Кракен

      Тракт вился змеёй, петляя и извиваясь; тихо стучали копыта лошадей и колеса телеги, медленно вгрызались в рыхлую после недавнего дождя землю его истоптанные сапоги.       Он знал эту дорогу, помнил поворот, огибающий захудалый трактир, знал глубокую выбоину за следующим пригорком, и дуб с могучими ветками, достигающими облаков; казалось, всё осталось прежним, таким, как и было год назад, когда лорд Эддард и король со свитой держали путь в Королевскую Гавань.Тогда Теон гарцевал на вороном жеребце, усмехаясь пышногрудой крестьянке у колодца. Теперь же стоит у того же колодца, мрачно дожидаясь своей очереди, чтобы смочить пересохшее горло водой.       Казалось, ничего не изменилось, хотя нет, изменилось всё: вместо полей, густо засаженных золотыми колосами пшеницы, теперь чернело пепелище, одиноко скрипели ставни покинутого дома в остроге, остервенело и надрывно гавкал брошенный пёс в жалкой попытке поймать тощую, чёрную кошку. Вместо толпы орущих детей, забавляющихся с деревянными палками на ярмарочной площади, нетерпеливо каркали вороны, кружа над длинным рядом поспешно сколоченных виселиц.       Улицы затянуло запахом смерти.       Этот запах въедался в потрёпанную рубашку, в отросшие волосы, немилосердно бил в нос, заставляя вспоминать, заставляя помнить его и никогда не забывать.       — Быстрее я сказал! — кричал Йорен, сплёвывая под ноги розовую слюну с кисло листом.       — Наполняйте фляги и вперёд! Желаете устроить ночлег прямо здесь? Разобрать эшафоты на дрова? — его хриплый голос резал ушы, проходился по ним, словно кнут.       И рука от этого вновь отзывалась ноющей болью: после того дня она болела часто, сначала до того, что зубы сами искусывали щеку до крови, после стало легче, намного легче.       Или же он просто свыкся, многое становиться легче, когда привыкаешь.       Они свернули с тракта после полудня.       Повозка всё глубже вязла в грязи, лужи временами достигали ладыжек, и вода неприятно хлюпала, попадая внутрь сапога сквозь отваливающуюся подошву. Шли молча, никто не говорил, и слышалась лишь приглушенная, грязная ругань за спиной и тяжёлое дыхание толстого мальчишки сбоку; он пыхтел, ныл, сокрушался, и то и дело просился в повозку, от этого Теону хотелось хорошенько огреть его по спине, вот только от этого шуму было бы ещё больше.       Арья плелась спереди: криво обрезанные волосы торчали в разные стороны, рубашка плохо держалась на тощих плечах. Она оглянулась на него лишь однажды, взглянула, а после вновь отвела глаза и потупила их, глядя в землю: в них потухла та искра надежды, которая ещё жеврела по началу.       Она жеврела в них всех: надежда на лучшее завтра.       Теперь же её сменило опасение и желание оглядываться почаще. Ровно три дня назад их нагнали Ланнистерские псы, и ровно три дня Теон не мог спать ночью: ему чудились алые знамена, золотые львы, высокие шлемы с плюмажами, ему слышалось ржание лошадей, погоня, крики.       После это оказывалось всего лишь бредом, видевшимся ему в чутком сне.       «Мы вернемся в Винтерфелл, к Роббу и матушке», — шептала Арья в первый день, как только длинная колонна узников выступила за ворота Королевской Гавани, оставив позади жизнь прежнюю и, делая первый шаг в настоящую - тёмную, сырую и холодную.       Тогда он ей поверил, ей и этому Йорену, от которого пахло кислым элем и сыростью трактиров; теперь же не верил никому, и самому себе тоже не верил.       — Что за побрякушка, Арри? — расхохотался тот, что называл себя Ломми - Ломми Зеленые руки, ткнув Арью в бок рукой, по локоть вымазанную в намертво вьевшуюся краску. — Ты украл эту побрякушку? А, Арри-воронье гнездо? Дашь поиграть?       Она не удержалась на ногах, может, потому что была в два раза ниже его, в два раза тоньше, в два раза слабее, хлюпнулась в лужу, всего лишь успев достать меч - нелепый, тонкий, кажется, игрушечный - и остановить его острие в дюйме от груди мальчишки: один рывок - и струйка крови забрезжит по испачканной краской рубашке бывшего подмастерья.       Ломми взвизгнул. Взвизгнул громко, по-девчачьи, хватая ртом воздух, стараясь захватить его побольше и, двигая губами, как рыба выброшенная на берег, когда кулак врезался ему в живот чуть пониже ребер, раз, второй, третий. — Тебе нравиться играть, Ломми? Хорошая игра, правда? Пусть иные тебя поберут, сученок, — ярость, она, как волна, которая захлестывает с головой, оглушает, не позволяет остановиться, она, как пелена: окутывает, и всё вокруг исчезает.       Есть только скрючившийся от боли Ломми, и ненависть, и жалость, ненависть ко всему миру, жалость к себе и к… Арье, её ему тоже жаль, он не знает почему, но знает, что мало кого жалел раньше. Раньше его лишь забавляла чужая боль, может, потому, что он не чувствовал собственной. Не ощущал на собственной шкуре, как паршиво бывает засыпать на сырой земле и жадно хлебать пресную похлёбку. Раньше его утешала лишь охота да смазливые девки, временами новые дублеты, перчатки, роскошные плащи.       Теперь же всё поменялось. Многое меняется.       И он, наверное, тоже поменялся, изменился, стал лучше, или ещё хуже, чем был.       Кто-то вскрикнул за спиной, звал на помощь, но ближе подойти не решался, ну и пусть, так даже лучше. Ломми вздрогнул, пискнул, попытался отпихнуться, они повалились наземь, перевернулись, вновь сцепились.       Если бы сир Родрик видел это, видел жалкое подобие безчестного боя, наверное, плюнул бы ему прямо в лицо и проклял тот день, когда научил его наносить удары в рукопашной схватке. Лорд Эддард бы сказал, что это бессовестно и гадко, но к чертям эту совесть, а Эддард Старк уже давно гниет в земле.       Нет, наверное он всё-таки стал хуже, тот, прежний Теон, никогда бы не опустился так низко: ему не позволила бы гордость и собственное самолюбие.       — Шлюхино отродье, — он ощущает, как твёрдая рука хватает за ворот рубахи, оттаскивает назад резко и быстро, на щеку ложиться оплеуха, сильная, от такой непременно останется след, второй удар приходиться в челюсть, вот только он уклоняется и кулак лишь задевает скулу. Йорен стоит перед ним, окутанный запахом вина, небрежно катая во рту новый лист алого кисло листа. — Я знал, что дурным решением было забирать тебя с блошиного конца, лучше уж сгнил бы там, но нет, я решил дать тебе шанс стать человеком, ты же вор. Он воровал, парни, у сирот, женщин, стариков, насиловал да лгал без счета, не ждите от него ничего доброго, ты тоже, Ломми, обходи его стороной.       Теон чувствует, как слюна во рту становится горькой, с металлическим привкусом, со вкусом крови из разбитых десен, щека горит огнем, на ней расцветает синяк, багровеет всеми оттенками алого.       «Это ложь!» — хочется крикнуть в ответ. Громко, так чтобы это сборище услышал. Он не воровал, никогда в жизни не воровал, это ложь, клевета, он не насиловал, его оболгали.       Но на него уже смотрят тридцать пар глаз, смотрят с отвращением и осуждением, мол сами чем-то лучше, будто сами они ни разу не грабили, не насиловали, не лгали.Тридцать пар глаз смотрят на него, как на кусок непотребной грязи, и лишь в одних нет этой гадкой вражды, глаза те светло-серые, цвета расплавленного серебра, так чертовски похожие на глаза лорда Эддарда.       Ломми на земле корчится, извивается, словно змея, пока кто-то не подает ему руку. Он глядит на Теона напугано, настороженно, вжимает голову в сутулые плечи и глухо кашляет, держась за живот.       Колонна двигается вперёд. Останавливаться нельзя, это знает Йорен, и Теон знает, все они помнят ту ночь, когда отряд в алых плащах явился впервые, все они знают, что это был не последний раз.       Когда вечер спускается от крон высоких сосен, дубов и елей, они разжигают костры в слепой надежде, что Ланнистеры уважают Дозор и его вечные обеты.       Хотя им на эти обеты плевать, как и на клятвы, обещания, обязанности, они всего лишь платят свои кровавые долги.       Пламя трепещет, обдавая теплом, красные всполохи пляшут на хмурых, озабоченных чем-то лицах, все они отдадут свою жизнь Дозору, там, на самом краю Севера, дальше Последнего Очага и Молочной реки.       Но у них нет никакого выбора.       У Теона же выбор есть, и он решил его сделать, сегодня или никогда.       Йорен петляет между людьми настороженно вглядываясь в стену леса за их спинами: оттуда надвигается тьма, среди которой сверкают янтари волчьих глаз, их вой эхом летит средь высоких деревьев, замирает где-то вдали и повторяется вновь, скорбный, тяжелый.       Теон прислоняется к стволу дуба и принимается точить кинжал, медленно, так, как когда-то учил сир Родрик в Винтерфелле; на стали играет отблеск огня, переливается различными оттенками багрянца и золота, лишь тускло белеет костяная рукоять.       Теон думает.       Считает и размышляет, после чертит что-то обломком хвороста на грязи, долго смотрит, потом без сомнения растирает носком сапога и начинает заново. Полная луна поднимается на середину небосклона, Арья ворочается в неспокойном сне на тонкой попоне, шепчет что-что, просит что-то, метается, будто в бреду.       Костры медленно потухают, один за одним, лишь зола искрится алыми углями среди ночи. А он рисует линии, выводит их тщательно и прилежно. Вот крепость названная Риверраном, вот бушующий Трезубец, Близнецы, Харренхолл, а вот они — тёмная точка вблизи Божьего Ока.       Теон перебирает в памяти картинки, пытаясь выделить из них ту огромную карту в покоях мейстера Лювина, выделить и запомнить, хорошо запомнить.       — Ты не спишь? — тихонько спрашивает Арья, осторожно протирая глаза, придвигаясь ближе, сильнее кутаясь в попону и прижимая руки к груди. — Теон?       Он вдыхает ночной воздух, тот щекочет горло холодной свежестью, почти морозный, почти такой, как на Севере, где белые шелка окутывают мир, и ледяные ветры пробирают насквозь. Вернуться бы туда сейчас, вернуться бы хоть на мгновение другим Теоном, другим Грейджоем, который знает цену жизни, думает что знает.       — Дурной сон? — спрашивает он, хотя сам знает ответ, знает заранее, ведь страшные сны приходят к ней каждую ночь, потом она поднимается в холодном поту и не смыкает глаз до рассвета, в тьме ему кажется, что она плачет, точнее, плакала во сне, сейчас же быстро и порывисто отирает рукой влажные щеки.       — Мы вернёмся домой, мы отомстим, Робб отомстит, и Санса вернется, а голова Джоффри будет на самой высокой пике этого чертового замка, Серсея эта подлая дрянь, я убью её, убью, убью.       — Тихо, — прерывает он, резко шикнув в её сторону, если услышат, если хоть кто-то услышит, и хоть кто-то узнает, что под рубашкой из грубого полотна и латанными штанами, которые ей вовсе не по размеру, прячется Арья Старк, - дочь хранителя Севера и леди благородного дома - они набросятся, словно псы, оголодавшие, дикие, сорвавшиеся со своих цепей и сбросившие с себя ошейники.       — Мне снился дом, — тихо-тихо шепчет она, стараясь, чтобы голос больше не садился, не дрожал, — Робб, Бран, Рикон, Санса, Джон, Мать и Отец, и кровь, вокруг них было так много крови, весь замок, все крепостные стены в огне, а я, я где-то далеко, смотрю на это не своими глазами.       От леса повеяло холодом, угасли последние всполохи на тёмных углях и ночь, словно пелена окутала их, взяла в свои обьятья, крепко накрыла тьмой, которая лишь сгущалась.Теон любил такие ночи, раньше любил, когда в кромешной тьме седлал вороную лошадь, гнал её галопом поднимая облако из летнего снега ввысь, замечая вдали лишь огни Зимнего городка, зная, что его там ждут, в маленькой, приземистой комнатушке, где он вновь оставит серебряного оленя на укрытой шкурами постели.       — Мне тоже снился дом, — ответил Грейджой, привалившись к стволу дуба всей спиной, ощутив твердость коры сквозь ткань рубахи. — Тогда, когда я первый год был в Винтерфелле, мне снились море, волны, скалы, утесы. Это пройдёт, со временем, когда-то.       Может, когда-то она и забудет высокие ступени септы Бейлора, всепоглощающий гам и шум, палача заносящего меч над лордом Эддардом, крик Сансы, её бледное лицо и дрожащие руки.       — Каким был Пайк? — вопрос повис в наполненом тишиной воздухе, тишина эта начинала давить, медленно, но настойчиво.       Каким был Пайк? Тот Пайк, который он помнил, был местом сырым и насквозь пропитанным солью и морем, суровым местом, ведь отец говорил, что лишь в таких местах вырастают суровые люди. Отец и сам был таким, беспричинно строг, беспричинно суров; твёрдый, словно кремень, как то несгибаемое железо. Быть может, Теон его просто не знал, потому что был самым младшим, самым слабым, многим слабее чем Марон и Родрик, многим малодушнее Ашы.       Это прошло с годами, в стенах Винтерфелла он впервые потерял страх, впервые взял в руки меч, научился владеть им на манер Вестероских рыцарей. На Пайке же владели топором, плясали его быстрый, холодный танец, танец на грани смерти.       Теон придвинулся к ней ещё ближе, близко настолько, что их разделял лишь несчастный, жалкий дюйм; во тьме её глаза казались чёрными.       Она встрепенулась, в глазах замер испуг, резко отпрянула в сторону, собираясь вскочить на ноги, но он приставил палец ко рту, и она, преодолев себя, осталась на месте, хотя рука скользнула в сторону в поиске рукояти клинка.       Грейджой поморщился от мысли о том, как же она ему не доверяет, после того как они едва ли сумели спасти свои шкуры из Королевской Гавани и остались живы, оба.       Хотя, наверное она и права: выжить можно, лишь не доверяя никому.       — Мы уйдём после полуночи, — одними губами прошептал он. — После полуночи.       Где-то в лесу завыл волк, ещё громче, ещё дольше прежнего, и вой этот наполнил лес, словно поминальная песнь.