Кракен

      Её волосы пахли брусникой и горьким дымом.       Такой несочетаемый и, кажется, невероятный запах пропитал простыни, мягкие шкуры, которыми они так небрежно укрывались, этот запах въелся в его рубашку, просочился в белую ткань, кажется, намертво запечетляясь в воздухе.       Среди кислого душка трактира, среди сырости комнаты с плохо натопленным очагом, среди всего мутного, скрытого хмельной дымкой, мира, он улавливал лишь запах красных ягод, красных ягод да дыма от давно потухшего костра.       Всё казалось таким неважным, таким несущественным в этот краткий миг, когда он, забыв обо всём на белом свете, прижимал её к себе, вкрадчиво нашептывая на ухо небылицы, а она задорно смеялась, встряхивая водопадом волос, заставляя опять забыть какой сейчас час, день, век.       Забыть, что ночь за окном необратимо близится к рассвету, чернильные небеса седеют, звезды на небосклоне угасают одна за другой, словно свечи, потухшие от дуновения холодного ветра, вкрадчивого сквозняка пробравшегося в покои.       Она говорила, что любит его, он искренне хохотал, ведь каждый вечер она неустанно повторяла то же, ему, Алину, Томмарду. Может, и Ходору она пропела бы ту же песенку, если хорошенько заплатить.       С ней всё равно было хорошо, неописуемо, непередаваемо прекрасно, его пальцы путались в её кудрявых волосах и оставались там надолго, монотонно перебирая тёмные пряди.       В ней, казалось, не было и единого существеного, заметного в плотно стоящем полумраке, изъяна, кроме одного, маленького, почти незаметного: она была шлюхой, девкой из трактира, который знающие называют борделем, девкой, которая не знала ничего кроме громкого звона монет, кроми жесткой постели и низкой комнатушки за скрипучей дверью.       Она была девкой на одну ночь, не больше и не меньше, но лучше многих, приятнее, моложе.       Красная брусника и призрачный дым — они настойчиво врезались в память, ясно выделяясь в сознании ярким, манящим пятном.       — И ты теперь меня бросишь? — тонкие пальцы прочертили длинную дорожку на груди, алые губы отделял от него лишь дюйм, который можно преодолеть в один миг.       — Брошу, — ухмыльнулся он, слегка касаясь губами её бледной щеки. — Но забыть тебя, уверяю, буду не в силах. Не будет в Королевской Гавани девицы прелестнее тебя, дорогая моя, прелестная моя Кира.       Верно, ведь в Королевской Гавани таких, как она — тысячи, на разный выбор, предпочтение и вкус.       Она прильнула к нему, наивная, зарумянившаяся, прижалась ближе, пытаясь заглянуть в глаза, словно желая увидеть в них что-то сокровенное, скрытое и недоступное, затеряное в глубинах взора.       Но он не позволил: не было времени и нужды тратить время на такие вовсе бесмысленные глупости. Ведь пухлые губы манили к себе в сотню раз лучше, тчательно, умело, привычно.       — Останься, Теон Грейджой, останься в Винтерфелле, — отрывисто шептала она накручивая локон на палец. — Тебе не нужно на Юг, там тебе не место. Пусть милорд оставит тебя здесь, подле молодого лорда… И возле меня.       Юг, Королевская Гавань, Красный Замок, шумные улицы и неисчеслимые дома — то, на что ему предстояло променять эти снега, эти бескрайние северные просторы, морозную свежесть, вьюгу и пургу, огромный, окутанный метелями Винтерфелл, но суть оставалась неизменной, предназначение — тоже.       Он останется воспитанником по названию, заложником по призванию и нет разницы, светит солнце или воют зимние ветра.       — Лорд Эддард так решил, — отрезал он, изображая полную беззаботность и безразличие, хотя на самом деле ему было далеко не всё равно.       — Знаешь, что? — она чуть привстала, радостная, будто, получив новую побрякушку или чудом затерявшегося в кошеле золотого: в ней метался озорной огонёк, в ореховых глазах плясали хитрые, игривые искры. — Дай руку, ну же, не бойся!       Её смех звенел колокольчиком, брусника и горький дым окутывали её, словно туман.       — Ты слышала когда-нибудь, чтобы Теон Грейджой чего-то боялся? — фыркнул он, пытаясь вновь повалить её на постель, вновь прижаться губами к тонкой шее, оставляя на ней яркие, красные следы.       — Тогда дай руку, — воспротивилась девчонка, показательно оттолкнув его в сторону. — Моя покойная матушка говорила, что так можно прочесть судьбу, ну же, милорд, дайте правую руку!       Он расхохотался: её глупости иногда его очень забавляли, в такие мгновения ему казалось, что серебряный олень за одну ночь — это мало, ничтожно мало.       Кира ухватила его ладонь, уставилась на неё, усердно рассматривая кожу и мозоли, оставшиеся от меча, закусив нижнюю губу от раздумий, она поднимала в нём целую бурю, целое опасное безумие.       — Смотри, вот тут, дорога идёт вперёд, в-о-от так, — она затаила дыхание, поправляя прядь волос, которая так непослушно выбилась из-за уха. — Но здесь путь обрывается насовсем, старая дорога обрывается, начинается новая, взгляни, та другая ведёт назад, ведёт к началу пути, а потом… — её тонкие, как две чёрные ниточки, брови задумчиво свелись к переносице, руки сильнее обхватили его ладонь, словно больше не желая отпускать. — Вздор, — равнодушно бросил Грейджой в ответ, поспешно отдёрнув руку, на которой не видел ничего, кроме узких, длинных линий. — Не забивай свою смазливую головку подобной дрянью.       Он поднялся одним рывком, пока она, ошеломлённо распахнув глаза, пыталась прикрыть себя шкурами и спрятать собственную наготу, которая ещё миг назад ей вовсе не мешала.       — Уезжаете на рассвете? — робко спросила она, утратив всю прежнюю отважность.       — Уезжаем после полудня, но как же я, иные бы тебя побрали, мог не взглянуть на тебя в последний раз, — рука вновь притянула к себе её прекрасное личико, а губы опять коснулись щеки, горячей-горячей, покрытой самым застенчивым из всех возможных румянцев, слишком застенчивым для шлюхи из придорожной таверны Зимнего Городка.       Она чуть слышно всхлипнула, быстро утирая непрошенную слезу, такую ужасно неестественную и до тошноты фальшивую.       — Возьми меня с собой, Теон Грейджой, — с опаской прошептала она, проходясь по нему неуверенным, слегка испуганным взглядом.       — Ну нет уж, Кира, это мне не устроить никак, — штоф с элем, стоящий подле твёрдой кровати, оказался опустошенным до половины, но он не допил его, лишь слегка пригубил: лорд Эддард ценит трезвость ума и стойкость духа. — Я уверен, ты будешь скучать за монетами, которые я носил тебе каждый вечер, но жизнь жестока, дорогая.       Он ухмылялся, нагло, нахально, дерзко, ухмылялся, рассматривая её вновь и вновь, глубоко в душе зная, что скучать будет не меньше её, если даже не больше, ведь она, милая, юная Кира, слушала его пьяный бред, утешая долгими, зимними ночами, лишь она одна единственная не смела назвать его заложником, мерзким отродьем мятежника Бейлона Грейджоя, для неё он был Теоном, Теоном из далёкого Пайка. Она для него — женщиной, любовницей, другом.       И в пекло то, что всё это она давала ему лишь за звон серебряных монет, на то она и продажная девка.       Руки шарили по ней, губы блуждали вдоль шеи, вот только мысли были далеко, слишком далеко за пределами трактира, но он уже не помнил, когда в последний раз думал головой, а не чем-то иным.       Старая кровать времен Эйгона Завоевателя скрипела, грозя рассыпаться в этот же миг, но он послал её в пекло, как и лорда Эддарда, леди Кейтилин и всех их вместе взятых.       И Винтерфелл, Винтерфелл, который уж десятый год был его зимней темницей, сейчас казался ненавистнее в сто раз.       Он чувствовал на поясе тяжесть кошеля, мешочка доверху набитого серебряными оленями Роберта и парочкой золотых драконов Таргариенов, и уверенность его от этого крепчала, решительность, подкреплённая кружкой густого эля заглушала здравый смысл, который упрямо твердил обратное.       Бежать, бежать и больше никогда не возвращаться, бежать и не быть ручным псом, который подает меч во время казни, бежать и избавить себя от фальшивых любезностей леди Старк и этого выжигающего нутро презрения.       Сейчас и никак иначе, сейчас или никогда.       — Милорд Теон, — она будто выдернула его из забытья, сорвала все мечты, и пекло, отрезвила. Дала понять, что он уж миг не целует её нежное тело, а смотрит в деревянные балки потолка, словно очарованный их красотой и обилием паутины.       Он не ответил.       Молча встал, поспешно одеваясь и бросая на стол серебряную монету: Кира так любила серебро, впрочем, как и все шлюхи.       Он ушел прочь, распахнув двери и оставив её одну на ещё теплых, согретых телами простынях, не прощаясь и не желая всего наилучшего, как велит опостылая, ненавистная ему учтивость.       Трактир позади гудел, свечи в окнах трепетали, и он был готов поклясться, что видны они даже с крепостных стен Винтерфелла, словно маленькие, красные огоньки в черноте еле державшейся ночи.       Если уйти сейчас, его не станут искать, за ним не хватятся так скоро и позволят уйти за десяток миль, а дальше собаки взять след уже не сумеют, даже та, самая резвая и быстрая сука сира Родрика.       Главное путать следы, петлять между деревьев, переходить ручьи и спешить, спешить, чтобы уйти подальше отсюда.       На Пайк. Домой. К морю. Домой? Да, в родовой замок Грейджоев.       Он прошел к конюшням быстро, отвязал поводья лошади и под недовольное фырканье Улыбчивого быстро вскочил в седло.       С крепостных стен Винтерфелла виднелся огонь факелов.       Замок не спит, часовые на стенах сумеют рассмотреть тень в чёрном плаще на фоне белых сугробов летнего снега.       «Тебе не место на Юге» — тихий голосок Киры никак не хотел уходить из головы.       — И на Севере мне тоже не место, — крикнул он в ночную тишину, сдерживая руками скользкие поводья.       Улыбчивый гарцевал, плясал на месте, взбивая копытом снег.       Если повернуть на восток, если добраться до Белой Гавани и пересесть на корабль, если сбежать сейчас, тогда никто этого не заметит.       Сомнения терзали стаей голодных псов, ночной мороз больше не отрезвлял, как прежде.       Он погнал коня во весь опор, не на восток, не к Белой Гавани и тёмным водам моря, шум которого до сих пор стоял в ушах, он мчался на Север, к Винтерфеллу, к Старкам.       В полдень его вороной жеребец ступил на Королевский тракт, впереди были тысячи лиг пути, позади — тысяча причин остаться.       Запах брусники и горького дыма был позабыт.