Кракен

      На стальном, крученном вертеле, встроенном в большую печь, медленно покрывалась румяной корочкой баранья нога, жир стекал с неё дождём, если не водопадом, огонь от этого извивался, содрогался и ужасающе шипел, словно сотня пойманых змей, заключенных в каменном очаге.       Напротив в чугунном казане томился кролик в сметанной заправке, приправленный базиликом, зеленью и грибами. Справа жарились каплуны, слева запекались куропатки, плотно фаршырованные тёртым сыром и варёной морковью.       Языки красно-алого пламени трепетали, рвались на волю из тесного очага — своего вечного заточения.       На столах напротив остывал свежий хлеб, который только-что достали из печи и аккуратно уложили ровными рядами: ожидать своего часа. На том же столе поварёнок, маленький и круглый, как бочонок, уже тщательно месил руками тесто, из которого должен получится пирог, струдель или же пирожки, желательно с корицей, лимонных, столь горячо любимых Сансой — Теон не переносил, а брусничные казались ему излишне сладкими.       Ошеломительный запах, пышущий от огня жар, хруст, стук, гам — всё смешалось в один огромный ком, составляющие которого различить было уже невозможно.       В стороне прямо у дверей свежевали убитого на охоте оленя: Гейдж, умело спустив бархатную шерстку, выпотрошил брюхо зверька и теперь с характерным хрустом ломал кости в суставах, рвал сухожилья могучими, огрубевшими от работы руками и отделял мясо от тонкой, белоснежной прослойки жира огромным, наточенным до остроты бритвы ножем.       — Быстрее, быстрее, быстрее! — вопила тучная кухарка в белоснежном чепце и знатно засмальцованом фартуке, размахивая деревянной скалкой, словно чудотворным жезлом и отвешивая подзатыльники замешкавшимся поварёнкам, которые, так некстати решили переброситься в кости прямо под столом.       — Король в трёх милях от замка, мы не успеем. Жаркое ещё не готово, оленина ещё не зажарена!       Жареного оленя для коронованного Оленя, как изысканно и утончённо — от этой мысли неотъемлемая улыбка на его лице сделалась ещё шире, а настроение, знатно подпорченное утренними поучениями от леди Кейтилин, заметно улучшилось.       «Арья, не болтай глупостей; Робб, будь серёзнее; Санса, милая, улыбайся; Бран, не смей лазать по стенам; Теон, воздержись от своих непристойностей во избежание неприятностей», — леди Старк, верно, хотела, чтобы в этот день всё было идеально: от новых гобеленов, развешенных по чертогу, до каждого слова Робба и каждого жеста Сансы.       Служанки в замке уж третий день не видали покоя: начищали старые подсвечники до чистейшего блеска, готовили гостевые покои, чистили, драили, мыли, и всё это под чутким и неусыпным присмотром леди Старк.       Кажется, что ей не было дела лишь до Сноу, который по её заранее отточенному плану на глаза короля попадаться и вовсе не должен, дабы не подрывать честь дома перед королем и светлейшей государыней, дабы не быть живым свидетельством неверности супруге предельно правильного Хранителя Севера.       Да что там, если верить слухам, король сам имеет добрый десяток бастардов, и падок на шлюх, как муха на сладкий мёд, а леди Кейтилин готова засунуть Сноу под землю и спрятать в седьмой преисподней, может, чтобы никто из гостей не видел, как он похож на отца больше, чем Робб, Бран и Санса вместе взятые…       Если бы Теон всегда говорил то, что думал, ему давно отсекли бы язык.       — Три мили, за несколько часов король будет здесь, и что я подам на стол? — не умолкала кухарка, метаясь из одного угла кухни в другой; её пухлые, розовые щеки тряслись под темп шагов, словно плохо застывшее желе.       — Сотня хлебцов? Что ты несёшь, девочка, мужчины с дальней дороги, а ты предлагаешь им сотню хлебцов? Мужа своего так кормить будешь, — теперь уже всё лицо налилось ярким, бардовым цветом гнева, а скалка в руках грозилась вот-вот полететь.       Теон довольно хмыкнул.       Не знала же Люсия, что огромную колонну из сотни рыцарей — каждый с своим оруженосцем — вольных всадников и наёмников, жаждущих поразвлечься и влезть на службу к какому-то богатенькому северному лорду от Винтерфелла отделяет миля, а может и того меньше: он видел это с крепостной стены около получаса назад.       Но здесь об этом говорить необязательно, иначе скалки полетят во всех.       Грейджой схватил из корзины зелёное яблоко и впился зубами в сочную, но невероятно кислую мякоть, зубы свела оскомина, язык онемел, но он укусил ещё раз.       В кухне летали невероятно пьянящие ароматы, которые не на шутку задевали обаняние любого, и мгновенно заставляли рот наполниться слюной. Гвоздика, шафран, корица — от смеси этих запахов кружилась голова, и одновременно сводило желудок, одним богам известно с каких тайных кладовых кухаркам было велено достать эти чудные пряности, которые подавались лишь в особых случаях и исключительно для особых гостей.       В этот раз случай уж точно был особым.       Винтерфелл гудел ещё пуще, чем обычно: винные погреба — открыты настежь, с оранжереи целыми корзинами тащили овощи, яблоки и груши, с большого птичника на заднем дворе слышались крики перепуганных кур.       В котле что-то закипало, что-то приятно пахнущее черникой и сливками, булькающее и желающее побыстрее сбросить тяжёлую чугунную крышку; возле огня стояла тощая, кудрявая девчонка, которая то подбрасывала поленья, то расшевеливала их кочергой, заставляя гореть сильнее прежнего. Подле неё веснушчатый паренёк уже в третий раз рассказывал, как троюродный брат его прапрадеда совершил какой-то невероятный подвиг и в тот же день был возведён в рыцари и помазан хайгарденским септоном.       От столь скучного повествования хотелось спать.       От большого зелёного яблока остался один огрызок с мелкими чёрными косточками, который тотчас полетел в открытое окно, угодив прямо в грудь септе Мордейн. На сером, широком одеянии остался заметный тёмный след, который, — Теон на это искренне надеялся, — высохнет быстрее, чем нудная женщина отправится на поиски подлеца, так бесчестно швырнувшего в неё свои объедки.       Пекло седьмое, что за день, что за проклятье.       — О, Семеро! — воскликнула септа, испуганно оглядываясь по сторонам и вертя головой, словно та сова, по своему обычаю повторяя молитву.       — Семеро, Семеро, — ухмыляюсь, передразнил он, мгновенно захлопнув тяжёлые ставни.       Видят её Семеро, что это было чистой случайностью? Скорее нет, чем да.       Ещё одно яблоко, лежащее в корзине, красное и такое же большое, больше не казалось таким притягательным, и есть его вовсе перехотелось.       Теон поправил ворот дублета, чёрного с золотым кракеном на спине — то бишь праздничный, отшитый по велению леди Кейтилин в честь визита короля, самого Роберта Баратеона, правителя семи королевств и демона трезубца, того могучего воина, о котором лорд Эддард говорил вечерами, того человека, напоминавшего Теону большую скалу, с голубыми наполнеными яростью глазами.       Он помнил тот день до сих пор: высокого, статного человека на помосте в чертоге Пайка и его, Теона, стоявшего перед ним и дрожащего от страха, словно в приступе трясучки, помнил Эддарда Старка с двуручным мечом в ножнах и отца, отца преклонившего колено.       На кухне не прекращалась работа: резали, варили, жарили, пекли.       Ах, семь преисподних, такие блюда Теон видал лишь пять-шесть раз в году, а тут все они одновременно.       Перепела, выложенные на подушке из поджаренного до нежно-золотистого цвета лука, курица в горчично-медовом соусе, фазан в сливочной подливе.       — Открывайте ворота, король, король в Винтерфелле, — закричали снаружи в два, а, может, и в три голоса, кто-то подул в рог, а тяжёлый скрип мог означать лишь одно: ворота Винтерфелла открыли, тяжелые засовы подняли.       Грейджой метнулся прочь, побежал через двор, миновав арсенал и оружейню, укоротил путь по крытому мостику и сбежал по каменным ступеням, пропуская каждую вторую и ступая на каждую третью, обогнал Ходора со всей прытью шагавшего вперед, промчался возле великого чертога, словно за ним гналась стая голодных собак, пронёсся через караульню, спугнув спящего после дозора гвардейца, и наконец-то, предстал перед Восточными воротами, открытыми настежь и впускающими в себя золото и серебро, шелк и бархат.       Не успел.       Когда он, раскрасневшийся и тяжело дышащий приклонил колено вместе со всем двором король уже гарцевал на вороном коне.       Король ли это?       Огромный боевой жеребец, цвета воронового крыла, чернее всех, которых Теон видел в своей жизни въехал в ворота медленной, прямо-таки ленивой для такой лошади рысью, человек восседавший на скакуне, грузный, расплывшийся и незнакомый, облаченный в плащ оббитый роскошным, горностаевым мехом и дублет черный с золотым.       Понимание приходило чересчур медленно.       Не было в этом человеке той ужасающей силы, от одного взгляда на него кровь в жилах больше не сворачивалась в комок, и тело не сковывал страх, мог ли этот человек с чёрными впадинами возле глаз и тройным подбородком отнюдь плохо скрываемым колючей, как проволока бородой такой же черной, как и волосы спадающие ниже ушей, подавить восстание?       Смог бы этот толстый боров испепелить Лордпорт и уничтожить Пайк вместе со всем флотом Грейджоев?       Нет. Такой Роберт Баратеон вызывал лишь жалость и жгучую ненависть.       — Ваше величество, Винтерфелл к Вашим услугам — Теон замирает от этих слов, нет это какая-то вовсе не смешная шутка, разве такой мужчина может быть королём, как он, иные его поберут, управляет Вестеросом, держит в своих руках Запад, Долину, Речные Земли, Север, пекло, даже Дорн.       Когда Роберт Баратеон спешивается — дрожит земля, когда громко хохочет воздух вокруг содрогается и люди припадают на колени.       А он, будто не замечая всего двора, обхватывает лорда Эддарда крепкими, словно стальными руками, обнимает леди Кейтилин нежно, как родную сестру.       И улыбается, весело и вполне искренне, улыбается всему двору, и ему, Теону Грейджою, сыну мятежника и предателя.       Будто это вовсе не тот человек, не тот, который грозился отправить его на дно моря, кормить крабов в заливе Пайка.       Тогда десятилетний мальчишка боялся, сжимался в комок и хотел заплакать навзрыд, теперь не боится вовсе. Г      решно теперь бояться Роберта Баратеона.       Даже глаза его, те, что были голубыми и яркими потускнели, стали бледными, невзрачными, не теми, которые Теон запомнил на всю жизнь.       В пекло, в пекло короля, его свиту и королевство.       В пекло знамёна, золотые с черным и алые с золотым, он ждал Демона Трезубца, а получил короля, ростолстевшего на десять стоунов, с животом, который шел на фут впереди него, розодетого в шелк и бархат с дорогой парчей.       Между расступившихся рыцарей и всадников шествовала женщина, таких, Теон мог поклясться всем на свете, он ещё не видел.       Платье винно-бордового цвета, плащ с соболиным воротом и лисьей оторочкой, а ещё пухлые алые губы и лицо, красивое, но такое разочарованное.       Королева.       Львица с Утёса Кастерли, красоту которой воспевали барды, о богатствах которой ходили бесчисленные легенды. Кожа белее молока, глаза ярче десятков изумрудов.       Грейджой горько ухмыльнулся представляя, какой несчастной должна быть женщина, чтобы добровольно ложится в ложе с нынешним Робертом Баратеоном.       — Нед, я хочу отдать дань мёртвым, отведи меня в крипту, — громыхнул король хриплым басом, и словно самолично зная дорогу прошествовал в сторону оружейных, совершенно противоположную крипте.       — Но, Ваша светлость, мы в дороге с самого утра, — мягко начала королева с заметно наигранной счастливой улыбкой.       — Молчи, женщина, — буркнул Роберт Баратеон, удостоив её одним единственным взглядом, который говорил много и одновременно не выражал ничего, кроме злости и явного презрения.       Она хотела сказать что-то ещё, распахнула алые губы, дабы возразить, но никак не согласиться, и замолчала; её локоть сжал мужчина в золотой броне и плаще, в сотню раз белее первого снега.       Джейме Ланнистер. Цареубийца. Низвергатель королей и брат-близнец королевы.       Они были похожи, как две капли воды, как две льдинки, упавшые с небосклона, но одного взгляда хватает, чтобы уловить разницу.       Он — горд и честолюбен.       Она — прекрасна и несчастна.       Её величество отпрянула, коротко кивнув, и сдержанно обменялась любезностями с леди Кейтилин, подала руку Роббу, а он — отчего-то слишком смущенный — коснулся губами лишь кончиков белоснежных пальцев.       — Какое чудное платьице, — её милость улыбнулась Арье, расматривая тонкую светло-голубую шерсть, расшитую по подолу серебряными цветами и серыми узорами. Платье было красивым, даже очень, но на тонкой девочке, в свои неполные одиннадцать не имеющую вовсе никакаких признаков женских форм, смотрелось не так впечетляюще; на другой бы смотрелось получше, на Кире, Бессе, на любой, которая не выглядит, как тощий мальчишка. — Ты сама его пошила, дитя?       — Нет, — без капли смущения фыркнула девчонка, нахально смотря королеве в глаза. — Платья пошила швея, а украсила леди-матушка; я ненавижу шить — это гадкое занятие.       — Арья, — леди Старк возмущенно всплеснула руками. — Где твоё воспитание, где манеры?       Но она лишь улыбнулась, ещё более нахально и более невоспитанно. Её волчонок, державшийся позади, недовольно заурчал, обнажая белые, острые клыки.       — Нимерия, исчезни, — Робб оттолкнул щенка подальше в толпу, поглядывая на Арью с плохо скрываемой жалостью, и, вероятно, уже предвкушая, чего ей будет стоить эта выходка.       Теон же просто ухмылялся, ожидая продолжения.       — Строптивая она у Вас, — надменно проворковала королева, встряхнув золотыми локонами, пышными и блестящими, словно солнечные лучи, бессовестно украденые с небосклона. Они лишь добавляли напыщенности, которую так и излучал роскошный наряд, дорогие кольца на тонких пальцах, серьги с изумрудами, ожерелье с рубинами.       — Из строптивых получаются покорные супруги.       А из таких как Арья получаются лишь старые девы: кому нужна жена, которая дерзит тебе на каждом слове.       Леди Кейтилин промолчала, лишь покладисто улыбнулась, искоса поглядывая на ухмыляющуюся Арью, которая так некстати заставила её краснеть.       — Ваше величество, — Теон учтиво склонил голову перед тем, как припасть на одно колено и коснуться губами руки королевы.       Мягкой, молочно-белой и пахнущей летом.       Она и не подумала одарить его улыбкой, хотя-бы такой, измученной и снисходительной, которую предоставила лорду Эддарду, Роббу и Брану.       И имени его ей было не вспомнить, куда уж какому-то Грейджою желать подобной милости. Серсея Ланнистер лишь кивнула, безмолвно поблагодарив.       От неё за милю несло лимонным парфюмом и сотнями ароматных масел, запах которых тянулся за королевой, словно навязчивый шлейф, не отставая ни на минуту, а иногда даже опережая её саму.       Она была красивой, немногим красивее леди Кейтилин, но красота её была другой; не кроткой, мягкой и покладистой, а властной, гордой и неприступной. И несла она себя с молчаливым, надменным достоинством, которое не потеряла бы, даже если этот мир разлетится на части, на сотню мелких частиц.       Леди Кейтилин сама сопроводила королеву в покои.       Им же с Роббом было велено показать кронпринцу замок, вести себя сдержанно и учтиво, не забывать про титулы и манеры, а ещё тысячью и одна просьба и ещё столько же указаний.       Если бы в этот вечер у него спросили:       «Кто самый гадкий мальчишка Семи королевств?»       Он бы не задумываясь ответил — Джоффри Баратеон, наглый и мерзкий сучонок с губами пухлыми, как у девицы, и роскошными, золотыми кудрями на голове, а ещё с самолюбием, достающим до самого неба.       Но Санса с Джейни Пуль были в восторге.       Высокий, статный, зеленоглазый — девичья мечта, а то, что нутро у него гнилое — спрятано под дорогим дублетом и тёплым плащом.       Вечером был пир, один из самых больших, когда-нибудь бывавших в Винтерфелле.       В чертог внесли новые, недавно вышитые гобелены и знамёна: серый лютоволк на ткани мчался по белому, усыпанному снегом полю, на соседнем полотне в самом углу чертога одиноко ютилась серебрянная форель на фоне красно-синих волн, поочередно сменяющих одна другую. На южной стене гордо раскинулась черная материя с золотым коронованным оленем Баратеонов, на западной части чертога алое знамя Ланнистеров чередовало знамена Старков.       Музыка играла: свирели, флейты, рожки и скрипки; время от времени голос подавала лютня и певец-бард, явившийся одним Иным известно откуда, высокий с резкими чертами лица, карими глазами и седеющими волосами. Он пел о дорнийской жене, зимней розе, а в завершении о большом, косолапом медведе и деве с мёдом в волосах.       Смех, крики, гам нависли над чертогом плотным занавесом; рыцари, наёмники, вольные всадники — все, как один, смеялись, шутили и пили вино, дорнийское полу-сладкое. Арборское подавали лишь лордам.       Теон сидел на помосте по левую руку от Роберта Баратеона, да и в пекло, что в самом конце стола.       Оттуда было хорошо видно всё: служанку, которую король лапает, не отрываясь от еды и выпивки, каменное выражение лица Серсеи Ланнистер, Сноу, который упивался за столом вместе с стюардами и оруженосцами и Робба, который как сельский дурень улыбался принцессе Мирцелле, а та, чересчур просто и открыто смотрела на него весь вечер, покрытая пунцевым румянцем.       В тот вечер Грейджой танцевал со всеми: с Сансой, которая кружилась легко и изящно, со служанкой леди Кейтилин; фрейлиной королевы; даже с Джейни Пуль, которая улыбалась ему так же мечтательно и глупо, как Робб Мирцелле.       Маленькая дурочка не знает: он только что выиграл спор. Кейтилин       Чёрные крылья — чёрные вести.       Ворон, прилетевший среди ночи, мог сулить лишь неминуемое горе. Мейстер, ворвавшийся в покои среди ночи, мог принести только несчастье.       — Джона Аррена отравили, — прочитала она и утратила дар речи.       Десницу короля, лорда Долины и Хранителя Востока.       Отравили.       «Отравили» — словно молотом стучало по сознанию.       Кейтилин обратилась к богам, умоляя помиловать их души, со всей силой сжимая холодными руками письмо сестры, и всё её нутро дрожало от страха, который сцепил свои когтистые лапы прямо на горле.       Лиза спятила, о, семеро, лучше она бы и вправду спятила, лучше бы все эти речи было пустыми словами обезумевшей от горя женщины, но нет.       Этот клубок распутывался, обнажая скользкую правду, и она знала, чем дальше — тем хуже.       Дрожащим, совершенно неаккуратным почерком на пергаменте были выведены слова, вероятно, написанные в спешке, одно страшнее другого, одно опаснее предыдущего.       За такие слова, за такие гнусные подозрения впору казнить, вздёрнуть на эшафоте за измену государству, и риск этот был остёр, как лезвие нового кинжала.       Но Лиза рискнула, а значит иного выхода не имела.       Нед медленно мерил шагами комнату и, хорошо всмотревшись в серые глаза Хранителя Севера, можно было разглядеть холодную решимость.       Но переубедить его ей не под силу.       И не ей дано это остановить, не дано ей приказать Эддарду остаться дома и отказать этому толстому борову, который восседает на железном троне.       Разве ей перечить лорду мужу?       Она же всего лишь леди, покорная, честная, смиренная.       А он верен долгу, и честь для него прежде всего.       — Джон принесёт обеты Ночному дозору, — голос Эддарда был в сотни раз холоднее обычного: этот мальчишка дорог ему, невероятно дорог. — Вы добились своего: Арью, Сансу и Брана я забираю с собой, в Королевскую Гавань; довольны, миледи? — о нет, довольной она не была, да и какая мать может утешать себя зная, что её дети в логове кишащем змеями, скользкими гадюками и ядовитыми кобрами.       — Эддард, я делаю это не для себя, лишь для нашего блага, для блага наших детей! — она оправдывалась? Боги праведные, а ведь правда была на её стороне. На миг она замешкалась, хорошенько осмыслила то, что намеревалась сказать, а после тихо отчеканила:       — Теон Грейджой тоже обязан уехать с тобой в столицу.       На лице Неда появилась вымученная улыбка, будто она просила сдвинуть с места саму стену и передвинуть на дюйм севернее.       Она же не хотела ничего дурного, только покоя и какого-то миража безопасности, хотя опасность теперь была везде, за каждым углом, за каждым поворотом.       — Кэт, семь преисподних, да что с тобой творится? Грейджой не мой бастард, да и Робб к нему привязан не на шутку, будто сама не видишь?       Ошибкой, жуткой ошибкой было привести его в их дом: из шустрого мальчишки вырос высокомерный юнец. Во всём — от этого усмехающегося взгляда и до улыбки, которая трогала его губы по лишь ему одному известным причинам — Теон Грейджой казался ей предателем.       И верить ему нельзя, как и бастарду Неда, как Ланнистерам, как и половине этого проклятого мира.       — Вижу, поэтому и страшусь. Так дурно на Робба не влияет никто, кроме этого распутника и пьяницы, и не так ужасно то, что он поимел половину моих служанок, как то, что он непременно сбежит на свои острова, как только ты покинешь замок. А Робб и не пустит за ним погоню, позволит уйти и не отдаст приказа выпустить стрелу в спину. В Вестеросе вновь закипит война, и мы не должны этого допустить.       Она съежилась под его леденящим взором, обхватила себя руками и с опаской выжидала: слепому было видно, как в Неде, в её милом Неде кипит злость, которая вот-вот грозит вырваться наружу.       — Миледи права, — наконец-то выдохнул Мейстер Лювин, до этого соблюдавший полную тишину, будто серая, незаметная тень в углу покоев. — Я не смею твердить, что Теон не питает к вам уважение и благодарности, но нрав у него вспыльчив, он скор на гнев и так же быстро склонен прощать, он верный и имеет своё — правда, искаженное — понятие чести. Я бы посоветовал вам оставить юношу в стенах Винтерфелла, но он так молод, а молодость, как известно, заставляет совершать глупости, иногда неисправимые глупости, — мейстер прокашлялся, цепь из десятка металлических звеньев глухо зазвенела на шее. — Милорд, возьмите его с собой: если написанное в послании правда, преданный человек, владеющий мечем, вам никак не помешает.       Кейтилин Старк мягко улыбнулась и тихо помолилась семерым, возблагодарив Отца и Старицу, умоляя Матерь небесную защитить её детей.