Кракен

      Колокола звонили бешенно, неистово громко, тяжко, звонили они во всех концах Королевской Гавани, от Драконьих ворот до трущоб Блошыного конца, от звука этого, громкого, не сулящего ничего хорошого, всё внутри сворачивалось, сбивалось в тугой комок.       В покоях стояла духота.       Она пьянила, клонила в сон, нагоняла усталость, а воздух был тяжёлым, таким, как бывает перед сильной грозой, перед страшной, грядущей бурей.       Вот только небо синее-синее, светлое, безоблачное, будто гладкий шёлк, обещало лишь горячий зной, тепло, жар и палящее пекло, от которого тело плавится под расшитым дублетом и добротным плащем.       А за окном пели птицы, трещали о чём-то своём, не обращая внимания на ужас, который окутал замок из красного камня, на угнетающую тишину, опустившуюся на коридоры и длинные галереи, замершую на крутых лесницах и затаившуюся в тёмных нишах.       Король умер.       Умер Роберт Баратеон, король андалов, ройнаров и первых людей, скончался в собственной постели от смертельных ран, тот, кто поднял великое востание, тот, кто разрушил Пайк и испепелил Лордпорт, тот, чьи следы были отмечены кровью, тот, на чьих руках была смерть. Король умер — надрывно кричали колокола, разходясь оглушительным звоном. Что же будет дальше? — испуганно вопрошали воробьи, настороженно прыгая на ветках дерева за окном.       Случится что-то дурное — знал Теон, может ли такое кончится добром, и если на эту железную уродину, именуемую троном, усядется прекрасный, словно девица в самом расцвете, златовласый Джоффри Баратеон, лорд Эддард всего лишь вернётся на Север, всё встанет на свои привычные места, и жизнь — серая, скучная, но обыденная продолжится среди каменных, Винтерфельских стен, может ли всё быть иначе?       — Может, — тихо ругнулся он, упрятав укутанный в тряпицу кинжал за голенищем высокого, дорожного сапога.       Так, как прежде уже не будет, ничего не забудется.       Ведь в Винтерфелл больше не вернётся Джорри, тот Джорри, который бился с ним на мечах, а однажды даже напоил его в караульной, тот самый сир Кассель, верный Старкам всю свою жизнь, до самой смерти, до того последнего мгновения.       Север помнит и Север отомстит.       Их была дюжина, и каждого он знал в лицо, и всех их, до единого, перебили в проулке борделя Ланнистерские псы, а после поджали хвосты и удрали в свой неприступный Утёс Кастерли; псы, которым всё сошло с рук лишь потому, что среди них был Цареубийца, ненаглядный братец королевы, лучший мечник королевства.       Теон захлопнул ставни, закрыл их плотно, но звон колоколов неизменно слышался, никак не утихал, они повторяли, что король умер, они вещали о начале нового времени, о новом короле, который скоро воссядет на трон.       Коридоры были пустыми, пугающе пустыми, служанки и пажи опускали глаза, старались слиться воедино с алыми стенами, остаться незамеченными, казаться невидимыми.       В саду не гуляли молоденькие леди, ухватившись за руку смазливого оруженосца, под тенью высоких деревьев не скрывались дамы королевы, читающие книги, вышивающие гобелен разноцветными нитями; их насиженые долгими годами места пустовали — забытые, покинутые. В воздухе витало что-то опасное, отряд в красных плащах с золотым львом Ланнистеров мрачно прошевствовал мимо, звеня стальными латами, не бросив на него ни единого взгляда, не наградив и каплей внимания, что ж, ему это было и к лучшему.       Нет, на Севере уж точно будет лучше, и лорд Эддард прав, он был прав той длинной, кажется, ещё одной самой длинной в жизни Теона ночью, когда позвал его в свою темную горницу, когда приказал ему оглядываться почаще и молча собирать вещи, ведь они возвращаются в Винтерфелл, в место, которое Теон всё ещё не мог назвать домом. — Сядь и не перебивай меня, Грейджой, сядь и выслушай меня молча, — тяжело говорил лорд Эддард с неестественным блеском в глазах; каждый уголок покоев насплошь пропитался травяным запахом мазей, отваров, и терпкой горечью сонного вина. Всего лишь одна свеча горела, освещая длинное, изможденное лицо лорда, та же свеча позволяла Теону оставаться во тьме, чтобы никто не сумел прочесть замешательство в его взгляде, чтобы никто не сумел понять, что он всё-таки боится.        — Я никогда не пытался заменить тебе отца, а Кейтилин никогда не хотела стать тебе матерью. Ты был назван воспитанником, но это всего лишь одно красивое слово, ты же знаешь, кем ты был на самом деле?       Теон знал.       Он не забывал об этом ни на миг, об этом часто напоминали, словно вновь рассыпая на покрывшуюся корочкой рану пригоршню соли, вновь задевая прошлое, тревожа память.       Он молчал, не считал должным отвечать, лишь смотрел, как неестественно бледное лицо лорда Эддарда, покрытое испариной от горячки, бледнеет ещё пуще прежнего.       — Мы отняли у тебя дом, мать, отца, братьев, сестру, такое не забывается, верно? Ты таишь в себе обиду, огромную обиду и злость, которая глубоко внутри, но однажды непременно вырвется наружу.       Он ухмыльнулся: получилось худо, неестественно.       А в памяти всплывало, как в тёмной комнате с окном выходящим на Волчьий лес, мальчишка испуганный, часто видевший кошмары, обещал сам себе уничтожить Винтерфелл и Королевскую Гавань, превратить их в пепел и развеять его по ветру, не оставив и единого следа.       — Как я смею таить на вас зло, милорд? Вы взяли меня под свой кров и вложили меч в руки, меня воспитал ваш мейстер, и я вырос под чутким взором леди Кейтилин и сира Родрика.       Лорд Эддард поднял руку, призывая его замолчать, закрыть свой рот и вновь почувствовать себя нашкодившым мальцом, нечаянно столкнувшим Старую Нэн с узкой и крутой лестницы.       — Вы должны покинуть столицу, — резко обрезал Эддард Старк, не глядя ему в глаза. — Здесь опасно, Теон, а ты единственный, кому я ещё могу доверять, сопроводи Арью и Сансу в Винтерфелл, в родовой замок под защиту Севера и брата. Моих людей бьют посреди этих улиц, их режут словно беззащитный скот, могу ли я позволить остаться здесь моим детям?       Замешательство нахлынуло, будто волна, холодная, леденящая.       — Я не понимаю, милорд это маковое молоко? Какой дрянью они вас поят? В Красном Замке никто не посмеет им угрожать, здесь они под защитой короля, в стенах замка безопаснее, чем на улицах и трактах.       — Замолчи, ты же знаешь, ты прекрасно всё знаешь. Король умрёт и этого неизбежать, его рана смертельна, ран таких не вылечит ни один архимейстер, и нам остаётся лишь ждать его конца. Когда на трон взойдёт Джоффри Баратеон, настанет смутное время, может пролиться кровь, словно в каком-то диком сне. Поклянись мне, Грейджой, жизнью, честью, твоей необъятной гордостью, клянись, клянись кровью, морем, сушей и небом, старыми богами, новыми и своим, в которого ты тоже не веришь. Кэт никогда не доверяла тебе Теон, никогда, докажи мне обратное.       — Клянусь.       Он не знал, когда это началось, не мог предугадать и когда это закончится, и закончится ли вообще.       Ещё там, у бушующих вод Трезубца, когда три дня и три ночи они блуждали по лесам в поисках Арьи, ещё тогда, на том треклятом турнире десницы, ещё в тот день, когда Джейме Ланнистер посмел поднять свой меч против лорда Эддарда из дома Старков, хранителя Севера и лорда Винтерфелла, или в тот час, когда разорваного вепрем короля доставили в стены Красного Замка, именно тогда стоило бежать, одному, с этого тонущего корабля, сейчас же сбрасывать шлюпки за борт было уже поздно.       Слишком поздно.       Дверь отворилась с тяжёлым скрипом, два гвардейца у входа молча пропустили его внутрь без лишних вопросов и слов.       Лорд Эддард с тонкой, деревянной тростью в правой руке уже дождался его прихода, тяжело, с заметным усилием поднялся с резного стула и медленно приблизился к нему, смотря прямо в глаза.       — Не подведи меня, Теон, сын Бейлона Грейджоя, — прошептал он, укладывая мозолистую руку на его плечо. — Корабль стоит в порту, и уже через час ты должен быть там, с Сансой, Арьей и парой верных людей, которые готовы отдать за них жизнь. Веди себя тихо и не подавай виду, пусть хранят тебя Боги и… — договорить он не успел, дверь вновь открылась с этим режущим, противным слуху звуку, и на пороге возник Мизинец.       Изящный до тошноты, в пыльных сапогах и густо-синем дублете, застёгнутым по самую горловину.       На его лице была мерзкая, самодовольная улыбочка, одна из тех, что значит всё и одновременно не означает ничего.       — Я исполнил вашу маленькую просьбу, милорд, — пропел Пересмешник, усаживаясь на один из приготовленных стульев, пока места подле него занимали вошедшие следом.       Баристан Селми в белоснежных доспехах, надушеный, розовощёкий евнух, пропахший лавандой и сладкими пряностями из-за моря, седой и грузный мейстер с длинной, слепленной из нескольких волосков бородой.       — Уберите мальчишку, милорд десница, — сладко заговорил Паук, пряча мягкие ручонки в длинных, разноцветных рукавах, просторного халата. — Здесь решаются судьбы государства и это уж точно не для его ушей.       «Я не мальчишка», — хотел выкрикнуть Теон, плюнув под ноги напыщенному Варису, но отступил под леденящим взором лорда Эддарда, отступил с низким, искуственно любезным поклоном и вышел прочь.       Колокола больше не били, и тишина, стоящая вокруг, теперь казалась смертельной, гробовой, в ней слышалось что-то неприятное, но Теон решил, что ему всего лишь показалось, и нет в этом всеобщем молчании ничего тайного, ничего необычного.       Вот только тишину эту через четверть часа разорвал в клочья первый крик боли, крик тот принадлежал молодому гвардейцу в сером плаще, украшенном головой лютоволка Старков, меч вошел в него чуть ниже грудной клетки и прошел насквозь, с противным хрустом раздробив кость.