Кракен

      Глухо зашаркала опавшая листва под истёртыми до дыр сапогами.       Шаг, мягкий шелест, боль — вот каков теперь ритм его шагов, и шаги эти вовсе не походят на прежнюю твёрдую и уверенную поступь, скорее на ход калеки, припадающего на правую ногу, разукрашенную россыпью истертых в кровь мозолей.       Плащ прохудился окончательно, вчерашний дождь ему в этом радушно помог, превратил в бесполезную, мокрую да пропитанную сыростью груду тряпья, которая больше не способна согреть, лишь так, немного прикрыть от ветра.       Он грязно ругнулся, сплёвывая на ковер из разномастной листвы.       Если бы боги благословили их в ту ночь, то с Риверраном их сейчас бы разделяла лишь жалкая миля и день пути, вот только умеют ли боги благоволить? Кажется, в мгновения наихудшей нужды они лишь посмеиваются с высокого неба, следят, да кидают кости, ухмыляються гадко и спорят, кто же подохнет быстрее, кого же настигнет острие клинка, бритвенно острое и до дрожи холодное. В этой игре люди всего лишь безвольные пешки. Поэтому Теон и не верил в богов, ни в северных, ни в южных, ни в своего, — Утонувшего бога, — он тоже не верил, ведь будь тот бог всемогущ, не позволил бы испепелить Лордпорт и пробить брешь в крепостной стене нерушимого Пайка.       Шаг, шелест, хруст ветки под сапогом.       Взгляд скользит по лесной чаще в поисках алого знамени и Теон невольно думает, что он, наверное, сошёл с ума, стал жалким трусом, который дрожит от любого шелеста и ждёт только стрелы или ножа в спину. И с каждым днём утолять жгучее чувство ужаса и отчаяния внутри себя становится всё тяжелее, он забывает, кто он, забывает кем он был, знает лишь, что жить сейчас хочется неимоверно сильно.       Куст брусники горел среди чащи ярко-красными, кроваво-спелыми ягодами, манил да притягивал к себе так сильно, что они обнесли его за четверть часа, справились бы побыстрее, вот только сумерки накатили внезапно и спешить уже было некуда. Слишком предательским бывает лес по ночам, укрытый тьмой, словно грозным, опасным виденьем.       Они хватали кислые ягоды жадно, набирали полную горсть и жевали, долго пропуская сквозь плотно сжатые зубы по несколько раз, а потом нетерпеливо глотая кисло-сладкую кашицу залпом.       Так и сидели в жалкой попытке обмануть самих себя, в неудачной попытке сохранить самообладание и только молчали, не решаясь нарушить вечернюю тишину.       Руки дрожали у обоих, пальцы казались затекшими или заиндевелыми, но упрямо собирали красные бусины в ладонь.       Быть может, лучше всего было остаться там, с Йореном и его бесчестным сбродом, у теплого костра на тонкой попоне и с положенной на ужин краюхой хлеба и тарелкой липкой каши со вкусом воды, там у них хотя бы была иллюзия неприкосновенности и защиты, которая колеблилась и исчезала с каждым днем. Сейчас же, в самой гуще леса они принадлежали сами себе и судьбе, которая порой бывает чертовски безжалостна.       — Вкусно, — она полузаметно улыбнулась ему, почти мягко, и улыбка эта могла бы считаться вполне красивой, если бы не острые скулы, выпирающие от худобы, и не холодные глаза, которые, кажется, и вовсе не улыбались. — Почти как на пиру дома.       Он гортанно рассмеялся, в ответ вспоминая те пиры. Фазанов, куропаток, оленину, нафаршированных до отказа каплунов да румяные пироги, только что вытащенные из горячей печи. Вспоминал бы и дальше, если б только живот не свело судорогой, и рот не наполнился слюной.       Те пиры и вправду были лучшим, что сохранилось в его памяти о Винтерфелле. Тёплый чертог, вино, да тихое пение лютни, чередующееся со сверелью, длинные столы на козлах и чад свечей, который, почему-то тогда не досаждал, напротив, добавлял какого-то особенного, северного уюта.       Ему живо вспомнились корсажи девиц, служанок, румяных да свежих, кровь с молоком, не иначе. После из задворков памяти воспрянул и громкий, раскатистый смех, шутки Робба, неловкие издевки Сноу и его румянец, пылающий на бледных щеках.       Строгие взгляды синих глаз леди Кейтилин, её до бела поджатые губы и водопад рыжих волос, суровый лорд Эддард в кресле на помосте, и безудержный хохот Арьи, разлетающийся по чертогу, возмущённый всхлип Сансы, пытающейся спасти любимое платье.       Мираж.       Всё это сейчас казалось таким старым и таким далеким, пробуждающим в душе теплую грусть.       Он был бы не прочь вернуться, если бы только знал, что всё будет как прежде, если бы только знал, что на тракте им не встретится очередной разьезд Ланнистеров, если бы только знал куда стоит идти и как вернуться.       Пекло.       Ведь эти чертовы дожди размыли все дороги, ведь эти чертовы дожди уничтожили переправы, а всё остальные уничтожили Львы, выжгли, растоптали, сровняли с землей да так, что Речные земли теперь казались ему пепелищем с запахом тлена.       Дорога на Север теперь казалась ему приговором, вынесенным собственноручно и обязательно смертным, исполнение его всего лишь дело времени, дело несчастного случая, зверей, людей, богов или демонов.       На Юг возвращаться бессмысленно: земля там пропитана кровью, ложью и зловоньем Королевской Гавани.       Путь на Восток бессмысленен и обречён, там всего лишь проклятые горы, к которым им не добраться.       А Запад… Запад среди высоких холмов, омытый Закатным морем, и среди моря этого высится остров с острыми утесами да скалами из кремня, остров, где каждый камень был ему знаком, где стоят мрачные отцовские чертоги. На том острове осталась его память, воспоминания о резком Родрике, подлом Мароне, который лишь лгал без счета, клеветал да обманывал всех, кто его слушал, и об Аше, о смелой и безрассудной сестре с непокорным нравом.       Всё глупость. Всё это изначально было глупостью, обречённой на провал.       Вот только единственное, чему он так и не научился у сира Родрика в Винтерфелле — это отступать, сойти с дороги, пока ещё не поздно, пока все пути не оборваны, а мосты не сожжены, сейчас, наверное, было то самое время.       Когда до точки невозврата осталось меньше шага.       Во время шторма любой корабль ищет гавань, ищет укромный уголок и тихий приют; где твой дом, Теон Грейджой? Где ты будешь искать приют во время бури, когда буря эта уже бушует над твоей головой?       Он поднялся на затёкшие ноги и вгляделся в серое небо, которое едва ли виднелось из-за широких крон.       Арья жадно глотала ягоды, вымазалась соком и замарала серую от грязи рубашку: на ней расцветали пятна с цветом кровавой яшмы, расползались и впитывались в заложенную ткань.       Теон осёкся на миг, собрал все слова и мысли в кучу попробовал их, покатал на языке прежде чем сказать: на вкус они были горькие.       — Не будет Винтерфелла, и Риверрана не будет, не будет, потому то добраться туда невозможно! — собственный голос походил на скрип старых, несмазанных петель, хриплый, жёсткий. — Среди Речных земель от нас остануться два трупа, всего лишь два трупа и никто никогда не узнает, что имя им Арья Старк и Теон Грейджой.       Она подняла к нему глаза, огромные, серые глаза цвета серебра и стали: в них читался упрек, в них виднелось разочарование.       — Ты говорил, что мы вернемся домой, — тонкие брови напряжённо свелись к переносице, губы сжались, побелели, в точности, как у леди Кейтилин, на которую она походила меньше всего.       — Я не говорил в какой дом мы вернёмся, дорога в Винтерфелл и в Риверран для нас закрыта, пути назад нет, нужно поворачивать на Запад, к морю, после найти лодку и отправиться на…       — Ты трус, ты всего лишь трус, да и был им всегда, умеешь лишь бахвалиться да насмехаться, — она прервала его без доли сомнения, из в миг разжавшейся ладони на золотую листву упали красные ягоды, раскатились по земле, затерялись среди разнообразия оттенков. — Ещё тогда, в Королевской Гавани, ты сбежал из Красного Замка, поджав свой поганый хвост, хотя клялся отцу защищать его, хотя должен был стоять подле него в тронном зале! Джон говорил мне не верить тебе, никогда не верить, а я поверила, дура, думала, ты поможешь мне вернуться, думала, ты тоже хочешь вернуться, — её голос срывался на всхлип, был натянут, будто струна, напряжен до предела, подрагивал часто, оседал. Он ждал, что сейчас она неприменно заплачет, разразится горькими слезами, как и должна настоящая леди в момент разочарования, но Арья не заплакала. Лишь нахально вздёрнула подбородок, ткнула в него указательным пальцем. — Будь на твоём месте Робб, или Джорри, всё бы случилось иначе: мы бы вернулись домой.       В нём вскипело что-то, вылилось через край необузданным чувством злобы да ненависти, ощущением бешенства разлилось по жилам: как она может, как она смеет. Ведь он столько раз переступал через себя ради неё, ради её жалкой жизни, уступал слишком много, делал слишком много, много настолько, что показал себя слабым.       Милосердие - дурная штука, привязанность - штука ещё хуже, а он привязался к ней, быть может даже больше, чем за всё время в Винтерфелле, потому что здесь их было двое, только двое, а вокруг бушевала война, и жизнь висела на тонкой паутине.       — Домой? — он сделал шаг, подошёл к ней близко-близко, она же не отступила. — Да ваш Винтерфелл никогда не бывал мне домом, так, разве что передержкой, где добротно кормят и заставляют учить дерьмовую геральдику. Твоя леди мать всегда считала меня бестолковым наглецом, лорд Старк видел во мне распутника и пьяницу, а сир Родрик - неблагодарную скотину, которая никогда не сможет держать меч также отменно, как добрый, воспитанный в северной кротости Робб. Ты думаешь, что сейчас всё изменится? Да не изменится, а станет только хуже,— вечерний воздух колол горло иголками, в вязком сумраке он видел лишь её бледное лицо да глаза,сосредоточенно уставишиеся ему в душу. — Я не хотел вернуться, ещё тем вечером, когда сумел выбраться из той скотобойни, мысль эта вертелась среди тучи сомнений да давила на голову. Сегодня я решил: моей ноги больше не будет под сводами Винтерфельского чертога, я — Теон Грейджой, наследник Пайка и Железных Островов, и мне осточертело преклонять колено перед Волками.       Она безуспешно дернулась в жалкой попытке ударить его по лицу, хлестнуть наотмашь со всей держащейся в этой руке силой, даже замахнулась, не замечая, как запястье перехватывают его пальцы.       — Робб считал тебя братом, смеялся над твоими бестолковыми шутками, а ты предаешь его так просто? Уходи, иди даже в самую преисподнюю! Я вернусь в Винтерфелл одна! Вот увидишь! Вернусь, а после мы уничтожим Ланнистеров!       Она ещё не знала, что месть мало кому приносит счастье, от мести не воскресают люди и время не замедляет свой ход; она только травит душу, болит похлеще свежих волдырей, но никогда не приносит облегчение, теперь он, наконец-то, это понял.       Теон отпустил её руку, отошёл, дыша часто и тяжело, извлек кинжал из-за голенища, глянул на острие призывно сверкающее и ронящее блики.       — Не увижу, — он медленно покачал головой, уткнув кинжал обратно за голенище сапога, хотя сам сапог уже мало походил на обувь, так, скорее криво пришитая подошва да истёртая от времени кожа, золотая пряжка, которая давным-давно потерялась среди улиц Блошиного конца.— Не увижу, потому что, хоть я и скотина, но скотина памятливая, можно даже сказать благородная в некоторых проявлениях. И даже такой подлец, как я, не оставит тебя среди Речных Земель, кишащих ворами, убийцами да насильниками; это не место для одинокой юной леди, совсем не место. Ты едешь со мной, на Пайк,— её лицо окаменело внезапно, все краски с него сошли, осталась лишь бескровная, бледная плоть, исчез еле заметный румянец, на шее виднелась тонкая жилка. — Поблагодаришь?       — Я не леди, — ощетинилась она вместо искренней благодарности, вместо слёзных молитв за его здоровье и пожеланий ему безграничного счастья: совсем не похожа на Сансу, вовсе не так учтива, далеко не так мила.       Да и благодарить его, вправду, было не за что, быть может он лишь тащил её на верную смерть, не столь верную, как та, что поджидала вблизи Харренхола и Божьего Ока, не столь отчаянную, как та, что ждала у Риверранских стен. Но смерть всегда смерть, на тракте от стрелы, от петли на эшафоте, да даже от хлебной крошки столь неудачно ставшей поперек горла, и ждать этой смерти на месте Теон не хотел. Ведь не барахтаясь утопленник идет ко дну гораздо быстрее, барахтаясь, правда, тоже идет, и единственное, что можно выиграть от этого — время, мгновение, короткий миг, и шанс пусть даже и ничтожный.       Ещё в Винтерфелле он был склонен к риску, к азарту, от которого кровь закипает да переворачивается, и сердце неистово стучит в висках, правда, после его всегда окатывала ледяная волна сомнений, и они терзали, будто свора оголодавших псов. Развеять этот мрак была способна лишь капля одобрения, вот только ждать её сейчас неоткуда, да и нельзя показывать слабину, дурная это штука — неуверенность в себе, очень дурная.       Он взглянул на неё холодно, безразлично, так, как и стоило глядеть всегда, не обманываясь и не считая её себе равной, она ведь не считала так, никогда. И улыбалась ему, наверное лишь потому, что домой хотелось сильно, хотелось к матушке под крыло и к брату в крепкие обьятья: что ж, это было всего лишь наваждением, кисло-горьким разочарованием, от которого остался тошнотворный осадок. Теперь он отбросит эти наивные поступки да слова, забудет эти дурные откровения у костра, когда говорил с ней, смеялся с ней, глядел, как огненные языки освещают её бледную кожу и отражаются в глазах, светло-серых глазах лорда Эддарда.       Лучше всего обменять её сразу, разумеется, на чистое золото, и отец, уж точно, будет этому лишь рад: какой ему прок от тощей девчонки с короткостриженными волосами да огромными глазами, занимающими половину лица. И Пайк далеко не то место, где она будет счастлива, хотя счастье её Теона заботило меньше, чем прошлогодний снег на Севере; думал лишь о том, что сырость замка может стать причиной какой-то хвори, а за мёртвый или подпорченый товар золота уж точно не дадут. После он отбросил и эти мысли, слишком много их накопилось в голове, смерил её проницательно-оценивающим взглядом, так, бывает, смотрела леди Кейтилин, выбирая новую ткань для платья, пристально и тщательно, выискивая малейшие изьяны и отмечая их в памяти.       Он знал, кто бывает хуже злодея: только злодей, который думает, что он герой, пытается поступать правильно, честно, против своей истинной сути.       Четыре тысячи драконов — достойная цена за сестру хранителя Севера, за истинную сестру, которую Робб любил всем сердцем и душой, и выплатил бы цену эту без сомнения, выплатил бы за Сансу, Арья же слишком своенравная, слишком дикая и непокорная, слишком близкая с бастардом Сноу, а не к старшим, благородным братцам, за неё можно выручить три тысячи, да и это с горем пополам.       Теон досадно прицокнул языком заметив, что подошва левого сапога протерлась ещё пуще правой, после ругнулся вспоминая, как в былые временами мог поменять пять таких пар за неделю, нашарил в кармане медный грош, украденный медный грош, которого не хватит даже на корабль до Пайка.       Седьмая преисподняя.       Улыбалась ли ему когда-то удача? А если и улыбалась, то Теон уже не помнил этот счастливый миг, должно быть, было это давно, и забылось, не оставив следа, всё хорошее забывается слишком быстро.       Привычно бросив в неё свой плащ, он пристроился у ствола дерева; зубы сводило от холода, тело под рубахой покрывалось холодными мурашками, и это всего лишь вечер, ночью будет многим холоднее, а укрыться нечем, быть может, это и к лучшему, так ему уж точно не уснуть.       Арья глядела на него по-звериному, по-волчьи, исподлобья, с величайшим омерзением на лице укуталась в его прохудившийся в двух местах плащ и отвернулась, наградив его взглядом полным презрения.       Маленькая, мерзкая сучка, Старковское отродье, к которому привязываться не стоило вовсе, ведь все они такие честные, такие отважные и правильные до мозга костей, такие, каким Теон никогда не был и быть не мог.       Ночь опускалась мучительно медленно, время отчего-то тянулось чертовски долго, он подтянул к себе мех с наворованной из обозов Йорена провизеей, зарылся рукой в его бездонную, печально пустую глубину. На дне покоилась лишь черствая краюха хлеба, кусок старой, плохо завьяленой оленины да несколько шуршащих листов кислолиста, пропажа которых, наверное, и опечалила болван, сторожащего повозку с провиантом больше всего.       Два листа казались чёрными в густом полумраке, он покрутил их в руках, рассмотрел то с одной, то с другой стороны, после положил в рот, медленно перекатывая языком да морщась от мерзкой горечи, залипшей на деснах. Слюна становилась нестерпимо отвратной, и всё, что оставалось ему — это глотать её, чувствуя как во рту появляется оскома.Теон уже пробовал это дурное снадобье, хотя, что он только не пробовал под сводами Винтерфелла да в теплых домишках Зимнего городка. Вкус сначала противный, настолько, что блевать тянет, после становиться лучше, а под конец и вовсе чувствуешь еле заметную горчинку, да и та кажется кисло-сладкой в затуманеном уме.       Ствол дерева вдруг оказался чертовски мягким, почти таким же упоительно мягким, как пуховые подушки да перины Винтерфелла в которые хотелось зарыться с головой, уткнуться в них поглубже и уснуть сном, крепким, ничем не потревоженным.       Вот только спать ему сейчас было заказано, только не сейчас.       Предчувствие чего-то дурного витало в воздухе, или же он вовсе очумел от кислолиста.       Подул ветер. Холодный сквозняк, пробирающий до самых костей и стягивающий жилы в тугой узел.       Быть может, если бы он послушал того толстого борова в трактире Блошиного конца, если бы сумел добраться в порт в день казни Эддарда Старка, тогда бы всё повернулось иначе, совсем иначе. Бравос — край вязких туманов, илистых отмелей и морских вод, край где нет Ланнистерских разьездов, нет этой чертовой войны, нет Старков, которые считают всех обьязаными себе до гроба. Если бы он мог знать, как всё обернется, если бы он мог знать…       На самом деле он не знал ничего, ни как прожить сегодня, ни как выжить завтра, знал только, что его клонит в сон, сильно, неописуемо сильно…       — Ты же сломаешься, — кисло скривился Марон, отдавая ему новый подзатыльник. — Ты же не выдержишь, убежишь к матушкиным юбкам, прятаться. Всегда знал, что ты безвольное тряпье. Зачем ты нам? Лишнее звено в цепи. Родрик силен, я быстр, Аша смела, как дьяволица, а ты? Что ты-то умеешь? Не Грейджой ты, Теон, а ублюдок мелкий.       Они стоят на краю.       А жестокий ветер нещадно треплет волосы.       Как в тот день. Небо сулит грозу, грузные облака плывут тучно, то и дело сверкают молнии, будто стрелы на раскалённом добела небосклоне. А через миг всё заглушает гром, его будоражащий сердце грохот залегает в ушах и рушит иллюзию покоя, бессовестно ломает всю его притворную храбрость.       — Марон, давай вернемся.       — Струсил! — смех раскатисто ложится по земле, хохот, весёлый и безудержный, хотя повода для веселья не было, даже напротив.       — Маленький, испуганный, — мозолистая рука с приторной осторожностью ложится на плечо, обнимает, аккуратно притягивает к себе.       Море под утёсом пенится, бурлит, как вода, закипающая в котле, с грохотом разбивается об острые камни и с ревом накатывает вновь, разъярённые воды бунтуют, где-то в чернильных глубинах гневается утонувший бог.       И Теон чувствует, как под ногами крошится камень, как мелкие осколки улетают в чёрную бездну и он, он тоже летит вместе с ними, вперёд и только вперёд.       Он открывает глаза, распахивает их резко и морщится от колкого ветра, с ощущением страха, подкатывающего к горлу, залипшего где-то под языком и окутывающего липкой паутиной.       Это сон, всего лишь сон.       Сон, который, когда-то заставлял кровь стынуть в жилах.       Он медленно растёр тяжёлые, кажется, налитые свинцом, веки, поправил ворот рубахи, стряхнул с себя капли ночного дождя, поднялся на ноги шатко, чуточку неуверенно, и замер, похолодел всем телом.       С размаху ударил кулаком в ствол дерева, сбил костяшки на правой руке, после на левой и опять и снова, и по кругу.       Он уснул, всё-таки уснул, так глупо и так самонадеянно. Идиот, чертов идиот.       Лишь примятая трава в стороне была свидетелем того, что она ушла на рассвете, быть может даже раньше, потому что ночной дождь уже успел уничтожить следы.       На стволе старой ели красовалась надпись, искусно выцарапанная остриём клинка, изящно отсылающая его намного дальше, чем в седьмую преисподнюю.       Небо вновь затянули тучи, грозясь пролиться дождём.       Седьмая преисподняя, наверное боги, в которых он не верил, его прокляли.