Кракен

      Кровь всего лишь жидкость.       Красная, густая, бордовая, жидкая, алая, липкая, пропахшая болью, страхом и чувством чего-то необратимого.       Её много, багряный след тонкой вереницей тянется вдоль длинного коридора, в карминовых каплях отражается смерть, смерть замерла в тёмных нишах проходов.       Страх заполняет мир, вытесняет всё, его много, настолько много, что он уже бессилен против него, Теон понимает, что боялся так всего лишь раз в жизни.       Сердце пропускает удар, после колотится бешено, неистово быстро, заглушая ход мыслей в голове.       Густо красным пурпуром окрасились белоснежные плиты из мрамора, бледно-алые стены впитали в себя рубиновые частицы, которые вряд ли удастся отмыть, они останутся здесь навечно, следами этой жестокой резни.       Никто не дарует пощады, никто не молит о помиловании.       Их режут, кромсают и не жалеют, их приглушенные крики обрываются, смешанные с одинокими звонами колоколов, которые почему-то не прекращают свою ужасающую песнь, от которой намертво цепенеют руки.       В его руках меч, чужой меч выхваченный у обмякшего трупа, рукоять скользкая, окрашенная в густой рубиновый оттенок, оттенок крови, запекшейся на ней, а пальцы кажется одеревенели, замерли, превратились в камень.       Он один против троих.       Их панцири сияют позолотой, на алых плащах гордо раскинулся Ланнистерский лев, готовый тотчас наброситься и тут же вцепиться в глотку.       Солнце насмешливо глядит на землю с голубых, чудно голубых небес, ухмыляется их беспомощности и бессилию. А ему, Теону Грейджою из Пайка вовсе не хочется умирать под этим небом, голубым, безоблачным, гладким, будто мирийский шелк на платьях юных леди. Удар и выпад, ещё один, второй, третий.       Теон отражал, но они наседали, все трое, без спешки, степенно, нанося удары то вместе, то в одиночку.       Как сытые коты, забавляясь с крысой, судьба которой уже известна всем, кроме самой крысы, слепо верящей в свою удачу.       Позади стена, алая стена украшенная чей-то кровью, та стена обещает стать его ловушкой, неизбежной погибелью, ведь уперевшись спиной в твёрдую, каменную кладку, путь к отступлению закроется мгновенно, тогда, на той стене останется и его кровь, единственное, что от него останется.       — Сукины дети, — вскричал гвардеец лорда Эддарда, набрасываясь на ланнистера со спины с хриплым боевым кличем, кажущимся беззвучным здесь, в самой гуще боя. Меч входит в открытое горло мягко, как в мешок до верху набитый опилками. —Ланнистерские ублюдки, один северянин стоит десятка таких, как вы.       А через миг и он свалился наземь с клинком чуть ниже сердца, захрипел, застонал, сжался, забулькал, как кипящая вода в котле, и его роскошные усы цвета льна окрасились в красный.       Опять бой.       И с каждым мгновением на залитые густым багрянцем плиты с тяжелым стоном валилось новое тело.       Десмонд, Йовин, Дастин — убиты, Уильям исходит кровью от смертельной раны, и площадь возле башни десницы уложена трупами.       Их осталось шестеро, а бойня кипела, ведь честным боем назвать это пекло мог лишь слепой и глухой дурак.       Снова слышится лязг оружия, который словно стальные когти разрывает внутренности и надолго остается в подсознании.       Меч с противным скрежетом встречается с другой сталью, кажется, в воздухе сейчас замерцают яркие искры, в широком взмахе блещет острие, оно, кажется, сейчас раскромсает тело на две равные части, но он снова отводит удар.       Стена всё ближе, ещё мгновение и выхода не будет, он один, а их двое, на них железные панцири, на нём нет и несчастной кольчуги.       Лица напротив в тени стальных забрал, лишь глаза тёмные и острые видят цель, которой нужно достичь, которую нужно уничтожить.       В ту пору уже пора было начать молиться, но он, как на зло, не помнил слов молитв, ни тех, что пел молодой септон в стенах Винтерфельской септы, ни тех, что возносились к Утонувшему богу в глубины его бездонных морских чертогов.       Дыхание сбилось, когда подле него упал ещё один с клинком животе и стеклянными, безжизненными глазами, серый плащ его мгновенно впитывал в себя жидкость, хлещущую из раны, быстро, порывисто, безудержно.       Воздух пропитался запахом неизбежного конца. Удар, который заставил его пошатнуться, лишь чудом не задел его, только подтолкнул ещё на шаг к горячей, кажется, расплавленной солнечными лучами стене.       — Ты труп, — громыхнуло изнутри золотых доспехов, и клинок вновь молнией взметнулся вверх.       Руки немели, мир сузился до размера мелкого зерна.       «Это конец», — вкрадчиво шептал голос внутри: так и кончится судьба Теона, последнего сына Бейлона Грейджоя из Пайка, его зароют, как собаку, или украсят высокие пики замка его головой, и висеть ей там долго, пока это палящее солнце не превратит её в гниющее месиво и вороны не сожрут всю плоть.       Он не хотел умирать здесь, один, покинутый всеми, а значит оставалось одно — жить, вопреки всему и на зло всем, назло этому проклятому миру.       Что-то толкнуло его вновь спорить с судьбой, броситься вперёд, слишком быстро, резко, отчаянно, так, как бьется в силках пойманный зверь, осознавая, что выбраться уже невозможно. Принимать свой последний бой было страшно, многим страшнее, чем он когда-либо представлял, между разжаренных стоящим в зените солнца, плит, среди камней Красного Замка, среди кипящей крови на горячей земле, сердце вновь заметалось в безумном огне.       Плащ забрызган кровью, безрассудная смелость или отверженная глупость туманила взор, отупляла мысли.       Железнорождённые не сдаются, но был ли он когда-то таким, это было так давно, что ему тяжело и вспомнить.       Перед глазами виднелся горящий Лордпорт, дубовые тараны, закованные в железо, беспощадно крошащие стены; ему являлся чертог отца и высокий, как утёс, человек с голубыми глазами и сероглазый лорд подле него.       — Теон, — крик, который вырвал его из этого мрака, осадил пыл и развеял туман, два ланнистерских плаща покрывавшие плечи солдат красными знамёнами раскинулись на земле, изящные панцири погнуты, испачканы кровью.       — Теон, — окликнули ещё раз. — Уходи отсюда. К ним близится подмога; уходи к конюшням, там Домерик и другие, они готовят повозки, зови подкрепление! — истошно кричал Джастин, пытаясь перехватить повязкой окровавленную руку.       — Иди же! Быстрее! Лорд Эддард в тронном зале, мы должны его защитить, леди Санса и леди Арья, найди их!       Но он не сдвинулся с места, чувствовал, как с меча капает кровь, видел, как те яркие, рубиновые капли засыхают на дорожных сапогах.       — Сукин ты сын! Уходи! Они близко, нас перебьют, как скот.       «Нас и так перебьют», — знал Теон, хотя бы потому, что в замке полсотни ланнистерских гвардейцев королевы, против двух жалких десятков северян, которые клялись сложить головы за Старков, идти на смерть под их волчьим знаменем.       Слышались тяжелые шаги закованных в броню ног.       Они приближались со стороны великого чертога, громко, но не спеша, так, как и надлежит приближаться смерти, внушая ужас и дикий страх.       — Уходи! — в последний раз крикнул Джастин, выхватив меч и выставив его вперед, рука его кровоточила, повязка из разорванной рубашки была уже не в силах сдержать то, что рвалось наружу из расссеченной вены. —Уходи…       Алые плащи мелькнули в переходе, сверкнули наконечники копий, больше Теон не сомневался ни на миг.       Он бросился в узкий проход между кухней и септой, скрываясь в тени крепостной стены. Железнорождённые не сдаются, а он бежал, как трусливый пёс, зная, что подмога им уже не поможет.       Теон думал кинуться к великому чертогу, ворваться в тронный зал, предупредить лорда Эддарда, Томмарда и остальных, прекратить это всё в одно мгновение, но было уже поздно: его лорд убит, если ланнистеры обрели такую дикую, животную отвагу.       «К конюшням, нужно идти к конюшням и уходить», — решил он, лишь на миг оглянувшись назад, другого выхода нет: иначе лишь смерть от меча или петля на шее.       Он не хотел умирать, он часто видел смерть, но всё равно боялся, страшился этого мгновения, каждый раз представляя на месте убитого себя, и страх этот был сильнее гордости, сильнее его самого.       Септу пришлось обойти тихо, по-воровски, сзади, в то же время дюжина ланнистеров латников в таких же переливающихся золотом на солнце доспехах ровным, державшим порядок строем, бросились к башне десницы с длинными мечами на перевес.       «Не будет никакой подмоги, они перебили всех», — тихо пролетело в глубинах сознания, они вырезали всех, лорда Эддарда, Сансу, Арью.       И тот корабль с высокими мачтами, что стоит у причала, готовый отправиться на Север, им уже не поможет: всё проиграно и потеряно, для них, для Старков, но не для него.       Сквозь узкие окна септы с резными ставнями виднелись молчаливые статуи Семерых, огромный кристалл и несколько сотен свечей: их благовоние кружило голову, смешивалось с запахом крови, составляя вместе вонь смерти, вонь, от которой внутри всё сжималось в тугой комок.       Что скажет Робб и леди Кейтилин, когда до них дойдёт этот жуткий слух, какая ненависть застынет на их лицах, когда они поймут, из той бойни живым вышел лишь Теон Грейджой.       Теон, который испугался смерти.       Он спешил, скользил между зданий, подобно тени, пробираясь тихо, беззвучно, ему казалось, что смертельно губительным может быть и единственный шорох сапог.       Меч на поясе отдавал приятной тяжестью — чужой меч; его собственный остался в покоях, путь к которым был заказан, он привёл бы его прямо в преисподнюю, где ему, уж точно, отвели отдельный чан.       Возле казармы было тихо, никто не играл в кости, нигде не было видно, захмелевших в эту пору караульных, и грозных капитанов в золотых плащах, он прошёл дальше, и за десять шагов от конюшни наткнулся на первый труп.       Потом ещё один, два, три, четыре.       Их лица обреченно глядели на голубое небо, на яркое солнце, которое так отвратительно и мерзко ухмылялось с высоких небес.       Двор был сплошь залит кровью, телеги, разбросанные шелка, бархат и шерсть разномастных оттенков, всё это окроплено человеческой кровью, её так много, кажется, целые реки, бескрайние, необъятные моря.       Сундуки, разбитые и погнутые, валяются грудой уничтоженных досок, изящные наряды Сансы, расшитые узорами платьица Арьи — всё смешалось в один огромный беспорядок, не имеющий начала и конца.       «Поклянись мне, Теон из дома Грейджоев, поклянись», — громким звоном стояло в ушах, может, это была его давно утерянная совесть.       «Поклянись жизнью, честью, своей необятной гордостью», — не прекращалось, давило камнем: «Поклянись».       Теон проклял тот миг, когда дал эту страшную клятву.       Он бросился в конюшне, срывая с гвоздя первое попавшееся седло, кинулся между длинных рядов, стараясь отхватить первую попавшуюся лошадь, способную проскакать десяток миль без остановки.       Впереди что-то хрустнуло, странные звуки, неразборчивые голоса, шепот, тяжелый вздох, он не мог разобрать этого шума, беззвучно обнажил меч, приближаясь тихо, из тёмного угла, куда не мог добраться солнечный свет.       Ещё одна смерть не слишком замарает ему руки, ведь это жестокая судьба, а не его собственная воля.       Грейджой медленно вышел из скрывающего, плотного словно занавес, мрака.       И замер.       Замер, застыл на месте, не способный сдвинуться с места, когда увидел тощего мальчишку с тонким и длинным, чем-то напоминающий узкий кинжал, клинком в руке, и другого, толстого, приземистого паренька, с силой зажимающего рукой открытую, кровоточащую рану в брюхе.       — Арья! — прошептал он пересохшими губами, пряча меч в ножны.       — Я его убила… — проговорила она бледная, словно первый зимний снег. — Я убила его лишь за то, что он не позволил мне оседлать лошадь, я убила его.       Её серые, словно расплавленное серебро, глаза смотрели с ужасом, клинок дрожал в такт её подрагивающим пальцам.       — Я его убила, — повторила Арья, испуганно глядя на окровавленную сталь в своих руках. — Я убила его, Теон.       — Молчи, — прошипел он, вырвав меч из её пальцев, встряхнув за хрупкие, острые плечи. — Я его убил, слышишь? Его убил я!       Она не качнула головой в знак согласия, сжалась, задрожала, теперь уже всем телом, глаза блестели от слез, но она вовсе не плакала, кажется, холодная, словно сам Север, чистый, не тающий под солнечными лучами, осколок льда.       Он седлал лошадь быстро, не проронил ни слова: буланый мерин беззвучно плясал под седлом. Снаружи послышался крик, где-то сталь вновь встретила сопротивление, но скоро среди стен вновь застыла тишина, эта вязкая, противная, удушающая.       — Мы уедем из этого гадкого места, а потом, пусть сгорит оно огнем и превратиться в болото, — твердил Теон, закрепляя стремена.       — Ворота закрыты, — тихо проговорила Арья. — Все ворота заперты на засов.       Сначала он просто не поверил услышанному.       После ругался, захлёбывался горькой, словно желчь, яростью от этой глупой безысходности, от судьбы, которая не позволяет обыграть себя, не дарует ни единого шанса.       Видимо, им суждено умереть здесь, ей, маленькой северной волчице, ему, за много лиг от холодного моря и соленого ветра.       Он опустился перед ней на корточки, покрутил в руках её меч, острый, будто бритва, железо с серебром из пышущих жаром кузниц Винтерфелла, с отдельной меткой Микена и красивой, искусно сделанной рукоятью.       — Хорошенькая игрушка, — выдохнул он, протянув клинок обратно. — Колоть нужно острым концом. Но тебе это может больше не пригодиться, отсюда нам не уйти. — Теон попытался ухмыльнуться — не вышло; он будто застыл, и время вокруг тоже застыло, им было некуда спешить, оставалось лишь ждать чего-то неминуемого.       Арья ухватила его за руку, отдёрнула, глаза её свернули как-то неистово дико, по-волчьи.       — Пойдём, — быстро, скомкано, задыхаясь от количества сказанного, говорила она. — Я знаю выход, отсюда есть выход.       «Выхода нет», — знал он, но почему-то последовал за ней.