Кракен

      Он чувствует, что ноги подводят его, когда под сапогами оказываются скользкие камни, омытые солёной водой и морской пеной, но Теон упрямо делает шаг, один, затем второй, потом третий; вот среди копошившейся толпы уже возможно рассмотреть суровое и жутко сосредоточенное лицо Эйрона, высокую тень Дагмера Щербатого, размытые силуэты нескольких капитанов.       Над ними пронзительно кричат белоснежные чайки, рассекая краями тёмных крыльев невозмутимо спокойную водную гладь, на которой не видать и следа, и малейшей тени той бури, что пронеслась по Пайку в эту ночь. Вырывая якоря рыбацких баркасов и унося их из гавани в открытое море, разламывая и разрывая на щепки жалкие ладьи и превращая их в ненужную груду досок. У причала ещё виднелась чья-то изодранная парусина.       Мимо него прошла оголодавшая псина, жадно обсасывающая старую кость, бросая на него угрюмые, затравленные взгляды и сильнее сцепляя зубы на ничтожной добыче.       Теона же в это время ненасытные сомнения гложили изнутри получше стаи воронов, набросившихся на мертвечину, отхватывая кусок за куском и пытаясь заглотнуть побольше плоти.       Пронизывающий ветер неизменно накатывал с моря, бесцеремонно забирался под дублет, проходился по костям и сжавшимся внутренностям, обдавал леденящим воздухом легкие.       Вот ещё миг, и очередная дюжина шагов осталась за его спиной.       Уже можно разглядеть каменистый берег, острые утёсы, замок над ними, оборванный мост, безвольно свесившийся вниз и медленно покачивающийся в такт утреннему приливу. Стоит присмотреться, и вот уже узнаешь старого стюарда, озабоченно вцепившегося в трость дрожащей рукой, служанку, без остановки заламывающую руки и содрогающуюся от беспрерывных рыданий и воплей, а внутри этого безладного столпотворения, где все, как один, глядели перед собой невидящими взглядами…       Его собственные глаза сейчас почему-то напрочь отказывались видеть, всё его нутро вопило о том, что это наглая ложь, очередная издевка, на которую он так глупо попался, ведь даже на миг поверить в то, что Бейлон Грейджой мёртв — немыслимая небылица, случиться которой просто невозможно. Может, когда-то через добрый десяток лет, но не сегодня же, не сейчас.       Весь путь от Морской башни он думал лишь о том, что шутка эта слишком жестока, что он скажет это отцу прямо в глаза, когда увидит его живого и здорового, танцующего пляску топора у моря или же просто задумчиво глядящего вдаль на ровные ряды оставшихся кораблей, тех, что не отправились на Север. Теон уже пообещал себе развернуться и уйти, уйти да напиться в самом дешевом борделе Лордпорта, отымев самую пригожую девку, если лорд Бейлон дразнится с ним, как с мелкой, ничего не стоящей шавкой, которая преданно будет бегать за ним по первому его зову.       Он растолкал толпу, отодвинул служанку утирающую слёзы рукавом замаранного платья, оттолкнул покачнувшегося стюарда и ещё парочку хорошо подросших пареньков, которых, кажется, ещё матушка притащила в замок воспитанниками.       Серая галька берега тихо шуршала под подошвами сапогов, пока он пробирался всё дальше и дальше, пытаясь увидеть хоть что-то за чужими головами и плотно прижатыми друг к другу плечами.       Хотел было ругнуться, проклиная нерасторопных слуг и отсылая их отсюда, куда подальше, вот только ругательства сбились где-то далеко в горле и застряли там тугим, жестким и режущим комом, а взгляд дяди Эйрона вперился в него, словно сотня бритвенно острых кинжалов.       Серая галька впитала в себя пятно густой, вязкой и багряно-красной крови, она уже не сочилась, но влажно поблескивала под лучами скупого солнца, которое размеренно шло к зениту, не беспокоясь ни о чем.       Тело, остывшее и синюшно-бледное, руки раскинуты в стороны, кости вывернуты под неправильным углом.       Суровые черты навечно остались такими: каменными, жёсткими, плотно сжатые губы побелели, глаза открыты, безжизненно глядят в небо чёрными зрачками в ужасе и молчаливом гневе, лишь в виске зияет ещё одна пробоина, и всё лицо залито пурпурными ссадинами и бурыми потёками крови, тонкими, засохшими дорожками.       Теона замутило, ком, так плотно застрявший внутри, подобрался к горлу блевотиной с привкусом желчи.       — Седьмое пекло, — то ли прошептал, то ли выговорил он, чувствуя, как желваки выступают на скулах и кулаки сжимаются до побелевших костяшек на пальцах.       Лишь чайки надрывно вопили, и пёс где-то довольно скулил, справляясь с старой, тысячу раз обглоданной до него костью.       Мир вокруг казался какой-то глупой выдумкой, и он среди этого мира совершенно один, стоит, глядит, и видит смерть, прямо перед собой, узнать её легко, ведь бродила она за ним часто. От неё ему, наверное не скрыться, всё равно догонит и найдет.       Теон понимает, что исступленно теребит рукав дублета большим и указательным пальцем, старается прекратить, но выходит дурно.       «Что делают сыновья, когда умирают любимые отцы?» — единственное, что роилось в переполненной мыслями голове и чётче всего всплывало на поверхность; что делал Робб, когда пришла весть о смерти лорда Эддарда, как повёл себя Сноу на Стене и как, черт побери, должен вести себя он.       Как должен он скорбеть о человеке, который временами трепал его по голове жесткой рукой, а после отсылал с глаз подальше, потому что он всегда мешал, потому что был сильный Родрик и слизняк Марон, потому что была любимица Аша, которая и походила на лорда Бейлона больше всего. Потому что в Теоне он себя не видел, потому что веру и надежды на него, наверное, никогда и не возлагал.       Вот только Теон с неистовым упрямством всё ещё надеялся это изменить, надеялся переубедить этого старого чурбана, завоевать его доверие, его чёртову милость, привязанность и власть, потому что любовь его ему была не нужна, уже не нужна.       Вот только теперь всё потеряно.       Или же только обретено.       Лорд Пайка и Железных островов, Бейлон из дома Грейджоев — мёртв, мёртв точно и неоспоримо, упал ночью во время шторма с хлипкого подвесного моста по вине неумелых плотников, а оставил после себя лишь единственного сына, единственного наследника, иных ведь у него не было. Или же были, но погибли по его же вине.       Теон вдохнул воздух поглубже, опустился на корточки, превозмогая себя, провёл рукой по испещренному морщинами и следами от давно пережитой оспы лицу, закрыл глаза, и застывшее выражение ужаса в них медленно исчезло под бледными веками навсегда.       Выражение это после ещё долго стояло перед взором и кружилось в мыслях.       Остервенело кричали чайки, пытаясь поделить добычу, шумно шепталась толпа на разные голоса и лады, служанка продолжала содрогаться от рыданий.       Он снял свой плащ с плеч, укрыл им избитое тело сурового человека, в котором таилась несгибаемая воля; тёмное полотно с грубой, неаккуратной вышивкой небрежной швеи опустилось мягко; там, где должен был величественно раскинуть щупальца золотой кракен изображалось золотое нечто.       Теон поднялся, я оглядывая рассеянным взглядом толпу, ловя на себе разные, колкие да сочувственные взгляды, среди которых взгляд дяди Эйрона казался самым пронзительным и укоряющим, как будто в этом была хоть доля его вины.       Что-то в нём в этот миг должно было оборваться, заскулить, затрепетать, ожить, вот только не ожило: осталось замершим где-то на глубине души, там, где таился мальчик, так желавший отцовского одобрения и похвалы.       — Пусть примет его Утонувший Бог в своих чертогах! — воскликнул жрец, воздев руки вверх и обращаясь к синим морским глубинам. — То, что мертво, умереть не может!       — Оно лишь восстает сильнее и крепче, чем прежде! — повисло в воздухе хором из разных голосов, разбавленное воем служанки, которая сокрушалась по милорду, как по родному отцу.       — Оно лишь востает сильнее и крепче, чем прежде! — повторил Теон, ощущая, какой долгой будет сегодняшняя ночь, каким неподьемно тяжёлым окажется этот день.       Ближе к вечеру, когда тело уже одели в дублет, чернильно чёрный с вышивкой из чистого золота, когда старый, неумелый мейстер, которого выгнали из Цитадели за беспробудное пьянство, безуспешно старался спрятать ссадины и рубцы, зашить рваные раны на лице лорда.       Теон писал письмо в одиноком свете оплывающей свечи, писал, долго подбирая слова, перечеркивая и переписывая вновь и вновь, после раздосадованно отправил пергамент в очаг, во власть трещавшего пламени, так жадно пожирающего лист и тёмные чернила. В этот же вечер он и отдал старому стюарду свой первый, не подлежащий оспорению приказ, отправить человека на Харлоу, доставить мать в замок и призвать лорда Родрика на Пайк.       В этих огромных чертогах и залах сейчас казалось особенно пусто.       Когда-то давно здесь, среди мрачных стен всё равно звучал смех, упрямо разливался от пола к высоким потолкам и выдавливал собой эту гадкую сырость; как же ему хотелось вернуть эти давние времена. Вот только возможно ли это?       Дверь протяжно скрипнула, впустив внутрь человека в длинной серой рясе жреца, касающейся каменных плит тёмного пола; чёрные волосы спадают ниже пояса, борода, кажется и того длиннее, в ней виднеются вплетённые водорости и крупицы соли, а взгляд всё так же остёр, всё так же колюч.       — Пришла весть, — выдохнул он обветренными и пересохшими губами.       Теон потёр уставшие глаза: они зудели от вчерашней ночи и сегодняшнего дня, впереди же ждала ночь ещё длиннее.       — Куда уже сегодня дурным вестям? — ответил он, медленно поднимаясь со стула. — Надеюсь, эта хоть хорошая.       Между ними повисла тишина, проволокой, нитью, которую так и не перерезали.       Его шутка осталась без единого ответа, на сухом лице дяди Эйрона даже тень от улыбки не скользнула, кажется, теперь он утратил способность улыбаться вовсе, и умел лишь молиться да взывать к богу.       А когда-то, помнится, они с Теоном хохотали до боли в животе, пока челюсть не сводило и слёзы с глаз ручьем не текли. Тогда Эйрон, правда, был отчаянным пьяницей и гулякой, а он, Теон, мальчишкой десяти лет от роду. И это было время, о котором ещё можно вспоминать с улыбкой, ведь после началась буря восстания и всё это улетело в седьмую преисподнюю, в самый горячий котел.       Теперь эти времена тоже казались далёкими и призрачными, как и годы в Винтерфелле, и месяцы в Королевской Гавани, сейчас в памяти чётко отображалась лишь ночь, когда Арья сбежала вблизи Божьего Ока и всё, что было после той ночи и отнюдь не принесло добра.       А казалось, счастье так близко, вот, возьми, дотянись рукой и пощупаешь, вот только не коснешься никогда, потому что счастье — мираж, и с каждым шагом оно всё дальше и дальше, а ты гонишься за ним, пока не испустишь дух, и остановиться сил не хватает.       — Виктарион взял Ров Кейлин, — слова жреца лились безучастно и равнодушно, словно ветер шелестел где-то в широки ветвях дерева. — Взял и теперь держит проход к Северу в своих руках.       Теон усмехнулся сам себе, представляя, как же сейчас беснуется доблестный Робб, который забрался так далеко, оставив Винтерфелл на мальчишку-калеку, как беснуется леди Кейтилин, которая, по слухам, сопровождает первенца на войне и не покидает его лагерь.       Вот только радоваться метаниям Робба — одно, а быть лордом вовсе другое, лорду нужны союзники, нужна поддержка и подкрепление, верно, разве не так?       И кто же даст ему эту поддержку, если не Север, если не эти гордые лорды, сидящие в своих замках и окутанные предчувствием зимы.       Ведь острова эти — всего лишь безжизненная пустошь, только камни и соль, сотни лет назад опустошенные шахты и бесплодные земли, и всё, что осталось у них — это море, бурлящее, и временами жестокое, как палач.       Нужно что-то менять, нужно шагать вперед, а не ждать, пока очередной набег принесет хоть какую-то пользу. Нужно воевать за цель, а не за холодные земли Севера, от которых проку нет никакого.       — Отправь ворона, дядя, пусть Витарион возвращаеться, снимает осаду и ведет корабли на Пайк. Это бессмысленно, убивать и грабить Север, где только снег, вьюга и метель, пока Ланниспорт и Западные Земли беспечно остаются в покое. Нам нужно золото Ланниспорта, запасы Запада и кровь Ланнистеров, не Старков. Пока Тайвин воюет, пока в его землях лишь женщины, дети и старики. Это наше время, наш час и наша победа!       Он глядел, как лицо жреца сначала сереет, после багровеет, наливается кровью и праведным гневом, как густые брови сводятся к переносице, а длинная борода подрагивает от переполнявшей его злости.       Теон чуял, что дядя не поймёт, не одобрит и не исполнит его приказа, потому что глуп и безумен, потому что не смыслит, что кончится эта война дурно, если они не изменят курс.       — Не запачкав рук не выиграешь войны! — громадный кулак врезался в стол перед ним, отзвук прокатился по устланому каменными плитами полу, заглянул в каждую трещинку на стене и навечно остался там. — Ты ничего не смыслишь в этом деле, ты вообще ничего не смыслишь, глупец! Мы будем мстить, потому что так желал Бейлон и так желает Утонувший бог!       Тёмные глубины глаз Эйрона искрились яростью, кажется, вот, ещё миг и длинный кинжал выпрыгнет из-за голенища, или же из просторного рукава одеяния, черкнет тонкую линию вдоль горла и всё утонет в свежей крови, в его, Теона, собственной крови, в которой так мало соли.       Он ухмыльнулся, предвкушая, как опишут его правление мейстеры. Лорд-однодневка зарезан в собственных покоях собственным дядей, не желавшим исполнять его приказы, в которых, если подумать, действительно был толк.       Человека выдаёт страх — помнил Теон, он воняет жутко и противно, да тянется за тобой длинным гадким следом, по которому неприменно бросятся сильные, те, кто прячут страх получше или напрочь лишись его. Поэтому нужно скрыть дрожь, которая пробивает тело и бессовестно выдаёт себя в пальцах, нужно всего лишь вдохнуть воздух поглубже, надышаться им в самую сладость и начать сначала, как самую долгую сказку самому непонятливому ребенку.       — Это глупость, мы не выиграем эту войну, потому что Север — это густые леса, Север — это холод, от которого коченеют ноги и член, а руки синеют, и после мейстеры пилят отмороженные пальцы, бывает, что и по самую культю, — его доводы, как горох о кирпичную стену, отбиваются и разбиваются в пух и прах, потому что он здесь чужой, потому что они все — чужие.       Помешанные на своём дерьмовом старом законе, который был силен триста лет назад, пока Эйгон завоеватель не сколотил своё королевство огнем и кровью, сейчас же даже слово это — пустышка, никому не нужная, но так яро греющая сердце этим безумцам. Они так и не поймут, что прежнего величия не будет, потому что мир со времен Харрена Чёрного изменился уже тысячи раз, жизнь менялась, законы переписывались.       Он настойчиво начинает, сначала пытаясь хоть как-то сгладить углы, вот только выходит дерьмово, и об углы эти, острые, как бритва, режется никто иной, как он сам.       Ведь бывало же и страшнее, там, в Речных землях, где смрад ужаса смешивался с запахом крови, гниения и смерти.       Правда, она как соль. По крупице, вроде, приятно, а от пересола тошнит и выворачивает наизнанку.       Вот и он, кажется, перестарался, слишком щедрую горсть высыпал в кислую кашу Эйрона и теперь наслаждается его праведным гневом и дюжиной проклятий.       — Ты не наш, — проскрипел жрец скрежещущим басом прямо у самого уха. — Ты предашь нас, продашься Старкам, как самая последняя и самая верная псина. Ну что ж, это и понятно, столько лет обгладывал кости с их стола, и вилял хвостом, радостно ухмыляясь. Тебе всадят топор в грудь, как только прознают, под чью дудку пляшешь. Бейлон молил бога, чтобы ты не вернулся с Винтерфелла, чтобы тебя прирезали там, или ты издох от горячки. А я отговаривал его, твердил, мол это грех, мол нельзя так. Ошибался.       Дверь едва ли не слетела с петель, закрываясь за тощей спиной, лишь сквозняк пробежался по покоям и вылетел обратно сквозь приоткрытое окно.       — Мари! — крикнул он, со всей силой захлопнув ставни, так, что те аж задребезжали, в оконной раме. — Вина мне, Мари! Вина да побольше!       Пойло грело, подогревая обиду и ненависть так, что она закипали внутри упрямо клокоча. Миновал закат.       На затянутом дымкой вечернего тумана горизонте виднелась едва ли заметная тень — галлея под чёрными парусами неумолимо приближалась к гавани Лордпорта.