Кракен

      Ворот дублета сдавливает горло как стальные тиски, и дышать отчего-то становится тяжелее.       Из распахнутого настежь окна прокрадывается осторожный ветер, принося с собою запах недавнего дождя, над морем алеет закат, а посреди неба солнце — яркое, как золото. Такие закаты ещё называют кровавыми, когда небо становиться похожим на открытую и упорно кровоточащую рану, окрашивается в глубокий оттенок красной яшмы, медленно переходящий в седые сумерки.       А ещё, твердят, мол закаты такие никогда не приносят добра.       — Мальчик, мой маленький мальчик, — тонкие пальцы скользят по щеке, там, где они касаются кожи, казалось, остаются глубокие ожоги и пылающие волдыри; ему до ужаса, до жути непривычно ощущать эти прикосновения через года. — Его убили, клянусь Утонувшим богом, Бейлон не мог, это жалкое представление лицедеев, Теон, мой Теон.       Как же хотелось ему сейчас закрыть уши руками и не слушать, не слышать её тихого, взволнованого шепота где-то возле уха, не ощущать её тяжелого дыхания и встревоженого блеска глаз. Она не понимает, что говорит.       — Мама, хватит, — он отшатывается и ускользает в сторону рука об руку со страхом, страх всегда шагал рядом с ним, вот и сейчас не отстаёт, дышит своим дыханием, отдающим тленом прямо в затылок. — Мама.       Даже слово режет язык. Костлявые руки пытаются приласкать его, бледное лицо старается улыбнуться как прежде, вот только потрескавшиеся губы лишь слегка подрагивают, а глаза влажны, будто утренняя роса, подёрнутая дымкой тумана.       Это его мать, да, это точно она, следы гордой осанки ещё видны в исхудалом теле, вот только угольно-чёрные волосы теперь украшены россыпью заметной глазу седины, она ползёт от висков и путается с остатками прежней леди Алланис. Кажется, она перегорела до самого нутра, как свеча, истлела до самых костей, теряя всё то, что он так яро хранил в памяти всё это время, из прошлого остался лишь голос, та самая мягкая, окутывающая пелена, которая, как призрак далёкого прошлого будит в нём что-то давно позабытое.       Но он упрямо разворачивается и осторожно стряхивает с себя её хлипкую руку. Теперь он лорд, лорд Железных островов, Пайка, Старого Вика, Харлоу, лорд этих мясников, которые признают лишь стальную волю и силу, которой в нём всегда было мало, слишком мало, чтобы заставить склоняться перед собой этих людей, ведь в их жилах соль поровну смешаная с морем, в глазах жажда крови и мести, в руках сталь.       — Не делай глупостей, прошу тебя, не делай, корона сгубила Бейлона, трон из плавника уничтожил Родрика, Марона и Ашу, мою милую Ашу, Теон, откажись, прошу, этот замок, наверно, проклят, он не принесет счастья, ни тебе ни мне, — её губы дрожат, руки дрожат, вся она дрожит, как маленький лист от порыва ветра.       Теон обнимает её: такую хрупкую, что она, кажется, может рассыпаться на мелкие частички, но внутри у него пожар, внутри у него гнев, который сдерживать становиться тяжело.       Отказаться. Отказаться от того, чем бредил годами ради тени прежней женщины, которую ценил, ведь мать давно утратила и ледяную твёрдость и резвость характера, превратилась в бледную статую из мрамора и траура, между её ресницами таилась печаль, вся она окутывала её, как саван.       Кажется, она похоронила себя заживо в день, когда последняя галея Роберта Баратеона отчалила на Север от берега Пайка, унося с собой её последнюю надежду, последнюю нить, удерживающую её над глубокой бездной, которая, впрочем и так оборвалась.       Она хотела лишь медленно догорать среди этих чертогов, исходить слезами и неустанно вспоминать Родрика, которого бесконечно любила, Марона, которому давала всю ласку, и Ашу, её драгоценную Ашу, тонкую и гибкую, как ветка ивы.       Теон же хотел жить, жить, править, властвовать, не сеять, и не собирать кровавые урожаи, хотел пытаться и менять этот жестокий мир с его жестокими законами, остаться в записках старых мейстеров чем-то большим, чем очередной головорез с Железных островов.       Он облачается в траур, снимая с лица улыбку торжества, ведь сегодня жизнь его обернулась в другую сторону, солнечную да ясную, впереди больше не видно бурь, самая худшая из них уже случилась, похоронив под своим чернильным занавесом Бейлона Грейджоя.       Мать беспомощно протянула к нему руку, когда он разжал обьятия и сделал первый шаг в сторону двери.       — Не ходи, они растерзают тебя, они всегда были хуже псов, а теперь, когда оголодали и сорвались с цепей уже не смогут остановиться. Капитаны, они же не знают пощады, не знают милости, лишь учуют слабину, так ударят в неё ещё сильнее, — из карих, как и у него глаз текли слезы, они блестели прозрачным бисером на впалых щеках, и видят боги, если они всё-таки есть на высоком небе, что глубоко в душе он знал, что она права, но принимать это напрочь отказывался.       — Я больше не мальчишка, которого ты можешь защитить, спрятав под своим подолом, я лорд, и вести себя должен, как лорд, — звучало это гораздо грубее, гораздо громче, чем он намеревался, но солнце уже заходило, темнел вечерний небосклон и пора неумолимо приходила. — Тем более, со мной будет Эурон, если я не пойду, они сочтут, что я струсил.       Больше она не проронила ни слова, лишь коротко кивнула и отвернулась, зажимая рот рукой, с каждым шагом Теон чувсвувал, что она всё-таки глядит ему вслед, но он упрямо давил в себе желание оглянуться.       Шаг за шагом, за шагом шаг, тихим скрипом отдавались шаги, громче и громче стучало сердце.       Он мрачно поправил меч на поясе: грубая, лишенная изящества сталь, как мясницкий тесак безмятежно покачивалась в ножнах, ему хотелось верить, что сегодня всё обойдётся, и острому лезвию не придётся испробовать кровь. Но разве можно знать что-то наверняка? А загадывать наперёд он теперь напрочь отказался.       Сколько ночей они с Эуроном продумывали всё тщательно и прилежно, оттачивали до малейших мелочей, ведь мелочи, как известно обычно всё и портят.       Он знал, кто больше всех способен предать, кто будет сомневаться, а кто первым сменит сторону, он выучил их имена наизусть, он запомнил их жизнь от первого похода и первого набега, выучил их слабые и сильные стороны и уж наверняка знал, куда стоит бить.       Эурон верил, что он сможет, сумеет переубедить этих бестолковых чурбанов и отвернуть их от старого закона и своих закостеневших принципов и правил, переманить ценой золота, серебра или чего бы там ни было, заставить их признать его, подчиняться ему и выполнять его приказы.       Стоило спешить, спешить и торопиться, пока Виктарион не успел привести корабли с Севера и предложить нечто большее; стоило первым сделать ход, ведь тот, кто вступил в игру первым, первым и наносит удар. Так говорил Эурон, и Теон ему верил, нужно же верить хоть кому-то в этом необъятном большом мире. Верить, но не доверять.       Это он выучил, как самую главную истину, это он запомнил ещё тогда, вблизи Божьего Ока: никому никогда не доверять, доверие пробуждает в душе чувства, которые туманят разум.       Теон вошёл в чертог, чувствуя на спине колкие взгляды капитанов, добрый десяток взглядов, пропитанных недоверием и подозрением; седобородые, жилистые, закалённые морем, ветром и солью, и взгляды их, все, как один, искрились неприкрытым желанием набросить удавку ему на шею.       Вокруг воцарилась тишина.       Неземная, неправильная тишина. Такая, бывало, наступала в Винтерфелле, когда начинался снегопад и среди белого дня наступала ночь, а снег валил и валил с небес, укладываясь в шестифутовые сугробы. Тишина эта всегда была вестником чего-то дурного, туманного и неясного, нетерпеливое ожидание, смешанное с легкой примесью скрытого в глубине души страха.       Шаг за шагом, за шагом шаг.       Дублет всё так же нещадно вгрызается в горло.       Они глядят на него то ли с опаской, то ли с настороженным любопытством, у каждого из них есть сталь, каждый из них имеет больше чем три кинжала и по два маленьких топорика или по одному боевому топору, каждый из них может разможить ему голову в долю секунды.       А вокруг, кажется, всё замерло и превратилось в камень, слилось с сырыми, тёмными стенами и громадными плитами пола, с колоннами, подпирающими потолок, и среди этого камня он, будто один, загнанный в угол зверь, идёт, и старается унять то, что клубится внутри столбами едкого, отравляющего дыма.       — Ты слепой щенок, который ещё не видит, насколько он жалок. Чтобы стать лордом Железных островов, чтобы подчинить железнорождённых, нужно иметь силу, огромную силу и твёрдость духа, — набатом колотит в ушах, повторяется навязчиво и бесконечно.       В чертоге с сумрачно-серыми стенами трепещут пугливые свечи, их много, они бессовестно чадят, но освещают тьму и проливают свет на каждый уголок, на каждое лицо, изрезанное россыпью морщин и затянувшихся шрамов.       И он полузаметно улыбается, оправляя ворот дублета, то ли им, то ли самому себе, то ли смерти, которая, быть может, поджидает возле очередной колонны.       Теон никогда не любил темноту, а здесь, в высоких чертогах Пайка её слишком много, она липкая и кажется грязной, будто оседает на его добротном плаще, расшитом грубыми, неакуратными стежками, которые, впрочем, всё равно прячутся в слабом свете свечей.       — Боюсь, такая крупная рыба тебе не по зубам, смотри, Теон, а то подавишься. Не желаешь для начала драить палубу на рыбацком баркасе?       На миг ему вновь показалось, что всё это лишь сон, упоительно сладкий сон под чарами крепкого вина и густого эля, такие сны всегда превращаются в горький кошмар с первыми лучами солнца, и рассеиваются в кислом бреду похмелья уже к полудню. И явь безжалостно врезается в разум, глаза и хмельную голову, растирает этот бред по затворкам сознания и рушит глупые мечты.       Кажется, сейчас дубовая дверь распахнётся с громким, душераздерающим скрипом, и внутрь войдет высокая тень, с каждым шагом приобретающая знакомые очертания, неодобрительно глянет на него, укажет на дверь мозолистой рукой, мол, убирайся отсюда, иди, ошивайся в другом месте, не здесь, не в моём чертоге, не перед моими капитанами, и глаза цвета тёмного кремня презрительно сверкнут в пламени свечей.       — Лучшего и не ожидалось, клянусь морем, что никогда не питал к тебе особых надежд, младший сын, тощий, вечно простывший и… Ты так похож на Алланис, на Алланис, не на меня.       Он нашаривает пальцами верхнюю пуговицу дублета, наконец-то расстёгивает горловину, хватает ртом воздух, насквозь пропахший воском и гарью воздух, и выдыхает, расправляя плечи.       Теперь это его чертог, его замок, его служанка с веснушчатыми щеками, которую он брал уже дважды, его остров, и порт с ровными рядами кораблей. Это его королевство, отнюдь не прекрасное и сказочное, но его, от камня на побережье до самого высокому шпиля морской башни.       И пусть Иные поберут остальной мир, и всё, что находится в этом мире.       Эурон говорил, что они склонятся, рано или поздно, молча или показав свой необузданный нрав, но так или иначе смирятся и будут вынуждены признать его, его и его правление, дядя Родрик же слушая это, лишь удручённо молчал с кротостью жреца и так же удрученно кивал в ответ, а мать… Мать, кажется, вовсе обезумела от горя утраты и не ведает, что говорит, она больна, на Пайке ей дурно, но она вернулась, чтобы быть подле него, чтобы тихо нашептывать ему какие-то давние, давно позабытые им небылицы, когда голова и так идёт кругом, раскалывается на части, словно внутри неустанно бьют в огромный горн.       — Ты прожил у них больше, чем у меня. В тебе так много хвастовства, твоя гордость задевает потолок моих покоев. Я не оставлю трон сопляку, который не водил корабль, который машет мечом на манер вестероских рыцарей, но ничего не смыслит в пляске топора.       — Теон, вот ты где, а мы уж заждались тебя, знаешь? — голос Эурона разлетелся по чертогу, приправленный чем-то лукаво-приторным и слащаво-хитрым.       Он сделал ещё один шаг.       И замер.       Мир вокруг в мгновение ока сузился до размера ячменного зерна, и он вместе с ним, ему казалось, что мир сейчас обязан содрогнуться, но мир стоял, стоял и он чувствовал, как ноги меделенно наливаются свинцом и тяжелеют.       Трон из плавника виднелся размытым силуэтом, на котором так гордо и так чертовски величественно возвышался Эурон, Эурон, в окружении своих темнокожих рабов и молчаливых матросов. Эурон, сверкающий морозно-голубым глазом. Эурон, которому он поверил и добровольно сдался в его силки, как идиот, который ещё ничему не научился в жизни.       — Не слишко ли твёрдый трон, дядя? Не натирает? — улыбка отдавалась горькой оскомой, а мысли лихорадочно метались в воспаленном сознании, тело пробивал то жар, то холод, а хранить на лице эту спокойную невозмутимость, казалось, больше невозможно.       — Ах, каков шутник, — громыхнул Эурон, и смех взлетел в чертоге оглушительной волной, от которой даже стены задребезжали. — Каков шутник да весельчак.       Он поднялся резко и быстро, прошевствовал, минуя капитанов уверенной и гордой походкой, походкой короля, который ступает уничтожать предателей.       А после вкрадчивый шепот у самого уха Теона проговорил: «Видит бог, сопляк, что ты не оставил мне выбора, никакого выбора, что ж, теперь изменить что-то уже поздно».       Вмиг все умолкли, шепотки, разговоры, недовольное бормотание.       Тишина воцарилась гробовая, от тишины этой каждый вдох и выдох казались чертовски громкими, а скрежет, с которым его меч вырвался из ножен и вовсе ощущался пронзительным. Острие взблестнуло, ловя на себе отсвет свечей и беспечно их отражая.       — Взгляните, он хочет крови! — Эурон измерял чертог шагами, словно лицедей, беспрерывно вещая, будто жрец на проповеди. — Ему мало, он хочет ещё, после того, как пролил родную кровь, убил отца, подумать только, сколько желчи в тебе, сколько ненависти и злобы.Ты так жесток, так подл и так гадок. Властолюбив, тщеславен и мерзок, — Капитаны взревели, все как один, но каждый на разный манер и лад. — Он убийца! Убийца родного отца! Услышьте же, услышьте и запомните!       Глаза Теона метнулись по чертогу, выискивая лазейку, спасительную, тонкую нить.       Вот только он стоит сейчас один посреди наполненного врагами чертога, как тогда, как десять лет назад, пытаясь увидеть среди этих суровых лиц хоть одно знакомое и известное.       Но в тени колоны скрывался лишь Эйрон, стоял и глядел сочувственно-укоризненным взором.       Пальцы ослабли, меч в них теперь казался невыносимой ношей, а свечи трепетали и невозмутимо светили, освещая самую темную ночь.