Кракен

      Теон помнил, как под ногами хрустнул лёд.       Беззаботно раскрошился, давая глубокую трещину и поддаваясь всё больше вглубь, злобно потрескивая, всё громче и громче.       Вот, хруст этот уже набатом стучит в ушах, растекаясь по всем сторонам и вгрызаясь в сознание с беспощадностью зверя.       Глаза уже не горят азартом и прытью, запал потух в мгновение, уступая ужасу сковывающему, как тиски.       Подстреленная лань ковыляла всё дальше и дальше по присыпанной снегом водной глади, стрела пикой торчала из простреленного бедра.       За ней длинной кровавой вереницей тянулся след и треск, он догонял её, неминуемо настигая, от него не скрыться, не сбежать.       А вокруг лишь лес, лес и озеро, присыпанное снегом.       Хруст, хруст, хруст.       Всё сильнее и сильнее, многолосо, на разные лады, страшная песнь, кровь в жилах от неё стынет.       И беспомощность.       Она как тягучая смола, заливает от ступней до кончиков пальцев, окутывает мгновенно и резко, оставляя лишь кислый ужас, подкатывающий к горлу.       Страх, он сильнее всего, и опаснее всего, потому что дурманит не хуже борского золотого, и выворачивает тебя наизнанку, оставляя ещё беззащитнее, ещё слабее.       Хочется закричать, завопить, заорать, что есть мочи.       Вот только, язык, кажется намертво приклеен к нёбу.       А в ушах только, хруст, хруст, хруст.       И надежда, она испаряется с каждым мгновением, с каждым навязчивым хрустом и потрескиванием.       Чувствуешь себя обессиленным и обречённым, обречённым в этот несчастный миг, хотя лишь мгновение назад чувствовал себя победителем.       И неважно, четырнадцать тебе или двадцать.       Это чувство всегда одинаково. Быть может, с годами оно чувствуется лишь острее и бьет сильнее.       И неважно где ты: среди озера, покрытого льдом, или среди чертога, наполненного предателями.       Ты одинаково беспомощен и одинаково разбит, мало что сейчас зависит от тебя, отсчёт пошёл, отсчёт на мгновения.       Выберешься — счастливчик, не выберешься — труп.       И сложно становится поверить, что ещё миг назад ты стоял здесь гордым наглецом, излучающий уверенность в каждом своём шаге, теперь же миг этот не обратить вспять.       Он не знал, где допустил самую большую ошибку.       Хотя, наверное, вся его жизнь и состояла из тех самых ошибок, больших и огромных, начиная с его рождения, а заканчивая, заканчивая скорее всего этим днём.       Сколько же раз он зарекался никому не верить, но верил, вновь и вновь, потому что имел такую глупую необходимость, обещая себе держаться грани, всегда неизменно переходил за черту и доверялся больше, чем нужно.       Это ли его погубило?       А может быть то, что Эурон скользкий змей, изворотливее и смертоноснее мантикора. Сейчас спорить об этом глупо, так же глупо, как тогда стоять посреди озера, оторопев и замирая от каждого собственного вдоха и выдоха.       — Он убил своего отца, он убил своего короля, подумать только, мир ещё не видел подобной дерзости за последние столетие. — Голос Эурона отскакивает от стен и летит убивающе звонким эхом.       Раз.       Глупый выпад, острие глядит вперёд, ужасающе прямо, надо же, рука и не дрогнула, пальцы не шевельнулись, когда он бросился в бессмысленную и заранее проигрышную атаку.       Два.       Эурон извлекает свой меч, он вырывается с мягким шелестом из кожаных ножен, — прекрасная сталь, отменная, лощёная, на ней заманчиво пляшет свет свечей, и отражаются осколки разбитых на мелкие части надежд и мечтаний.       — Лжешь, тварь, — крик предназанчен то ли Эурону, то ли капитанам, обступившим их плотным кольцом, то ли стенам, мрачным, равнодушным и холодным, готовым с радостью обагриться каплями его крови, им то что, и так стоят целые столетия.       Презрительная усмешка на лице напротив сменяется оскалом, голубой глаз вдруг вспыхивает в полутьме, взгляд становится жёстким и безжалостным.       — Я-то лгу? Сам гнильцой же попахиваешь, да ещё какой, — скрежет стали о сталь, от которого внутренности сжимаются комом, а жилы затянуты в тугой узел. — Я лгу? Подлец мелкий.       Удар.       Плашмя, не остриём. Плечо гудит, наливаясь ноющей болью к самому запястью.       Его отбросили в сторону, как шелудивого щенка, схватив за загривок и вжав мордой в собственный помет.       Скрежет.       Мечи вновь встретились, и во мраке, кажется, взвились искры, но их мало кто заметил среди рёва капитанов, среди отчаянных воплей и криков, среди усмешек и взглядов это казалось бессмысленной мелочью.       Эруон наседал.       Уверенно, степенно, взвешенно. Обходя кругами и вновь раздавая удары. Бросок, подобие финта, удар.       Меч Теона почти полоснул его, почти вышвырнул из этого удушающего самообладания, но сбросить с его губ улыбку так и не удалось.       Пекло, Седьмое пекло.       Жар стоял, как в преисподней.       Хотя в чертоге всегда гуляли сквозняки.       Эурон уклонялся.       Со странным спокойствием и странным самодовольством, словно бы был непоколебим в своей победе, будто верил в неё всем сердцем и душой. Или просто знал, что при надобности кто-то всадит Теону нож в спину по самую рукоять.       Он кое-как умудрился чиркнуть лезвием вблизи предплечья, предвкушая, как кровь длинной дорожкой задребезжит из бледной плоти.       Едва ли не взвизгнул, как мальчишка, продырявивший на тренировочном дворе набитое соломой пугало.       Вот только вместо мягкого звука, с которым сталь режет плоть, послышался отзвук сопротивления стали.       Кольчуга.       Кольчуга, под тёмным дублетом железо и мелкие звенья, резануть — никак, убить — тем более.       Рука немела в попытках отражать удары, левая же висела безвольной плетью и проку от неё, как от шестого пальца на руке.       Всё началось предательски быстро.       И бой этот заведомо проигран, а со стороны выглядит, как жалкая попытка беззубого щенка оттяпать старому псу ухо.       Каков же ты всё-таки жалок, Теон, как же ты жалок и заранее обречён на смерть.       Так иди к ней хотя бы с поднятой головой, как шёл Родрик, Марон, пекло седьмое, даже Аша.       Эурон поднимает руку, не опуская меча. Замах выходит поистине страшным.       Таким можно раскроить человека ровно пополам, вложив в удар побольше силы и упорства.       Теон выставляет меч с ничтожной надеждой сдержать сталь, хотя она уже летит сверху, быстрая, как молния, а от молнии не скрыться, как не старайся и не юли.       Желание прикрыть глаза становилось жгучим и удушающим.       От напора, с которым Эурон дюйм за дюймом отводит всё ниже и ниже, хочется припасть на колено.       Но для него, почему-то, казалось важным умереть стоя, хотя бы умереть, как отважный человек, которым он никогда и не был.       Меч падает на пол с оглушающим стуком, а ему заламывают руки: кто заламывает?       Дагмер Щербатый и ещё один, совсем юнец, младше него лет так на пять, не меньше.       Его ставят на колени.       Всё-таки ставят.       Что бы сделал сейчас его отец, что бы сделал Эддард из дома Старков, на которого, раньше, он всё же желал походить глубоко в душе.       Они бы умерли с гордостью, вот только Теону этого не дано, его гордость ломалась сразу же, как только его ставили на колени, вот и сейчас её осколки украшают истоптанные чужими сапогами половицы.       — Говорят, нет пощады тем, кто пролил родную кровь, они грешники пред лицом людей и Утонувшего бога, — Эурон наклонился, поднимая его подбородок кончиком меча. Холод метала неприятно щекотал кадык, заставляя сглатывать почаще. — Знаешь, мои капитаны предлагали спустить с тебя кожу кусок за куском.       Теон чувствовал, как предательски желваки зашевелились на напряженных скулах.       Он боялся, пекло, он так боялся, ноги непременно подкосились бы, если б только ему случилось стоять на своих двоих, упал бы, словно ему подсекли поджилки.       — Твои капитаны? — он выдавил неуверенный и сдавленный смешок, — С каких пор ты успел обзавестись своими капитанами? Всё твоё в этом замке заканчивается вот здесь, на этом месте, где стоят сапоги. А остальное моё, — жаль, голос звучал не так нахально, как хотелось. — И мои добрые капитаны не желают лицезреть, как их лорд стоит на коленях перед лжецом, предателем, и мразью, которая не побрезговала женой брата. Дагмер, убери руки и, быть может, я соизволю подарить тебе помилование.       Где-то ещё вспыхнули жалкие огоньки смеха, жалкие настолько, что тут же угасли, уступая вновь нахлынувшей тишине.       На лице Эурона не дрогнул ни один мускул, всё оставалось таким же беззаботно счастливым от радушной улыбки к игривому прищуру глаз, как и мгновение назад, но глаз, он сверкал в полумраке пугающе ярко.       Холод от него пробегал по спине.       — Сбросить тебя в море с мешком на голове? — острие всё ближе, упирается кожу. — Повесить на пристани и оставить на радость чайкам? — Ещё на дюйм. — Может предпочитаешь дыбу? — Что-то тёплое побежало вдоль шеи, чертя тонкую дорожку. — Или мне прирезать тебя прямо сейчас, как свинью на забое?       Жаль.       Ему было жаль, чертовски, неописуемо, да так, что слёзы почти наворачивались на глаза. Давно ему не бывало так тошно, давно разочарование не накрывало его настолько оглушающей волной, проникая в каждый дюйм тела.       Лорд Теон, ваш час пришел.       Должно быть, такая судьба всегда настигает лордов.       — Я не убивал его, — надрывный смешок соскользнул с губ, вглубь этого моря голосов, где тут же затерялся. — Я ненавидел его, клянусь, и я знал, что он меня ненавидит. — Что-то внутри вопило, взывая к его рассудку, что-то орало внутри так громко, что боль в голове становилась неистерпимой. — Но убить его мне не хватило бы духу, не хватило хотя бы потому, что в детстве он временами брал меня на руки и трепал по голове, с нежностью, что бывало дарят на псарне щенку, который меньше да и слабее, но всё равно любим где-то глубоко в сердце. — Теон всегда был неплохим лжецом, нет, временами он был даже одним из лучших лжецов Винтерфелла. Вот только мысли в голове сейчас спутались так сильно, что потребность говорить правду давила, как взваленный на спину камень.       Слышали ли они его?       Он не мог сказать наверняка, в голове так страшно гудело.       Не стоило было пить вино, вино никогда не приносило ему добра, а сейчас пить кубок в поисках храбрости, как самый отьявленный пьяница, стало его доброй привычкой.       Дыхание участилось, на глазах стояла мутная пелена, и чертог ходил пред глазами размытыми кружевами.       Ему казалось, что мир неумолимо извивается, пытаясь от него ускользнуть, или же он извивается вместе с ним.       Дерьмовое чувство, к глотке подкатывало что-то вовсе не напоминающее вкус того крепкого, испробованного годами вина, что-то горькое, смешанное с кислой желчью.       Пот катил градом, холодный, почти ледяной, ворот дублета уже не жал, а стискивал горло, как руки убийцы.       Теон покачнулся, раз, второй, а мир всё юлил, всё не мог успокоиться.       — Что это в пекло такое? Седьмая преисподняя, — вырвалось с губ тяжёлым, сиплым хрипом.       Одна из тёмных теней приблизилась, наклонилась ближе, ухватила за ворот и притянула ближе к себе.       — Это мой гарант победы, — с приглушенным хохотом прошипел ему в ухо Эурон, вкрадчиво, по змеиному. — Не стоит налегать на вино так часто, в следующий раз в нём может оказаться душитель. Увести в камеры, быстро! — крик этот заставил Теона съёжиться и беззащитно уставиться вперёд невидящими глазами. — Выберите те, что похолоднее, надобно сбить спесь с нашего принца!       Хохот оглушал, от него, кажется, рушился потолок и стены, а череп разрывало на мелкие части.       Дальше нагрянула темнота, мир треснул с отвратным хрустом, и сознание затопила чёрная вода.