Кракен

      Теон поднял глаза к небу, туда, куда только что вспорхнула стая белых голубей.       Они беспорядочно рассекали крыльями воздух, громко ворковали свою незамысловатую песню, достигали голубого полотна небосклона, задевали мягкие облака пером, кружили над площей Бейлора Благословенного, направлялись в сторону Запада.       Он провожал их взглядом, следил за тем, как они маленькими точками исчезают вдали.       Грейджой завидовал им самой черной и подлой завистью, ведь им позволено лететь, куда вздумается, и подчиняться лишь собственной воле, они могут встретить рассвет в Королевской Гавани и вернуться на ночлег в Речные Земли, могут достигнуть Дорна и гнездиться в Просторе. Ведь им дано то, чем владеет не больше дюжины людей — свобода, чистая, первозданная, нетронутая.       Они сами хозяева своей судьбы, властители собственной жизни, им не ведомы оковы и ни одна крепостная стена не в силах им помешать, их сила — их крылья, их счастье — полёт, и этого у них не отнять.       Его навязчиво душила беспомощность, он чувствовал, как её сухие пальцы сжимаются на горле, надавливают, всё сильнее и сильнее, будто стальные клещи и воздух кажется сухим, режущим, неприятным.       Он слышал, как площадь вокруг полнится тысячью восхищенными и возбужденными голосами, ощущал под своими вспотевшими пальцами гладкую рукоять кинжала, скользкую, мокрую, непривычно тонкую, видел, как в лорда Эддарда полетел камень, один, второй, третий.       И люди вокруг выли, кричали, сыпали проклятьями, толкали друг друга с отчаянной яркостью, хватая в руку очередной камень, бросая его и с животным удовлетворением наблюдая, как он находит свою цель на высоких ступенях септы Бейлора.       Они кидались стаей, в одиночку им не хватило бы духу, толпой псам всегда легче рвать волка, так у них пропадает страх и мысли о том, что волк может перегрызть им глотку и выпустить кишки исчезает, уступая место ярости, их грел гнев, он подогревал это бестолковое сборище болванов и трусов.       А Теон стоял среди этого сборища, в самой гуще, в самой середине, и не сделал ничего, чтобы помешать.       На изможденном, сверкающем испариной жара, лбу лорда Эддарда замерли глубокие морщины боли, он тяжело тянул ногу, плохо держал равновесие, был больше похож на живого мертвеца, чем на человека, которого Теон видел несколько недель назад в Красном Замке, совсем не похожий на гордого лорда, которого Теон знал когда-то, в великом чертоге Винтерфелле.       Кажется, за это время Эддард Старк состарился на добрый десяток лет, исхудал, и черты его теперь казались ещё острее, угрюмее, выразительнее, взгляд из-под густых бровей бороздил мир затравленно, разбито.       И Теону казалось, что он не выдержит под напором этих льдисто-серых глаз, вздрогнет, когда лорд Эддард остановит свой взгляд на нём, скрывающемся в тени высокой статуи Бейлора благословенного, в тот миг он отшатнётся, будто от сильного удара и отведёт глаза от стыда.       Так, как всегда делал мальчишкой, утнув какую-то шалость. Лишь так всегда поступал воспитанник лорда Старка, Теон Грейджой, а тощий юнец с впалыми щеками и наголо остриженой головой сейчас мало на него походил, у него не было роскошного дублета с золотым кракеном, плаща, подбитого волчьим мехом, меча с роскошным эфесом в богатых ножнах, даже перчаток из блестящей кротовой шкурки.       Временами ему казалось, что в этот миг его не узнала бы и родная мать, если леди Алланис ещё помнила лицо своего последнего сына.       Что-то клубилось внутри, подрагивало и жгло, будто огненные языки, лизало внутренности, может, это была совесть, которой он никогда не помнил? Или смесь страха с ненавистью? Теон не знал верного названия этому противному чувству.       Он видел впереди лишь тощие, поникшие плечи Арьи, близко, на расстоянии вытянутой руки, и тихо проклинал себя, ведь даже стоять здесь, посреди наполненной людьми площади — жуткий риск и безумная глупость.       Ничем не оправданная глупость, исход которой предугадать было невозможно.       Они лишь два оборванца в грязных одеждах, затерявшиеся в бушующей толпе, два неприметных оборванца, которые уже совсем не похожи на себя прежних, им никогда не стать такими же, как раньше и время не повернуть вспять.       Лорд Эддард пошатнулся на высоких, мраморных ступенях септы Бейлора, его поддержали под руки, заставили устоять на ногах, камни вновь взлетели в воздух, вопль опять разбудил толпу.       Теон знал лишь, что сейчас случиться что-то неладное, что-то ещё хуже, чем прежде, если такое всё ещё возможно, и это что-то зависит от одного слова Джоффри, от одного взмаха украшенной перстнями руки.       Разве не этого ты хотел, Теон? Разве не об этом мечтал в своей комнате с окном, выходящим на волчий лес? Вспомни, ты хотел его смерти, что ж, радуйся теперь.       Вот только радоваться он не мог, не выходило, улыбка никак не налезала на лицо, хотя видят Семеро, он пытался гадко усмехнуться, ведь Эддард из дома Старков это заслужил и Роберт Баратеон заслужил, все они заслужили, все они отняли у него что-то.       Но жизнь оставили, жизнь в заложниках, которая больше походила на петлю, медленно затягивающуюся на шее.       Они заслужили, оба заслужили, но Теон помнил, как лорд Эддард впервые вручил ему меч, его первый острый меч, не тупую старую сталь из оружейни, а настоящий, острый, как бритва клинок, с чудным эфесом, гардой и рукоятью, ничем не хуже того, что получил Робб.Помнил те длинные зимние вечера и скупые рассказы Старка о былом, помнил, как ехал с ним плечом к плечу вдоль Королевского тракта.       Помнил, слишком много помнил и поэтому, кажется, сожалел, хотя нет: наверное, ему лишь казалось.       Джоффри — любезный король в парадном дублете и прелестной короной на золотых кудрях, его губы ухмыляются, словно два алых червяка, извиваясь и подползая всё выше.       Вот только повод его радости был таким непонятным и смутно различимым, что к горлу подходил ком, накатывался ужас.       — Женское сердце мягко. И пока я — ваш король, ни одно предательство не окажется безнаказанным. Сир Илин, принесите мне голову изменника! — ухмылка Джоффри была недоброй, ужасно недоброй и ужасно липкой. — Предатель будет казнён.       Шум и гул.       Дальше в его ушах слышался лишь шум моря, он будто окаменел, одеревенел, застыл в немом непонимании, ужасе, смятении.       Всё должно было быть не так, совсем не так.       Он очнулся, лишь когда голову лорда Эддарда уложили на камень, лишь тогда осознание тяжелым молотом надрывно заколотило в виски, лишь тогда в памяти начала всплывать тяжелая колода из железоствола, север и безжизненная голова узника на нём.       «Нет, нет, нет, нет», — вопило что-то внутри, но снаружи он оставался невозмутимо спокойным, кажется, даже глядел широко распахнутыми глазами, словно дурак, не в силах скинуть с лица эту мерзкое выражение недоумения.       Хотя он понимал, хорошо понимал, что сейчас произойдет, как это произойдет.       Арья метнулась в сторону, под лучами солнца взблеснул её тонкий, до глупости игрушечный клинок.       Всё, что он успел, — это ухватить её за ворот, подтянуть ближе и не позволить раствориться в толпе.       А после двуручный меч поднялся ввысь, безмолвный плач улыбался, гадко, липко и скверно.       Толпа ревела, словно стая изголодавших псов, гудела, орала, любопытно глазела, жаждала забавы.       И Лёд взметнулся в воздух — огромный, чертовски острый, ужасающе спокойный.       Рука Иллина Пейна тверда, не дрожит.       Один миг, и губы лорда Эддарда шепчут, шепчут, шепчут, молитву, проклятье, или что-то совершенно бессмысленное и пустое, что-то неважное и несущественное.       Лицо Сансы белое-белое, словно фарфор, она медленно оседает на мраморные плиты, рыдает до отчаяния, до удушья, пока губы Джоффри тянутся в отвратной улыбке, пока меч опускается вниз.       Серсея Ланнистер — несравненно прекрасная в своих чудесных одеждах замирает, сцепив тонкие пальцы в замок.       Варис прикрывает глаза, обреченно взмахнув просторными рукавами халата.       И нависает тишина, кажется, невозможная в сравнении с недавним шумом.       Удар…       Последний вздох вырывается из груди, обезглавленное тело падает на ступени Великой септы, содрогаясь в последний раз, кровь хлещет, хлещет, хлещет, её страшно много, целое рубиновое море с ярким оттенком яшмы.       Воздух пропах смертью.       Плач Сансы срывается на крик, возглас боли и страха, лицо бледнеет ещё пуще прежнего, и Теон видит, как резко подкосились её ноги, как качнулось хрупкое тело и медленно упало под ноги палачам, кажется, разбиваясь на сотни мелких кусочков.       А он стоял, неотрывно смотрел, и это всё, на что он был пригоден.       Правая рука до побелевших костяшек пальцев сжимает рукоять кинжала, левая цепко ухватилась за ворот плаща Арьи, да так, что тихо хрустела ткань.       В горле собрался ком, да такой, что проглотить его невозможно, легче уж удавиться: смесь отвращения, горечи, страха, оцепенение, смешанное с солнечным зноем, так навящево опаляющим землю.       Он медленно понимал, как долго ждал этого дня, чертовски долго, кажется, с того первого дня, когда перед его взором восстали нерушимые стены Винтерфелла и флаг с лютоволком Старков стал заменой штандарту Кракена.       Арья коротко всхлипывает, впиваясь ногтями в кожу ладоней, до крови, пока яркий багрянец не просачивается сквозь плотно сжатые кулаки.       «Нужно было закрыть ей глаза, пекло», — понял он, но слишком позно, Теон осознал это, когда всё уже было закончено.       И толпа взбесновалась, заволновалась, забурлила ещё пуще прежнего. ***       Улицы и длинные проулки остаются позади, он шагает вперёд, ухватившись за её руку, она больше не вырывается, вяло плетётся следом, лишь изредка тихо всхлипывает, утирая слезы рукавом и шморгая носом.       Теон слышит шаги: они неотрывно следуют за ними по узкой, безлюдной улочке, дробь тяжёлых сапог с металлическими шпорами, тяжёлая поступь, ужасно близко, но оглянуться нельзя, пока ещё рано, до порта осталось несколько футов пути, вот, ещё один узкий, неосвещенный проулок и всё закончиться.       Вернее, только начнется.       Теперь он свободен, нет никаких обетов и чертовых клятв.       Они остались там, на высоких ступенях Септы Бейлора подле тела лорда Эддарда, среди крови, остывающей на холодном мраморе.       Он больше не воспитанник, не заложник, не наследник великого дома Грейджоев.       Все его титулы теперь — сущий прах, теперь они стоят не больше, чем горстка пепла.       Он чувствует, как шаги приближаются, становятся всё громче, это игра охотника и добычи, вот только добыча сейчас — они.       Ещё сотня шагов и они ступят на борт чужеземной галеи, ещё миг — и шанс выбраться отсюда живыми становиться яснее, четче, в конце проулка уже виднеется свет.       Нервы достигают предела, он различает дзвонкий звук железных шпор и всё сильнее сжимает её руку, а звук приближается, набатом стучит в ушах.       Теон разворачивается резко и внезапно для самого себя.       Глупо сдаваться смерти сегодня. Он выбирает жизнь.       — Я располосую тебя кинжалом на мелкие кусочки, — шипит он, не отпуская её руки. — Слышишь, сукин ты сын? Убирайся и иди своей дорогой.       Человек напротив лишь хмуро смотрит из-под тёмных кустистых бровей, ни один мускул на его тощем, обветренном лице не дрогнул, пока на скулах Теона нетерпеливо копошились желваки.       — Если бы ты знал, паршивец, кто она такая, твоя челюсть упала бы ниже колен, и поднимал бы ты её долго.       — Она моя сестра, — выговорил Грейджой отчетливо, отделяя и выдавливая каждое слово с особой ненавистью. — И мы уходим. Сейчас же.       Ложь вышла убедительной, четко отскочила от языка, повисла в воздухе и резанула его по ушам.       — Она пойдет со мной, — человек напротив сплюнул в грязь и слюна его была розовой, от кислолиста, и запах горький и мерзкий окутывал его, словно вязкое облако дыма.       Теон выхватил кинжал, рукоять из кости, лезвие острое, отточенное до предательского блеска вчерашним вечером, таким можно искалечить, изуродовать на всю жизнь и убить, если знать куда воткнуть лезвие, сколько силы вложить в удар, и как прорезать вареную кожу одним безошибочным движением.       Выпад, мгновение, и клинок в ужасающей близости к густой бороде и подбородку, если дрогнет рука под его ноги свалится труп, булькая и истекая кровью, содрогаясь и хватая губами бесполезный воздух, ведь от таких ран не выживают.       — Не увлекайся так, щенок — уверенно говорит старик совершенно твердым, не знающим дрожи голосом. — Не увлекайся и не отвлекайся, когда играешь со старым псом.       Теон не успел едко огрызнуться, вогнав кинжал по самую рукоять.       Его оглушил хруст собственной кости и боль пронзившая руку от запястья к локтю и дальше, к самому плечу, от боли этой он покачнулся, слыша лишь тяжёлые шаги истоптаных сапог, замечая, как острое лезвие кинжала отбивает солнечные лучи на затертой брусчатке, чувствуя, как левая рука беспомощно шарит по воздуху.       Удар под поджилки заставляет упасть на колени, правая рука пульсирует болью, непослушно шевелятся пальцы, тянуться к эфесу и рукояти, пытаються ухватить кинжал.       Поздно.       Второй удар валит на землю, и глаза упираются в высокого, скрюченного старика, насквозь пропитанного кислым запахом трактиров и сыростью, вонью болот и смрадом тухлого кислолиста, он наклонился над Теоном, словно тень, а в руках его была сталь. Длинный, кривой меч видавший сотни боев, побед и поражений, его поднесли так близко, что острие невольно щекотало горло, глаза замерли на собственном мутном, почти неразличимом, отражении в тёмной стали.       Кривые зубы человека обнажились в скверной ухмылке, розовые от кислолиста, чёрный плащ на плечах, будто знамя, чёрные, сальные волосы, спадающие на крепкие плечи.       Что-то смутно знакомое было в этом остром, обветренном лице, что-то невозможно узнаваемое и одновременно чужое.       Он уже видел его — понял Теон, чувствуя, как с шеи спускается тонкая, удивительно тонкая струйка крови, стекает к ключицам, пачкает рубашку, ещё там, в Красном Замке, за несколько дней до…до того, что разорвало его жизнь на клочья.       — Беги! — крикнул он в безуспешной попытке рвануться в сторону. — Беги, Арья! Беги ради богов старых и новых, ради всего, что дорого в этом мире, иначе, иначе старик с странным, давно забытым Теоном, именем отправит их прямо в тонкие руки королевы, в самую преисподнюю или на плаху, выменяв на золото или ещё невесть что.       Но она не побежала, осталась стоять, равнодушно сверкая серыми глазами, по щеках струились слезы, в зрачках замерло что-то ужасное, оно отражалось там каждое мгновение, она видела, видела слишком много.       — Глупый мальчишка! — прохрипел старик, обдавая Теона вонью гнилых зубов, вина и кислолиста, запахом человеческого пота и чего-то отдающего морозной свежестью. — Не умный мальчишка, — повторял он срезая темные пряди волос с головы Арьи.       Лишенные блеска локоны беззвучно спадали на брусчатку, их тут же подхватывал ветер, уносил вдоль улицы и прятал в проулках, будто тёмные нити, разбросанные и рассеянные где попало.