, и Чонгук вышел из дома, как всегда, бодрым шагом в семь пятнадцать, чтобы прийти на работу за час с небольшим до начала смены. Иногда он приходил и раньше, если нужно было помочь больше обычного с подготовкой, например, если им заказывали несколько тортов или пирогов на доставку или заранее, ведь помимо таких заказов всегда нужно было приготовить каждого вида из меню на весь день и подготовить заготовки для лимонадов. Столько дел нужно переделать и утром, и днем сама работа, и уборка после закрытия, что времени на большие рассуждения не остается. Чонгук шел, спешил на работу, видя ее избавлением, как и все те дни до, но особенно теперь, только бы забыться в делах, и боялся лишь одного: что Саран услышит молящий вой его желудка и станет заставлять поесть, а он знал, что не сможет запихнуть в себя хотя бы один жалкий сэндвич.       Понемногу, как будто даже с каждым его шагом, солнце поднималось над городом, и тот просыпался от сладкого сна, и пока Чонгук шел, улицы все больше наполнялись прохожими и автомобилями, проезжавшими мимо в своем особенном ритме. Все вокруг оживало, и ему самому становилось легче. Одна за другой самые тяжелые мысли уходили, прогоняемые теплом и светом дня, и вскоре ночь с ее страхами и сомнениями стала казаться очередным плохим сном. На работу Чонгук пришел уже с самым обычным своим настроением, и все казалось не таким уж и трудным и безысходным. Саран улыбнулась ему широкой, восторженной улыбкой, и он легко и с удовольствием ответил ей своей, скромной, но нежной. И этот день начался, как и все другие прежде, пообещав таким и остаться до самого вечера.       Шел уже седьмой час, а до конца смены оставалось всего два, когда Саран наконец решилась поговорить с Чонгуком. После весьма и весьма странного и очень задевшего ее утреннего разговора с Чимином, ей непременно хотелось теперь позвать друга гулять в его завтрашний выходной, чтобы осмотреться со всех сторон и найти, с какой лучше всего будет подойти к самой важной теме. Она не могла дождаться момента, но и боялась его, ведь одно неверное слово — и все — дверь к сердцу Чонгука, вероятнее всего, навсегда закроется для нее. Это было бы ужасно, потому что, узнав пусть и в общих чертах, без больших подробностей, от Чимина о том, что случилось, ей до слез стало жаль друга и больше всего ей хотелось помочь. Все-таки она сильно прониклась к нему, пусть и за столь недолгое время, проведенное рука об руку.       Вот, как все было для нее.       Тем же вечером, когда она попросила, то есть вчера, брат переслал ей номер телефона, ничего больше не сказав и после делая вид, будто этого не было. Сестра вполне поняла его чувства и ответила только скромным «спасибо». То было около восьми вечера, и время, чтобы написать и при этом не потревожить слишком поздно, оставалось, однако Саран так и не решилась. Мысль еще не вполне ясно сформировалась у нее в голове. Но целого вечера и половины ночи, не получалось уснуть аж до трех утра, ей хватило, чтобы собраться, подумать и полностью сформулировать первое и самое важное сообщение, которое она набрала и отправила трясущимися от волнения руками за завтраком. Она совсем не ожидала скорого ответа и тем более удивилась проявлению заметного к себе интереса со стороны Чимина. Как и положено, Саран представилась в самом начале длинного сообщения, обозначив себя хорошей подругой Чонгука, которая по-родному о нем заботится. Именно это и чувства, вложенные в просьбу рассказать хоть что-нибудь о жизни Чона в Сеуле, так зацепили Чимина, что он решился не только ответить ей, но ответить честно и без прикрас. В то время они с Юнги тоже завтракали и, как повелось в последние дни, говорили о Тэхене и, в особенности после того разговора с ним, о Чонгуке. Чимин сразу показал то первое сообщение хену и вопросительно посмотрел, прося совета. Сначала оба, конечно, засомневались, но, порассуждав, сошлись на том, что, если желание Саран действительно искренно, ее помощь окажется полезной. Поэтому, не вдаваясь в подробности, касающиеся слишком личного, Чимин рассказал, в чем дело с Чонгуком, почему он вернулся в Пусан и почему Саран замечает то, что замечает в нем. Они переписывались все утро и продолжали днем, и понемногу очень многое для нее вставало на свои места, открывая глаза на правду. И тем больнее становилось ее сердцу.       А как было для Чонгука?       Старательно и с немного наивной надеждой на лучший исход, он, как умел, а у него были и время, и причины научиться, прятался за завесой дел и физического труда, прогоняя прочь большую часть своих мыслей, особенно каждую, хоть как-то касающуюся того, о чем думать на работе ни в коем случае нельзя. Иногда он в итоге занимал себя рассуждениями о еде, несколько раз предлагал Саран тему для разговора, и так они могли заняться еще на час-полтора, а иногда у него в голове стрекотали цикады. И все это было неплохо. Хотя, конечно, он не мог не замечать все эти задумчивые взгляды Саран. Она постоянно посматривала на него то с грустью, то словно подозревая что-то, а когда думала, что друг точно не заметит этого, и вовсе наблюдала, не спуская глаз. Но Чонгук все чувствовал и замечал, и учтиво делал вид, что нет. Ему совсем не хотелось думать обо всем этом, вспоминать свои ночные мысли, возвращать все те ужасные чувства, однако все же он не мог не думать, видя глаза Саран, направленные на него. Глаза, в которых совершенно ясно было понимание и знание той самой его боли, которую он от нее скрывал. Так что время от времени его мысли машинально направлялись на запретную тему, Чонгук не мог знать наверняка, известно ли подруге о произошедшем с ним, и если да, то как много и откуда. Сегодня в кафе они работали только вдвоем, и оттого сильнее ощущались и подозрения Чонгука, и озабоченность Саран.       Потом, вечером, закрыв дверь и перевернув табличку на «закрыто», она подошла и как бы невзначай спросила, хочет ли друг погулять завтра после вечернего пика, обычно это около пяти часов, у неё рабочий день, но она планировала отпроситься на вечер, и он все окончательно понял, понял, что она уже обо всем знает и хочет поговорить. Чонгук лишь вздохнул и, устало улыбнувшись подруге, ответил согласием. Что ему оставалось? Все-таки она так беспокоится о нем, заботится как родная сестра. «Еще одна возможная жертва, — подумал он, уходя от кафе вниз по улице снова без наушников и держа руки глубоко в карманах. Он спросил себя и сам же ответил: «Чимин что ли ей рассказал? А кто же еще… только откуда у нее номер?» Он рассуждал об этом, скорее, чтобы просто занять себя хоть чем-то нейтральным, пока идет домой, пусть эти вопросы были уже совершенно не важны.       Закатное солнце заливало улицу теплом точно так же, как и вчера, небо было чистым, легкий ветерок гулял в кронах деревьев, листья которых уже заметно подернуло желтизной. Такое спокойствие, такая благодать. И все равно что-то было не так во всем вокруг, особенно в погоде, Чонгук чувствовал это, и у него по спине шел холод. Как будто погода должна вот-вот, скоро, сильно измениться, но не понимала, как именно хочет. Теперь представляя в голове, что если Тэхен все-таки приедет к нему, если они встретятся вновь, их любовь после разлуки станет только сильнее, а связь крепче, Чонгук все думал сам с собой: станет ли снова невыносимо жарко, настолько, что люди будут падать на улице, а пластик плавиться, или наоборот солнце надолго, если не навсегда, скроется за тучами, и небо станет поливать землю бесконечным ливнем, а море затопит Пусан, погребая под своими волнами дома, автомобили и жителей города. Каким бы ни был исход, он будет, и от страха перед ним у Чонгука тряслись руки и замирало сердце.       Он пришел домой весь в холодном поту, сел на кухне за стол и стал смотреть в пустоту перед собой широко раскрытыми, словно обезумевшими глазами. Но больше всего его пугал не конец света, который он уже представил во все красках в голове, а то, что несмотря на него, на будущие жертвы и вообще на весь мир, он все равно хотел быть с Тэхеном, путь к которому теперь выстлан осколками его прежних убеждений и моральных устоев. Собственный разум называл Чонгука эгоистичным чудовищем, готовым положить на жертвенный алтарь судьбы и жизни миллиардов людей ради своего личного счастья; а душа тихо и безропотно лишь желала. Желала, чтобы Тэхен оказался рядом, в его объятиях, и больше никогда не оставил его.       Не поев и даже не выпив чаю, просидев час как в трансе, Чонгук пошел спать в совершенно растрепанных чувствах. Ночь спокойно и обыденно опустилась на город, убаюкивая его темнотой и тишиной. Но, конечно, в этот раз он тоже не смог уснуть.       Время шло ужасающе, но не медленно, скорее неприятно, как скрип мела по грифельной доске режет слух, так течение минут и часов, одинаковых по длине, резало сознание. Чонгук лежал в основном на спине, как неживой, то смотря на потолок, то прикрывая устало глаза, так что к утру встать оказалось трудно, все тело затекло, будучи напряженным большую часть ночи. Мысль его не знала отдыха, заставляя порой реагировать тело, хоть и выражалось это едва ли заметно, может, только рука неосознанно сжимала одеяло на груди или хмурились брови, а фантазия расписывала во всех подробностях возможные будущие события. Что больше всего огорчало во всех этих размышлениях, так это то, что Чонгук никак не мог придумать хороший и правильный порядок действий и решений для себя же в разных предполагаемых ситуациях. Идею что-то изменить он и вовсе оставил еще в начале ночи, и к утру все, что виделось ему про себя, — это бесконечное, сильное и необузданное желание прижимать Тэхена к себе, чувствовать тепло его тела своей обнаженной кожей, целовать его губы. Когда фантазии приходили к этому, неизбежно все так и заканчивалось, тяжелый, неровный вздох вырывался из груди Чонгука, и он с трудом сглатывал, чувствуя, как тепло возбуждения касается низа живота.       Как только доходило до этого, он силой заставлял себя прекратить и начать думать о другом, зная, что если не остановится, придется снимать напряжение, а это казалось ему неприличным, непозволительным сейчас, когда мысли, полные похоти, желания и любви, бесстыдно соседствовали с мыслями о смерти тысяч или даже миллионов людей. После усилий воли все начиналось заново, и проходя круги одних и тех же эмоций, Чонгук так измотался, что от усталости ему захотелось упасть на пол, свернуться калачиком и плакать, как ребенок, маленький и беззащитный. Но он продолжал адское путешествие по самым худшим вариантам развития будущих событий, которое единственно приводило его самого к тому, что он просто не хотел, чтобы события случались, чтобы жизнь продолжалась. И тишина только делала хуже, ничто ее не нарушало, даже звуки за окном, только давала мыслям еще больше свободы.       Где-то под утро, когда снаружи вовсю светало, около четырех утра, Чонгук незаметно для себя задремал ненадолго. На деле короткий, но по ощущениям чертовски длинный сон показал самое ужасное и плохое, что только может произойти, и о чем ему самому страшно было подумать. Он проснулся от разрывающего душу крика Тэхена и вскочил, садясь на кровати, весь в поту и слезах. Его сильно трясло и, наклонившись к коленям, он буквально сжался и стал меньше, готовый исчезнуть вовсе. И только теперь осознал горькую правду: с кем, как не с ним, могло произойти все это? Конечно, совершенно нечему удивляться, что из-за рожденного в День Памяти, да еще не соулмейтами, умрут не только его близкие, но и все остальные люди. Конечно, все по-прежнему было хуже некуда, но так хотя бы пришло пусть и пугающее, но спокойствие, ведь ситуация стала вполне логичной, ее стоило ожидать. Поэтому, расслабившись и опустив плечи, Чонгук разогнулся и медленно снова опустил голову на подушку. Он еще не подумал об этом прямо, но именно в это подозрительно тихое утро в нем зародилось желание остановить конец света, в который он все еще боялся поверить и спорил с собой насчет реальности опасений, единственным возможным и, вероятно, самым правильным и верным способом — своей смертью.