Кракен

      Солнце едва ли успело появиться из затянутого туманной дымкой горизононта, когда он уже был пьян, правда ещё не смертельно, но уверенно стремился вперёд, чтобы наконец-то достичь этой цели.       Достичь хотя бы какой-то цели.       Когда-то он считал, что пить от неизвестности — хуже, чем с размаху осушить чашу яда. Поэтому раньше он и пил, исключительно от радости да от горя, чтобы согреться длинными зимними вечерами или рассеять внезапно нагрянувшую скуку, пил с караульными на стене, с подмастерьем в оружейнях, бывало, и с поварёнком среди удушающего жара замковой кухни. Он пил, зная, что радость или горесть его непременно закончатся, потому что кончаются они всегда, и быть иначе не может, неизвестность же тянется вместе со временем, как густая смола или перезревший эль, долго, неискончаемо долго.       И вот он среди этой вязкой и густой неопределенности, жестоко и беспощадно расправляеся с третьей плотно закупоренной бутылкой.       Пьет жадно, глотает, словно пресную воду, и старается проглотить быстрее, чем язык распознает этот чертов вкус, которому никогда не сравниться с Арборским Золотым или хотя-бы с Дорнийским полусладким.       От неизвесности вино это, так походящее на жидкие помои, обжигает глотку в два раза сильнее, словно костёр, разгорающийся внутри и поджаривающий ему внутренности.       Уже в десятый раз он клялся себе остановиться, взять себя в руки да встряхнуть хорошенько, ведь вокруг одни враги, ведь клинки за его пиной уже точатся с самого рассвета, пока он упивается здесь, глядя в утренний мрак.       Теперь ему казалось, что в Винтерфелле было проще: там он знал, чего хочет и к чему ему стоит идти, в Красной Гавани он тоже знал, к чему стоит стремиться: к жизни, к существованию, среди пылающих и окутанных смертным тленом Речных Земель он твердо понимал, что нужно вернуться на Пайк.       А сейчас, среди этих высоких чертогов устланных полутьмой и кислым запахом сырости, он не знает, когда успел сбиться с пути и как сошёл с, казалось бы, точно намеченной дороги.       Он в гневе отбросил кубок, тот с пронзительным звоном встертился со стеной; старое, затёртое серебро звонко лязгнуло, отлетая и падая на пол.       Если бы только этот старый гордец Эйрон не был так глуп и так непоколебим, если бы позволил ему попытаться и подсказать с какой стороны стоит подойти к капитанам, если бы…       Так могло случиться лишь в давней сказке Старой Нэн, а жизнь жестока и беспощадна, любит втоптать тебя в грязь, а после посветить в глаза лучиком призрачной надежды, чтобы ты поднялся, поднялся, чтобы потом ещё глубже зарыться в грязь.       В старом зеркале виднелось отражение чужого человека: жёсткие черты, даже острые, хотя раньше казались плавными, остриженные волосы криво отрастали, а глаза глядели как-то чёрство, без искры, без азарта, губы обветерны, от этого и потрескались. На них больше не виднелась его личная, самодовольна ухмылка, которой он так радостно награждал всех подряд. Пекло, быть может, если бы леди Кейтилин взглянула на него сейчас, то не узнала в этом сухом человеке её драгоценного воспитанника, весёлого наглеца и распутника, который превратился в измученного временем пьяницу. Должно быть, ему уже не дали бы законных двадцать лет.       Он сожалел. Сожалел о многом, и почти ничего из этого исправить не мог.       Теон взглянул на свои руки, огрубевшие, с жёсткими мозолями на ладонях, среди мозолей этих всё ещё виднелись длинные, местами оборванные линии, которым он ещё попытался улыбнуться, вспоминая тот вечер, когда Кира так упорно глядела на них, пытаясь поведать ему его судьбу.       Знала ли она, что судьба его уже тогда была помечена кровью?       Даже если и знала, изменить ничего не смогла бы, никто из них не смог бы.       Он откинулся на спинку стула, задувая догорающую свечу: она задымила, мутные кольца дыма немного покружились, наполняя покои запахом воска, после исчезли без следа.       Отался лишь Теон, Теон и кинжал, одиноко лежавший на другом конце стола: на стали отражались яркие блики.       Скрипнул засов двери, и древесина открылась, из коридора влетел привычный сквозняк, прогулялся по комнате, забираясь под старые, бархатные гардины времён Завоевателя.       — Стучи, Мари, иные бы тебя побрали, — выдохнул он, пытаясь подняться, упираясь в затёртые от времени подлокотники.       Вот только не вышло: хмель ударил в голову, и тело непослушно покачивалось, ноги подкашивались, а мысли в голове путались.       Вот только вместо худеньких плечиков и курносого носика Мари, вместо пепельных волос, которые он так любил пропускать сквозь пальцы вечерами, стояла тень.       Высокая, поджарая, облачённая в чёрный бархат и капюшон, скрывающий лицо. Вот как будет выглядить твоя смерть, Теон, вглядись же в этот силуэт и запомни это мгновение, ведь сейчас тебя продырявит меч, или веревка сомкнётся на шее.       Он был пьян настолько, что даже не почувствовал должный испуг, лишь глядел перед собой, пытаясь нашарить рукой рукоять кинжала.       Напрасно, всё напрасно.       Смерть догнала, как бы тщательно он не заметал следы и как бы не скрывался, если бы он сейчас сказал, что не ожидал этого — соврал бы.       Вот только тень не набросилась, медленно прошествовала вглубь покоев, к нему, к столу, к очагу.       Сердце прибавило парочку ударов.       — Дом, ну вот, наконец-то, — синий глаз улыбался — яркий, сверкающий, будто сапфир, наделённый оттенком редчайшей первозданной голубизны. — Тихо здесь, слишком тихо, тишина эта давит, когда-то помнится здесь всегда звучали голоса. Бейлона, Виктариона, Урригона и Эйрона, когда я ещё был мальцом, после — громогласный хохот Родрика и визги Марона, заливистый смех Аши, а потом и твой плач. Но клянусь, что никогда в этих чертогах не бывало такой тишины. Я встретил Эйрона по пути в замок, он был грознее бури и мрачнее тучи, что стряслось, бог не услышал его молитвы?       Теон выдохнул — шумно и с облегчением.       Кажется, даже хмель выветрился из затуманенной головы, но мысли всё равно путались и мешались без конца, их бы собрать сейчас в кучу, да что там, себя бы в кучу хотя бы собрать, а то стоит, покачиваясь, словно от ветра.       — Эурон, — губы едва ли расцепились, выдавив такое короткое и такое простое. — Это ты, дядя, я не ждал, — ещё мгновение он и стоял так, глазея перед собой и тяжко узнавая, после сообразил, что лучше продолжить сидя, так хоть дрожь в ногах не будет его выдавать, хотя, куча осушенных до дна бутылок уже, несомненно, его выдавала.       — Узнал, — он засмеялся, сбрасывая глубокий капюшон с головы, а после и сам плащ отбрасывая в сторону. — Я вот тебя помню маленьким мальчишкой, помню, как прятался за материнскую юбку, и помню, как тебя отсылали на север, я стоял тогда в тени колон чертога, стоял и уже не надеялся увидеть тебя живым.       Теон улыбнулся в ответ, и к чертям то, что улыбка оказалась пьяной и выглядела неумесно, зато была искренней, ведь он тогда тоже не надеялся увидеть Эурона никогда.       В детстве ему так хотелось стать хоть чуточку похожим на него, хоть немного, самую малость, чтобы люди одновременно ужасались и восхищались, чтобы владеть топором так же отменно, как и мечём, чтобы заставлять замолчать одним лишь взглядом голубого глаза.       — Я тоже рад видеть тебя, дядя. Вот только отец, — он долго подбирал слова, прокручивал их в голове, старался не взболтнуть лишнего, вот только удавалось с трудом. — Он умер, Эурон, свалился вместе с мостом вниз, представляешь? А я вот думал, что такие как он никогда не падают, всегда несут себя гордо и умирают в сто лет в постели.       Его пьяный вздор, наверное, был забавным, потому что Эурон улыбался, слушал, терпеливо кивал, отпивая из уже начатой бутылки отвратное яшмовое пойло.       — Всё идет в преисподнюю. Всё, до самого конца. Эйрон беснуется, проклял меня уже тридцать три раза. Они хотят старый закон, хотят убивать да грабить, и видели они меня в гробу с моими стратегиями и планами, мне кажется, что ещё несколько дней, и они меня повесят, потому что я приказал снять осаду с Севера, потому что я, пекло седьмое, единственный здесь, кто ещё способен мыслить. Знаешь, представлять и делать — слишком разные вещи, нет, ты не понимаешь, потому что тебя не было здесь, когда Эйрон едва ли не плюнул мне в рожу, за то, что я думаю иначе, — он и не заметил, как голос сорвался на крик, как Эурон невозмутимо спокойный и сдержаный всё отпивал и отпивал из бутылки и ни один мускул на несомненно красивом лице не дрогнул, даже не пошевелился.       — Глупцы, — выдохнул Эурон уже после, ехидно ухмыляюсь. — Они хотят резать и упиваться кровью, замарать в ней руки по самый локоть, хотя ею сыт не будешь, нужно золото, драгоценности, сталь, — вот, что сейчас по истине ценится в этом мире. Но им этого не понять, потому что Эйрон вовсе спятил и потерял рассудок, в свои неполные тридцать стал походить на нищего старца, а не на сына Квеллона Грейджоя, Грозы зелёных земель и морей. Виктарион же силён, как бык, туп, как мул, и имеет покладистость овцы, цепляй ему на шею колокольчик и тяни куда хочешь, пока не противится. Они не видели мира, не бывали дальше Ланниспорта, не видали руин Ашая и Древней Валирии. Всё, что им дано и чем они владеют в совершенстве — это восхвалять Старый закон, времена которого им самим и не вспомнить. Провести всю жизнь в тени Бейлона — тяжкая ноша, уж поверь. Всегда так, Теон, Росток, что посильнее глушит те, что поменьше и послабее, загоняет их в тень и лишает солнца, не оставляет и толики возможностей. Поэтому я и покинул это место: солнца было мало, почва слишком суха, поверь, вовсе не жалею.       — Но говорят, мол, отец изгнал тебя из-за женщины Виктариона.       — Женщины, — Эурон мечтательно ухмыльнулся уголком губ. — В Эсоссе твердят, что они — самая губительная слабость для мужчины. Виктарион всегда принимал сомнительные решения, а всё, что он выбирал без позволения Бейлона было откровенным дерьмом, от лошади до боевого топора, от щита до сапог, да и женщина та, от всего прочего, не шибко отличалась. Она сама пришла ко мне ночью, быть может не выдержав пламенной любви братца или его бычьего нрава, — в голубом глазу на миг мелькнула то ли тень сожаления, то ли доля раздражения, а может Теону лишь показалось. — А после он забил её, насмерть, как скотину, потому что так велел ему Старый Закон, потому что иного решения он не видел, из-за тупости своей или слепоты, мне уж этого не знать. Говорили, он плакал, когда его кулак выбивал из неё дух, после, в тот же вечер, он хотел приняться и за меня, я был готов, я ждал, точил топор и прятал ножи за голенищем, запрятал кольчугу под дублет, вот только он не пришёл. Бейлон не позволил, потому что был единственным, кого Виктарион беспрекословно слушался.       Теон слушал, бросая взгляды на солнце, которое медленно выплывало на серый небосклон, бледное солнце, освещающее мрачную землю.       — Право, Бейлон был прекрасным кукловодом, дёргал Виктариона за верёвочки, дразнил тенью богатства и запахом славы, и он вёлся на это, всегда, вновь и вновь наступая на те же грабли. Он бы слушался тебя, если бы только ты пел ему старую песню, к которой его приучили годы, песенку о том, как Железные острова восстанут из пепла сильнее и крепче, чем прежде. Вот только ты, эх какая горесть, мыслишь трезво и не веришь в этот бред, как и я. Виктариона уважают, и он способен пошатнуть твой трон и власть, поднять мятеж или того хуже бунт, может отнять титул и вспороть тебе живот, бросив внутренности в море. Это суровое бытие этих людей, среди которых нужно беспокоиться лишь за собственную жизнь и существование, — Эурон прочистил горло, посмотрел на Теона синим глазом, кажется, забрался внутрь дублета и внутрь души, перебирает там его намерения и планы.       — Зачем им власть, если Эйрон жрец, а Виктарион управляет флотом? Разве им мало этого? — глупый вопрос, Теон ведь хорошо знал, что сколько человеку не дай, ему всегда будет недостаточно.       — Эйрон и Виктарион, они, они всегда украткой мечтали о величии, которым владел Бейлон, шептали приветствия и клятвы верности, сквозь сжатые зубы и терпели. Любой лошади рано или поздно наскучат шпоры, которыми её беспрерывно направляют, и она теряет терпение, взвывается на дыбы и больно бьет хозяина, если у него не хватит силы заново её обуздать. У Бейлона хватало, вот только хватит ли тебе?       Теон вдохнул воздух, вот только лёгкие казались скованными в тиски, и голова болела, в ней ощущался шум моря и бой тысячи барабанов. Если сейчас не выпить ещё, она разорвётся на куски к чертям.       Вот только пить он больше не намеревался, куда уж падать ниже, он дошёл до предела и решил остановиться, хотя бы попытаться.       — Послушай меня, — голос вкрадчивый, почти доходящий до шепота и переходящий в тихо бормотание. — Виктариона нужно уничтожить, любыми путями и любыми средствами, обвинить в измене, подсыпать яда в флягу.       Теон ощущал, как всё внутри холодеет, и озноб окутывает тело, как неистово начинает колотиться сердце, отдаваясь в висках.       — Как? Нет, так же, так же неправильно, безчестно.       Будто бы он когда-то знал, что такое честь, да, он видел её со стороны, временами даже восхищался ею, когда замечал у кого-то другого. Но сам её никогда не имел, мало того, и иметь не старался, жил, как получалось и всегда выбирал путь полегче. Почему же тогда сейчас противиться и старается что-то изменить?       Быть может, боится греха, боится возмездия богов, в которых не верит?       Или опасается, что призрак дядюшки будет бродить за ним по ночам.       От него сейчас зависит одно слово, одно слово и одна судьба, чужая судьба.       — Кого здесь заботит честь? Имели её здесь давно и тщательно, видели где-то в гробу, — Эурон поднялся со стула, властно и резко, обогнул покои полукругом, пнул гору бутылок в углу, — Выживает сильнейший, и на троне из плавника остаётся сильнейший; тот, кто послабее, кормит крабов на дне залива, мальчик. В Лиссе это называют игрой престолов, игрой за власть, где проигрыш карается смертью. Я хочу, чтобы ты выжил в этой игре, чтобы эта удавка под названием власть тебя не удавила, потому что эти двое, они, как стервятники набросятся и будут рвать на части. Виктарион сильнее, и кусок отхватит побольше, поэтому он должен стать первым, запомни. Но для этого тебе стоит сделать выбор, молча ждать, пока наотмашь ударят тебя, или нанести удар самому.       — А тебя, Эурон, ты не хочешь вступить в игру, если уж так хорошо выучил правила, то непременно выиграешь у такого слабого, взращенного в зелёных землях сопляка, как я, — это звучало нахально, вызывающе, даже слишком, но Эурон и бровью не повёл, приблизился к окну, упёрся руками в каменный подоконник.       — Н-е-е-т, — он протянул это, улыбаясь ему искренне, и по плечу хлопая по-отечески, так, как, должно быть, отец не хлопал его никогда, — Я не предпочитаю вкладываться в сомнительные сделки, а эта для меня именно такова. Ведь тогда мы с тобой будем почти на равных, ты, не видивший дома почти десяток лет, и я, больше шести лет бороздивший морские просторы. Мы здесь чужаки с диковинными понятиями, которые приводят здешних в бешенство. Можешь считать, что я помогаю тебе из любви к Бейлону, из любви к дому и к этим островам, потому что, клянусь всеми морями, правителя похуже Виктариона не найти во всем Вестеросе, и если его задница окажеться на троне из плавника, здесь воцарится голод да холод, потому что все его умения заканчиваются на метании топора и дроблении молотом чужих костей.       — Что я могу поделать, пока эти люди не поверят в меня, не поверят в мою справедливость и честность, тень Виктариона всегда будет висеть над моей головой, и что же, все эти годы жить в страхе? Нет, к Иным это, страх — дурной приятель, напоминает удавку, так же затягивается на шее и перекрывает воздух.       Эурон нетерпеливо причмокнул, поводил языком по дёснам, осторожно и очень бережно поправляя повязку на глазу; в его движениях виднелось напряжение, так, будто он старался собрать все слова в кучу, сцепить их в что-то цельное и единое.       Или же это просто обычная игра лицедея.       Дагмер ведь предупреждал его, вот только что взять с этого старого, верного Дагмера, которому опасность виднеется едва ли не на каждом шагу, с тех пор, как Бейлона Грейджоя нашли мёртвым у подножья замка.       — Нет, — повисло громкое и звонкое, луной прошло по покоям среди внезапно нависшей тишины.       Эурон смотрел на него долго, смотрел склоня голову набок и сверкая голубым глазом.       — Ты ещё вспомнишь этот разговор Теон, вспомнишь и пожалеешь о своем решении.       Теон и без того знал, что так или иначе пожалеет, сожаления теперь преследовали его всё чаще.