Кракен

      Торсон тяжело вышел на палубу, прихрамывая, чертыхаясь и проклиная всё на чем стоит этот мир; с каждым годом эти утренние причетание уже, казалось, вошли в привычку, стали неотьемлемой частью его дня, а подниматься с постели и выбираться на свет из тьмы и сырости своей капитанской каюты становилось всё тяжелее.       А шёл ему всего шестидесятый год, не много не мало, пол жизни осталось за спиной. Подумать только, лишь лет так десять назад он ещё мечтал собрать побольше деньжат да купить баркас, новые сети, крюки и силки покрепче, мечтал выходить в море со всей тройкой своих сыновей, добрых молодцев, сильных, высоких, жилистых, все, как один похожих на него и ростом, и статью.       Тогда ему казалось, что счастье его близко, осталось лишь несколько лет, несколько набегов на Зелёные Земли, несколько ночей недосыпа и пара-тройка лишних выходов в море, осталось только дотянуться рукой и он, Торстен, сын портовой шлюхи из Лордпорта, станет человеком — богатым, уважаемым, достойным.       А после началось восстание.       Кровь в море. Море в крови.       Падение Старого Вика, разгром всего флота, треск деревянной кровли борделя Лордпорта, где он впервые увидел мир, разрушительный штурм Пайка — всё это вело к скорому и неизбежному концу. Но он тогда лишь смеялся, отмахивался и верил в верную победу, верил в Грейджоев и в Железные Острова, пока на окровавленную землю, словно подкошенный стебель среди поля не упал младший, Бен, любимец жены, последняя отрада его души, в тот миг в сердце Торстена что-то глухо оборвалось и лопнуло, не выдержав, хотя выдерживало многое.       Прошло десять лет, а он всё ещё помнил, помнил и с тех пор ни разу не взял в руки топор, закопал его ночью подле трёх высоких могил у моря.       Баркаса он, к слову, так и не купил, с сыновями в море больше не вышел, вместо них, быстрых и сильных, теперь среди темной каюты ютились два матроса. Первый — сын его покойной сестры, хлипкий, медлительный, тощий: он лишь сокрушался, а не делал, прятался за бочками с рыбой, пока Торстен драил чертову палубу и шептал ругательства. Второго же он, признаться честно, и вовсе не знал; подобрал его четыри дня ранее вблизи Крепости у моря, куда возил рыбу: высокого, чернявого, поджарого, на миг он было спутал его со своим старшим — Честоном, но после вспомнил, что сына настиг арбалетный болт на приступах к Морской башне.       Тот, второй, был многим проворнее мешкавшего племянника, ловко забрасывал сети, тянул исправно, да ещё и платы не просил, хотел только добраться к Пайку, предлагал за это аж три медяка, хотя на деле у него нашелся лишь один, но даже тот ломанный. И Торстен его оставил, дал вместо истёртых да изорваных сапог новые, те, что возил в своей каюте вот уж как десяток лет, отдал рубаху, правда, залатанную и перешитую, хотел и старый плащ отдать, но потом передумал: и так сделал для этого паршивца слишком много, и на борт к себе взял, то ли из жалости, то ли из усталости: драить палубу ему, признаться честно, было уже не по силам, а жёсткие мозоли вдоль ладоней ныли и зудели от рыбацких сетей.       Так они и плыли вот уже пятый день.      Путь их лежал у побережья железного залива к самому Сигарду, а дальше обратно, на Пайк, море, слава утонувшему богу, было спокойным, размеренно качало ладью на волнах, как мать заботливо укачивает любимое дитя, и ветер, к их счастью, был попутным, не рвал паруса и не ломал мачты.       Торстен прошаркал по палубе, разминая затёкшую левую ногу, после принялся растирать её от икры к голени, туда и обратно, стало легче, но старые раны по прежнему зудели под зажившими шрамами.       — Утро доброе, — сипло крикнул он, выдавив из себя улыбку и по обыкновению пожав руку, сначала хлипкому племяннику, после парню, который назывался Теоном: рука у него была тверда, в мышцах чувствовалась сила. Раньше он, уж точно, не вспахивал землю да и не сеял никогда, тяжело было не понять, что такие ценят лишь сталь и платят только сталью, знают только меч, перед ним и преклоняются, за него и готовы сложить свои головы. Вот только Торстену было всё равно: давно уж старик перестал обращать внимание на подобные вещи, его в этом пареньке душа не интересовала, даже если она и напрочь сгнила, лишь бы не воняла, остальное — пустяк. — Ты опять кричал ночью, звал кого-то, кажется, девицу, то ли Арию, то ли Арью, хрен разберешь, кто она тебе, скажешь?       На скулах того Теона забегали желваки. Руки сжались в кулаки, жилка на шее запульсировала и задёргалась.Торстен лишь усмехнулся в густые, побелевшые от морского ветра и старости усы, вспомнил себя в молодые, резвые годы.       — Она сука — самодовольная и самоуверенная.       — Не дала тебе, что ли? — хихикнул племянник, неохотно проверяя пустые сети.       — Мамка твоя подзатыльников тебе мало давала, гадёныш мелкий, — фыркнул Торстен, прихрамывая по палубе и вглядываясь в густо-синие морские воды: дна никак не видать, края тоже. — А ты, — он взглянул на Теона, зажмурив слезящийся правый глаз. — Ты раз собрался плыть с нами, так будь добр не лгать мне и правду говорить, люблю я, понимаешь, правду, а дурачков с Зелёных Земель не люблю, молчаливых дурачков не люблю вдвойне: видишь-ли, они меня раздражают.       Тот парень взглянул на него с вызовом, с наглостью и ущемлённой гордостью, Торстен даже нашарил на поясе нож, чтобы гордость эту ему слегка поубавить, но потом остыл. Вздохнул полной грудью, воздух холодный, пропитанный солью, колючий, как тюфяк, на котором он спал в детстве, пока матушка зарабатывала деньжат по ночам, воздух свежий, как хлеб, который ему временами удавалось получить за работу в шахте.Тогда, давно, у него, Торстена, взгляд, наверное, был таким же, и гордость ему в те времена убавляли не раз.       — Она была мне, — Теон откашлялся, сплюнул за борт, сильнее сжал руками хлипкие борта и взглянул в синее небо. — Она, быть может, была моей сестрой, дурой, какую ещё поискать нужно, бросила, сбежала. А теперь, — он горько хмыкнул, глядя на побелевшие костяшки пальцев. — Наверное, теперь она где-то там, среди Речных Земель, живая, мертвая, а может, раненая, какая уже разница.       Его глаза нехорошо блестнули, и налились оттенком ненависти. Той, самой настоящей и самой искренней, так можно ненавидить только человека, которого когда-то любил, ценил, лелеял, а человек тот возьми да плюнь тебе прямо в душу. О, уж Торстен-то знал, как это бывает, сам не раз такое проходил.       — Я бы свою сестру так просто не оставил, — буркнул себе под нос племянник, усевшись на бочки и деловито забросив ногу на ногу. «Не будет с него никакого проку», — подумал Торстен, глядя в зеленые глаза и вспоминая, как обещал сестрице сделать из него человека.       — Негоже девице шататься среди войны да гари, так глядишь и найдется пара тройка ублюдков, позабавятся, и забудь о сестрице, девиц таких в каждом солдатском лагере, говорят, хоть отбавляй, а чем тело помоложе, тем зыск больше. Шлюхой станет и дело с концом.       Оплеуха повисла в воздухе звуком набата, звонко улеглась на щеку пониже глаза, прямо на скулу, губу, и нос, с которого тут же потекла тонкая струйка крови, прочертила дорожку по слабому подбородку и шее.       — Не смей вспоминать шлюх при мне! Не смей, а то на следующий раз и зуб выбью, думаешь, раз старик на ноги слаб, то силы у него в руках уж не осталось? Уймись и пойди умойся, к обеду в Сигарде будем, скажут ещё, что убиваю тебя тут.       Мальчишка глянул на него с упреком, явным и отчетливым из-за полуприкрытых век. Может, стоило быть с ним понежнее, может быть, поласковее, вот только нежности Торстен с рождения не знавал, а ту, что получил после — давно растерял среди войны, боли и крови.Стал жёстким, грубым, резким, мальцу в пору ненавидеть его, и он ненавидит, быть может, в один чудный день, когда подрастет, выудит кинжал у него на поясе и сумеет вогнать ему в шею, по самую рукоять.       Что ж, значит, так и должно быть, но не сегодня, сегодня он лишь смотрит на него обиженно и уходит, утирая кровь.       Торстен проковылял к борту, упёрся в него правой рукой и остатками пальцев на левой, попытался улыбнуться, вот только вышло скверно.       — Железные острова место суровое, парень, кто-то может сказать, мол, недоброе, жестокое, но я скажу, — справедливое место, где нет напыщенных лордёнышей с цветочками в волосах да заднице, нет золочёных нужников и тарелей с серебряной окантовочкой.Тут всё настоящее, лучше, чем в Зеленых Землях, без фальши. Понимаешь?       — Знаю. Это мой дом, но я не был здесь страх как давно.Теперь решил вернуться, навсегда.       — И слишком давно не бывал?       — Со времен восстания.       Что-то защемило у него внутри, что-то опять заныло и заскулило, пробудило ненависть — к Баратеонам, Старкам, Грейджоям, ко всем им вместе взятым, старые раны под затянутой кожей напомнили о себе вновь.       — Это было чёрное время, парень, — Торстен осторожно обнажил левую руку с изуродованной ладонью и глубокой зарубцевавшейся прорезью от локтя к запястью. — Тогда я защищал брешь крепости, а после, когда стало ясно, что дело наше проиграло, стоял за Морскую башню, защищал, пока мне не всадили стрелу в живот и не полоснули клинком по руке. Но то было десять лет назад, а время, как говорят, лечит раны, вот только жаль, что не возвращает пальцы. Железные острова не стали лучше за это время, быть может, даже наоборот, отчего тогда ты решил вернуться?       — Я хочу начать жизнь сначала. Никто не награждает за добрые намерения, жизнь злая сволочь, а правда на стороне самых безжалостных, самых коварных. Я правда пытался всё это время быть лучше, честнее, правильнее, всё добродетельные пути нахваливал. Себя надеялся убедить что поступаю правильно и верно. Но неправильно поступил, это точно. Пытаться перекроить себя, глупо: солнце от этого ярче не засветит и мир лучше не станет.       — И это верно, — Торстен усмехнулся, поправляя усы. — Только знаешь, — он коснулся его плеча, похлопал по нему правой рукой, здоровой. — Никогда не забывай, кто ты такой и обойти судьбу никогда не пытайся, на перегонки с ней не играй. Я вот попытался раз.       — И как? — спросил Теон, глянув на него тёмно-карими глазами.       — Паскудно вышло, парень, паскудно.