Кракен

      За окном багровел закат.       Высокие, сводчатые потолки горницы терялись в полумраке, так что разглядеть скудные, выцветшие за года фрески было почти невозможно, но Теон знал: они там, спрятанные от человеческого глаза, скрытые кракены и размытые синие волны, отливающие нежной бирюзой, когда-то, ещё в далеком детстве, он любил смотреть на них в тусклом свете свечей, под треск поленьев в огромном, каменном очаге и тихий хрип ветра за стенами.       Длинная, витиеватая вереница тёмных щупалец спускается по восточной стене, обвивая углы и старую штукатурку, нарисованные тёмным маслом глаза, круглые, так похожие на аметисты, кажется, неотрывно скользят по тебе, пробираясь внутрь. И скользкие щупальцы будто уже проросли сквозь сплетение рёбер, прокрались в самую грудь и стальными тисками сжали сердце, от этого оно и замерло в молчаливом иступлении, сковывающем тело.       Годы уничтожили краску, вечная, бесконечная сырость замка напрочь погубила незатейливую роспись и превратила могучих, шестифутовых кракенов в блёклые, едва ли заметные глазу тени.       Но дух всё равно замирает, как много лет назад, наверное, с тех пор прошло целое столетие, тогда, правда, всё казалось гораздо больше и прочнее, правдивее, сильнее, и рука матери чувствовалась в ладони; теперь же он один.       Стоит на холодных каменных плитах в вечернем полумраке и чувствует, что не может расправить плечи, не может вдохнуть полной грудью и выдохнуть воздух вновь, кажется, камень прицепили на шею тонкой веревочкой, и веревочка та вгрызается в горло всё больше и больше, оставляет кровавую бороду, из которой сочится страх в перемешку с горьким привкусом тлена.       Под ложечкой сосёт, внутри беспокойно ворочается комок: его не узнают. Его не узнают. И тогда он останется один, без пути отступления назад и без отцовской гордости.       Этого стоит бояться, и он боится.       Не так, как боялся в Королевской Гавани и в проулках Блошиного конца, не так, как опасался в густой чаще Речных Земель, этот страх родом из далёких колодцев прошлого, из туманной дымки детства.       Он глядит на себя, и рот кривится в кислой усмешке.       На нём чужие сапоги и чужая рубаха с уродливой синей латкой на спине, её мог бы прикрыть плащ, вот толька плащ он оставил в Речных Землях, точнее ту несчастную груду тряпья, что осталась после него, всего лишь тонкое решето грязно-бурого цвета, украшенное слоем дорожной пыли и рассшитое изящной россыпью болота.       Лорд Теон из дома Грейджоев.       Где шёлк, барахат и парча? Где, седьмая преисподняя, атлас, в который ты облачался в Винтерфелле, где вышивка из чистого золота и волчий мех на плаще, где роскошные перчатки и добротные сапоги.       Где, иные его поберут, тот Теон, который был похож на наследника Железных Островов, да что там, на самого принца, где же затерялись броши из чистого серебра, где перстень с рубином. Он взглянул на руки, кажется, свои, собственные руки, которые, почему-то не узнал сразу: ладони в мозолях да волдырях, пальцы огрубели, отвердели, ожесточились, утратили всю ловкость, проворность и быстроту, кто кроме него вспомнит, какими чертовски умелыми были эти пальцы? Разве что тетива лука, стрела да девка из борделя, больше никто.       Стол, стул, очаг, окно, в котором виднелись ярко-пурпурные лучи заката, море — неспокойное, бушующее, неукратимое, и человек.       Человек, которого он признал мгновенно, по глазам тёмным, как кремень, по волосам белым, как самая чистая соль и по рукам, сильным, жилистым, мозолистым рукам, которые, бывало трепали его по щеке, или ерошили тёмные волосы.       — Отец, — собственный голос показался тихим, потерянным, пекло, испуганным, как у мальчишки, впервые державшего меч и не знающего, каким концом стоит колоть.       Сначала тишина клубилась в воздухе вязким сиропом, после медленно таяла и растворялась, в конце концов её безжалостно разрезал голос, сильный, с хрипотцой, с издёвкой или же с насмешкой.       — Ты ли это, Теон Грейджой? — густые брови свелись к переносице, между ними пролегла морщина, чуть выше старый, теперь уже почти незаметный шрам.       — Я, отец, и я вернулся, чтобы навсегда остаться в нашем доме.       Седьмая преиисподняя, он думал над этими словами всю ночь, пока маленькая ладья подплывала к берегам Пайка, он сотню раз представлял себе этот разговор, нежные обьятья, тёплые слова, но всё испарилось.       Глаза напротив глядели на него, взирали гордо, даже надменно, старались разглядеть самозванца или шута лицедея, не узнавали его, наверное, потому что не помнили.       Пекло. Все десять лет он жил этим днем, он грезил им, мечтал о нём так искренне, часто и преданного. Насладись же теперь, Теон Грейджой, упивайся гостеприимностью дома, твоего дома, или всё-таки чужего?       В горле стал ком. Твёрдый, такой, что проглотить его не возможно, пустынная горница вновь заполнилась до краёв тишиной, гулкой и звонкой, бессовестно режущей уши.       — Ты вздумал не возвращаться, а как же моя клятва? Ты был единственным гарантом, единственной, пусть даже ничтожно тонкой нитью, сдерживавшей меня все эти годы, — отец опустился в кресло, не сводя с него глаз; это презрение, граничащее с ненавистью, чертило раны побольнее кинжала. А изменить что-то ему не под силу, можно лишь стоять, стоять и попробовать расправить плечи. Собрать все остатки растерянной доблести, гордости и чести, вот только они исчезли, иди теперь, собери, по трактам, лесам да кустарникам.       — Они мертвы, — ответ казался слабым, потерянным, не уверенным. — Роберт Баратеон и Эддард Старк мертвы, с ними ушли и ваши обеты. Твой сын вернулся в родной дом, — последние слова заглушил хохот. Громкий, разлетевшийся по горнице и влетевшей в натопленный очаг.       — Так почему же ты здесь, когда голова твоего воспитателя красуется на пике Красного Замка, а его сын поднял все знамёна. Ты струсил, конечно, струсил, таким тебя выростили жители Зелёных, гадких земель, — глаза цвета непробиваемого кремня взглянули в окно, на море, на бурю, которая неумолимо наползала с Запада, призывая с собой смоляные тучи и всполохи молний.       Почва под ногами больше не казалась несомненно твёрдой, внутри назревал гнев, тоска, горечь, внутри просыпалась обида, заглушенная годами и тысячью долгих ночей в маленькой комнате, в Винтерфелле.       — Их резали как скот, — а кровь на горячем песке тут же засыхала, — там была резня, — лязг мечей оглушает, рукоять скользит в вспотевшей ладони. — Я был один против сотни, я спасал его дочь. — Ты спасал свою шкуру, Теон Грейджой, и сейчас ты бессовестно лжёшь.       «Поклянись, мне, Теон Грейджой, поклянись» — приказывал лорд Старк, ещё не зная, что на его, на совести Теона Грейджоя, тысячи неисполненных клятв, сотни неоправданых надежд и обещаний, эта одна из них. И её он тоже не исполнил.       — И где же она, маленькая волчица, кажется, Алисанна. Ты не пожелал предоставить девочке кров на неприступных утёсах Пайка? — вопрос и шаг; лицо отца теперь ещё ближе, на нём пляшут тени нескольких свечей, делая его ещё суровее, чем прежне.       Неприступных утёсах Пайка.       Верно, когда-то они и вправду казались ему таковыми, пока молот Роберта Баратеона не опустился на крепостные стены, пробивая первую брешь.       — Арья, — вполголоса поправил он. — Её зовут Арья.       У неё глаза цвета расплавленного серебра и она умеет глядеть прямо в душу; её короткоостриженые волосы так по-дурацкому летят в разные стороны, играя с вечерним ветром, и она до невозможности смешно морщит лоб, скулы у неё острые, губы тонкие, кожа бледная, ладони в мозолях, руки в шрамах, прямо как у него.       А ещё она мертва, и её стоит забыть, вычеркнуть тень из воспоминаний несложно, та тень, будто запачканый лист, осталась позади, он же уже начал лист новый.       — Кем бы она не была, ты не разделишь со мной тайну, где скрываешь старковское отродье, говори, быстрее.       — Она, — слова застряли где-то в горле, сбились в тугой ком. — Она сбежала вблизи Харенхолла. Она сбежала под покровом ночи, и её следы смыло дождём. Он искал её на рассвете, он искал её к полудню следующего дня, а после решил, что милосердие — удел слабых, ведь так когда-то говорил ему отец.       — Лучшего и не ожидалось, клянусь морем, что никогда не питал к тебе особых надежд, младший сын, тощий, вечно простывший и… — отец замолчал, сцепив руки в крепкий замок, сжал челюсть, выпрямил плечи и вмиг навис над Теоном, словно утёс, твёрдый, непоколебимый. — Ты так похож на Алланис, на Алланис, не на меня. Никогда не думал, что тебе когда либо предстоит занять моё место, для этого был рожден Родрик или сгодился бы Марон, но ты… знал бы, подал жене чашу лунного чая двадцать лет назад, а после отдал трон из плавника Виктариону. Он, хоть и глуп, но силён, как бык и в его крови истинная соль и твёрдое железо.       Его обдало холодом. Холод тот был хуже тех сквозняков, что забирались под плащ на Севере и леденили кожу, этот холод был как сталь, уберечь от него не смогло бы и солнце Дорна.       — Но я твой сын! — ярость накрыла его волной, кровь в жилах опять забурлила.       — Ты слепой щенок, который ещё не видит, насколько он жалок. Чтобы стать лордом Железных островов, чтобы подчинить железнорождённых, нужно иметь силу, огромную силу и твёрдость духа. Она у тебя есть?       — Есть, отец, — он выпалил это без единой тени сомнения. — Десять лет я был заложником в Винтерфелле, научился всему, что должен уметь истинный воин. Я выжил в Королевской Гавани, когда северян убивали, как скот, прошёл через пылающие Речные Земли, добрался к морю и вернулся домой. Разве этого мало?       — Ты прожил у них больше, чем у меня, — скорбная ухмылка тронула обветренные губы. — В тебе так много хвастовства, твоя гордость задевает потолок моих покоев. Я не оставлю трон сопляку, который не водил корабль, который машет мечом на манер вестероских рыцарей, но ничего не смыслит в пляске топора.       А он свято верил, что сумел измениться, что стал лучше, пытался стать лучше и взрастить в себе храбрость, отвагу и безжалостность, не удалось, у него многое не удавалось.       — Я готов, отец, одно твоё слово, и я возглавлю набег, стану капитаном корабля, отправлюсь на Зелёные Земли сеять раздор, пока лорды будут беспомощно прятаться в своих твердынях.       — Боюсь, такая крупная рыба тебе не по зубам, смотри, Теон, а то подавишься. Не желаешь для начала драить палубу на рыбацком баркасе?       Что-то внутри вопило и рвалось рассказать, обо всём, от начала и до конца, пусть старик услышит, пусть поймёт, может хоть эта история длинной в мили и долгие лиги пробьёт его чугунную броню, но здравый смысл твердил другое. От Бейлона Грейджоя бесполезно ждать жалости, он из соли и камня, в его жилах море, не кровь, на месте сердца твёрдая глыба.       — Я твой сын, Аша, Марон и Родрик мертвы, я последний, услышь же: последний, в котором течет твоя кровь.       — Ты вспомнил своих братьев, — в тёмных глазах отца что-то сверкнуло, или же это молния за окном. — Признаюсь, растроган, но даже в твоей сестре было больше железа, нет, в этой девочке была истинная, несгибаемая сталь и отвага, которой Утонувший бог обделил тебя сполна.       — Не было у неё отваги! — он подорвался с места, словно ошпаренный огнём. — Всадить кинжал себе в сердце: разве в этом отвага? Поверь мне, нет, засыпая, ночами я думал о её смелости, о том, что она сотворила и понял, это лишь проявление трусости. Она тоже боялась, боялась не меньше меня и…       Теон почувствовал, как мозолистая ладонь с размаху врезалась в правую щеку, кажется, даже услышал короткий, словно звук тетивы, щелчок подле скулы и боль, которая мучительно горячей волной расстекалась по лицу от свежей садины.       А он уже и успел позабыть, как больно бывало, когда эта рука вершит своё правосудие.       Его слова оборвались, утихли, уступая тишине и грозному взгляду тёмных глаз напротив. Правая щека горела алым, с уголка губ стекала тонкая струйка крови.       — Не говори об этом при мне, не смей открывать свой рот, когда хочешь сказать подобное, а лучше прикуси язык, если хочешь добиться большего, здесь ценятся дела, а не речи. Усвой это и убирайся в свои покои. Тебя уже не перековать, не переделать.       Он развернулся на носках сапог и шагнул к двери, шаг за шагом, каждый из которых отзывался ноющей болью где-то возле уха.       Этого ты ждал, Теон Грейджой? Отцовская любовь тебе мила? Поблагодарить бы, что топор в спину не всадил, что ли.       — Вернись, — его окликнули и он, нахально обернулся, ухмылялся, хотя уже предвкушал, как вторая щека окрасится в такой же ярко-алый цвет. — Ты ещё можешь доказать мне свою преданость. — Как, поцеловать ноги?       Ткань чужой рубахи хрустнула на груди, когда милорд схватил её и притянул его к себе, как щенка, вшивого и где-то страшно нагадившего.       — Не смей мне дерзить, сучонок, если лорд Старк и терпел твоё нахальство, то я не потерплю, ты в моем замке, ты в моей власти. А теперь слушай, слушай меня, — где-то раскатился гром, и молнии над водной гладью плясали, словно безумные. — Волчонок начал войну, забрал с Севера двадцать тысячь человек и это лишь начало, потому что войско его несёт потери, хоть и получает победу за победой. Знаешь, чего он хочет? — Теон знал, ведь это единственное, что мог просить Робб в этих скудных, скалистых землях, это единственное, что имело здесь хоть какую-то цену. — Мой флот. Флот, который его отец разбил и испепелил, превратил в жалкие щепки вместе с Робертом Баратеоном. Он олух? Скажи мне честно, олух или просто мальчишка возомнивший с себя черти-что.       — Робб далеко не глуп, — его слова, чужие мысли, мысли прежнего Теона из далекого Винтерфелла: ложь. — Я его знаю, и он был мне как брат, лучше заключить союз с Севером, чем вновь поднимать знамёна.       Тяжёлый вздох — единственное, что могло бы послужить ему ответом.       — Твои братья мертвы. Они умерли, защищая Пайк, а Робб Старк, такой же щенок, как и ты, и я не стану заключать с ним союзы. Что он сможет дать мне? Ничего, и те небылицы, написаные в недавнем письме, лишь его мальчишиские грёзы. Забудь Волков, ведь ты Кракен. И корабли уже покинули порт, их курс — месть, страшная и истинная.       — Мы отомстим, отец. — и в этом он уж точно уверен; он будет мстить не за Пайк, не за испепелённый Лордпорт; лишь за мальчишку, судьба которого решалась той ночью, когда тьму освещало пожарище Лордпорта, в то полнолуние, когда луна, восходящая над Железными островами, казалась кровавой от извивающихся языков пламени, в тот страшный час, когда таран пробил насквозь каменную стену неприступного Пайка и высокие чертоги наполнились кровью отважных. Он будет мстить за то мгновение, когда решалась судьба мальчишки с карими глазами, и Кракен оказался среди волков, вот только их логово никогда не было ему домом.       — Я, я отомщу, за Ашу, за Марона и Родрика, за Алланис, которая не снимает траурных одежд уж десятый год, отомщу за земли, над которыми они жестоко надругались. Это будет моя месть и твоё испытание, испытание на верность и стойкость духа, — перебил отец отшвырнув его в сторону, лишь жестом указав ему на дубовую дверь, кажется, такую же Роберт Баратеон выбивал тараном.       — Ненавижу, ненавижу тебя, Бейлон Грейджой, — прошипел он, со всей силой захлопнув тяжёлую дверь. — Я твой сын и твой наследник, чтобы ты там не говорил, чтобы ты там не думал.       В ту ночь он напился.       Напился впервые за, кажется, целую вечность; густой, тёмный эль обжигал глотку и оставлял горчинку на кончике языка, в сто раз противнее борского золотого, которым их потчевали на турнире десницы, последнем турнире, на котором Санса держалась, как истинная королева, а Арья молчаливо глядела на то, как рыцари сходятся в поединках, как копья с громким треском разлетаются в мелкие щепки.       Он до сих пор видел перед глазами напыщенные знамёна, тех доблестных сиров и прекрасных леди, видел Джоффри, королеву, короля, видел мальчишку с Долины, которого с ратного поля вынесли уже неживым.       Теон уснул ещё до полуночи, дрова в очаге мерно потрескивали, превращаясь в чёрный пепел, за окном слышался шум моря, шум волн, которые разбиваются о каменные берега, рассыпаясь на мелкие капли, а через миг вновь собираясь воедино, ведь то, что мертво, умереть не может.       Оно лишь восстаёт сильнее и крепче, чем прежде. А на утро замок окунулся в тёмный мрак, за окном стоял штиль после яростно ночной бури, давно уж Теон не помнил таких жестоких бурь.       И с первым солнечным лучем каждая крыса в замке вопила на свой лад: «Милорд погиб, его забрало море…»