Кракен

Крылья? Обломаны крылья. Боги? Они далеки. Холодно.       До дрожи холодно, и холод этот медленно скользит внутрь, распахивая настежь пуговицы дублета, просачиваясь сквозь кожу, ломая сплетение рёбер и перерезая путаницу жил. Перед глазами мрак, под пальцами вязкая, влажная сырость подвалов, а в воздухе смрад: гнилой рыбы, плесени, водорослей — удушающее месиво запахов, что сбивается в тугой, невыносимый обонянию ком. Но Теон вдыхает, раз, второй, третий, всё больше и больше, пока дыхание не становится ровным, почти не надрывным. Вот, воздух этот уже кажется мягким, мучительно сладким после удара под дых, первого, второго, третьего. На четвёртом он съёживается, прикрывая голову руками и прижимая язык к нёбу, разбитому нёбу, вкус у которого жутко металлический, с выворачивающей наизнанку горчинкой.       Всё ещё холодно? Нет, сейчас всего лишь больно. И мерзко. От рвоты с гадким вкусом желчи, от тёмных, поросших пышным мхом стен, за которыми неистово бушует и безумствует море. Глаза, словно чужие — жгут жаром и, кажется, плавятся, плавится всё, там в самой макушке, под черепом, кажется, горят костры, жар которых прожигает Теона насквозь, безжалостно и мучительно медленно, не торопясь.       И он опять оседает на влажный покров пола, скользит по шероховатой стене, даже не пытаясь вцепиться в неё онемевшими пальцами — это напрасно, он уже пробовал. Легче упасть в лужу собственной крови и блевотины, судорожно соображая разгорячённым мозгом, сколько битых часов он корчится здесь и через сколько войдет проклятый стражник.       — Если признаешься, если исповедаешься при всех, поведав им, как жестоко столкнул родного отца в пропасть, избежишь петли на шее, — вкрадчиво шепчет Эурон, приподнимая его за шкирки и заставляя неотрывно глядеть в глаза, вот только Теон не может, перед глазами у него туман, непроглядная, вязкая, мутно-сизая дымка, в голове у него лупят в барабан, а горло, горло пересохло так, что не выдавить и слова даже под страхом смерти.       — Он не соображает, милорд, оставьте, видать умишком тронулся паренёк, — пробасил кто-то от двери, или с той стороны стена? — никак не ясно.       Теон не тронулся умом, ум этот просто горел в огне и изнывающей горячке. Он лишь чувствовал, как вновь проваливается в глубокую бездну, будто в котёл с жаром или в самую преисподнюю. И слышит, всё ещё слышит, как где-то там, на обрывках сознания Эурон с скрежетом проворачивает замок, как правая нога оказывается намертво прикована цепью к вбитому в стену колу. Крик рвался изнутри громко, яростно, отважно, но с губ сходил неразборчивым бормотанием, жалкими всхлипами. Теон больше не пытался, слишком нелепо, слишком тяжко это давалось. Намного легче пуститься по течению и утратить смазанную картинку мира ещё на парочку проклятых часов.       — Смеешь указывать? Смеешь указывать мне, Щербатый. За дверь, вон отсюда, твоё дело её подпирать, а не указывать своему королю, старый пёс, — грозит Эурон, и грузная тень старины Дагмера скрывается в непроглядном мраке коридора.       Они остаются вместе. Один на один. И воздух вокруг накаляется добела, когда облачённая в тёмную перчатку рука треплет Теона по плечу, совершенно беззлобно. Так показывают милость неудачливому слуге, который так нерасторопно обидел лорда. В жесте этом и молчаливая угроза, и тень сожаления.       А после Эурон опускается на корточки и прислоняется к стене рядом с ним, не жалуя ни сапог, ни бархатного дублета, и ухмыляясь, подло, по-шельмовски, пока голубой глаз глядел на Теона, перебирая его внутренности и кости.       — Знаешь, а я ведь не хотел тебя убивать, совсем не хотел, но пойми, это необходимость. Ведь ты пошёл не в ту сторону и оказался не тем, кого я ждал, — тишина, она висела в воздухе плотным заслоном, пока Эурон говорил, пока Теон слушал сквозь пелену растекающейся по телу боли. — Я не хотел тебя убивать, ты сделал это сам, сам приблизил свою неизбежную гибель. Если бы ты только согласился убить Виктариона, этого тугого на разум и быстрого на топор быка, я бы позволил тебе ещё немного поиграть в собственное королевство. Но я просчитался с тобой, слишком просчитался, в тебе больше от Бейлона, чем я ожидал. Поэтому, увы, я не хочу проиграть игру из-за одной пешки. Тебе лучше признаться, пойми, так смерть будет быстрее. А теперь спи, мне пора, времени у тебя до рассвета.       Теон провалился в глубокий колодезь бреда и кошмаров прежде, чем опустился засов на двери.       В снах темно и холод могильный.       Холод такой он чуял уже однажды, в крипте, в глубоких Старковских подземельях и старинных усыпальницах, где пахло пылью, тленом и зимой. Правда, тогда он был ещё мальчишкой, увидел да и позабыл. А сегодня эти длинные колоны и пустые ниши глядели на него в бреду пустыми глазницами, и Теон долго метался среди них раненным зверьком, приволакивая левую, подбитую ногу. Каменные изваяния глядели на него ухмыляясь, глядели голубыми глазами Робба и мрачно-серыми — лорда Эддарда, синевой отливал взгляд леди Кейтилин и Теон замер, глядя на гордый изгиб её губ.       Была бы здесь Нэн, старая, добрая Нэн, которая так часто ведала ему сны и старые сказки в малолетстве, погладила бы его сейчас по гудящей, неспокойной голове и ласково прошептала на ушко: «Дурной это знак, мальчик, земля тебя видно ждет, земля».       Теон и без того знал, что его ожидает, вот только не земля, а петля на пристани и вороны, которые будут пировать, обгладывая гниющую плоть с белой кости, а после от него не останется и следа, ведь кости те разнесут по Пайку дворовые суки на прикорм своим выкормышам. Ну что же, Ваше величество, Теон из дома Грейджоев, о правлении вашем не напишет ни один, даже самый прилежный мейстер, желающий возродить историю Железных Островов поминутно. Пришел он ниоткуда, ушёл в никуда, уславился мечтами и дурацкими грезами, безрассудным желанием в один миг изменить то, что до него строилось веками. Хорошая сказка бы вышла, для таких, как Робб, Джон, и он сам, сказка о дураке, который внезапно захотел стать героем, а в финале повис в петле. Да и о том, что героем хотел он стать так никто и не узнает. Теон-перевёртыш, Теон отцеубийца, слабый Теон выращенный на зеленых, непригодных для островитян землях.       Когда-то зимней ночью в борделе при свече шлюха нагадала ему длинную дорогу, которая всё же повернет в начало. А он, как идиот заплатил ей десяток серебряных оленей в слепой надежде, что начало это Пайк, но нет, не тут-то было, Пайк станет его концом. Здесь он чужой, всегда был чужим, а вскоре не будет вовсе, это место, эти люди, эти тёмные стены созданы для других, не для мальчишки, что по глупой случайности и воле судеб остался единственным наследником дома.       — Не спи, спать сейчас тебе заказано, иначе подохнешь, яда в крови ещё слишком много, — стрекочущий, как треск несмазанных петель, голос звучал прямо у уха. — Не спи, слышишь ли ты меня? Открой глаза, во имя Утонувшего бога, иначе я выхлестну ведро воды на твою дурную голову, — рука мозолистая, шершавая, жёсткая и, кажется, иссохшая до кожи и костей, прислонила к его лбу тряпицу напитанную чем-то дурно и мерзко пахнущим, после всё та же дурно пахнущая известь полилась ему в рот.       Он извивался, точнее, корчился, не в силах встать, не в силах выбить из рук флягу с тем самым пойлом, потому что пальцы казались чужими, и дрожали, будто от приступа трясучки. Но перед глазами уже не так размыто, уже не так туманно виднелся Эйрон в своей тёмной рясе, и с флягой на длинной веревке переброшенной через сухое плечо.       — А теперь кайся, проклятый грешник, кайся перед Утонувшим богом и людьми. Кайся, ведь я пришёл принять у тебя исповедь, — выкрикнул он так, что задрожали старые стены, задрожало всё внутри у Теона, и он медленно ухватился руками за вбитое в стену железо, подтягивая себя вверх. Тело зудело, болело, изнывало, но кости целы, это хорошо, это значит, что тянуть свой путь к петле будет почти не больно.       — Я не убивал.       Отчего же сейчас в нём играет чертово упрямство, почему же выдавить из себя дурацкое: «Каюсь. Рубите мечом, но не вешайте», произнести, кажется, так сложно, будто взводы потолка вот-вот накроют его с головой кучей обломков. Наверное, это остатки его злополучной гордости скребут где-то в душе не позволяя падать перед ними на колени, вымаливая себе существование, наверное, это она мешает целовать Эурону сапоги. Или его просто недостаточно исколотили носками тех самых сапог.       — Верю. Я тебе верю, — и от тихого шепота по телу Теона разбегаются мурашки, целая волна, захлестывающая с головой.       Он глядит перед собой, не в силах и вовсе вымолвить слова, но Эйрон тыкает ему прислоненным к губам пальцем, мол, молчи, слушай и соображай своей до боли гудящей головой, которая внезапно стала подозрительно ясной. — Я верю не тебе, а тому мальчишке, которого знал раньше, до того как меня благословил Утонувший бог и наделил правом нести его слово. Тот Теон никогда не поднял бы руку на Бейлона.       — И этот, этот тоже никогда бы не поднял, — сипло отзывается голос, кажется, его голос, но пекло, какой же он режущий, и каждый звук, словно лезвием по глотке скользит.       Эйрон тощ, бледен, сер, волосы его непослушными космами спадают в разные стороны, но вот он, здесь, прямо перед ним, или же Теон вправду сошёл с ума, утонув в бреду и бессмысленных видениях. Но нет же, вот тряпица, смоченная в чём-то на его лбу, вот рука, прижимающая её, настоящая рука из плоти и крови, не зыбкий мираж.       — Заткни свой рот и слушай меня. Внимательно, — у жреца в глазах твёрдость кремня, а в руках ни намёка на дрожь, хотя руками этими он сейчас творит измену.       А после ключ с приглушенным звоном входит в кандалы, скрипит, мается, но в итоге железо поддаётся и опадает на укрытую коркой крови землю.       — Я вытащу тебя, с помощью Утонувшего бога. Завтра, перед рассветом, раньше, чем Эурон пришлет к тебе палачей. Но ты должен поклясться мне, ты должен обещать мне.       Кажется, в мгновение это он был готов пообещать всё на свете, а после сомнения внутри заворочались узкими, юркими змеями, навеивая мысли о том, что всё это жестокий обман, уловка, на которую нельзя так бездумно бросаться.       Вот только поздно.       Лезвие кинжала уже выскользнуло из рукава просторной мантии, Теон и не пискнул, молча приготовился, к тому, что нож войдёт под рёбра, или чуть выше, в самое сердце. Напрягся, выжидая, когда клинок мягко врежется в кожу и пустит кровь длинными дорожками сбегать вниз, обжигая кожу. Ведь это, наверное и есть спасение, лучшего видимо ждать ему не дано. Под прикрытыми веками слегка защипало, это были не слёзы, нет, всего лишь капли надежды, которая в нём внезапно затаилась.       А после сталь мягко прошлась, чертя длинную дорожку на ладони.       — Клянись, что отречешься от престола, клянись, что станешь верой и правдой служить Виктариону и поддержишь его, когда придёт срок, обещай, что не ослушаешься его и навсегда станешь столбом, о который он сможет опереться. Клянись, мальчишка, клянись. И он дарует тебе жизнь.       Жизнь — будто проблеск света среди непроглядной ночи, последняя хрупкая нить из тончайшей паутины, упустить которую значит даже не попытаться. Когда-то с мечом в руке у оружейных Винтерфелла, он, шатаясь, прижимался к стене, утирая разбитую в кровь губу и пятился от наступающего слева противника.       «Ты плохо пытаешься. Пытаться не надо. Либо делай, либо не делай. «Пытаться» не существует», — выкрикнул ему в лицо сир Родрик, и он бросился в бесмысленную атаку с тупой сталью наперевес.       Сейчас всё то же, перед ним выбор или жалкая иллюзия выбора. Пытаться найти третий выход не стоит. Либо да, либо нет.       — Клянусь, — срывается с губ тихое, почти неслышное.       А Теону, о, Теону уже и не вспомнить всех клятв, которые он давал в этой жизни, не вспомнить ни одну, которой он держался долго или довёл до конца. Детей обманывают конфетами, взрослых — клятвами. Ведь чтобы сдержать клятву надобна честь, а у Теона её то ли отродясь не было, то ли отняли, когда, проиграв в кости, он поставил её на кон.       Вода из фляги полилась на рану, ятря, разъедая морской солью и заставляя шипеть от боли, пока Эйрон поливал, ещё, ещё, и ещё, шепча под нос странную, лишь ему ведомую молитву.       Сквозь узенькую бойницу прокрадывался невесомый солнечный луч, падал на обветренное лицо жреца, освещал кровь, стекающую с руки, медленно, капля за каплей.       До рассвета ещё далеко.