Кракен

Кошмары навязчивы. Они сновали за ним по пятам, они обнимали за поникшие плечи и убаюкивали, стараясь уложить на влажную, кишащую клопами солому, сон нежно-нежно ласкал тяжелые веки, но вот только Теон боялся их закрывать. Боялся рассвета, боялся, боялся, боялся. И в одно мгновение страх этот достиг такого предела, что он выблевал его с остатками желчи в темном углу кишащей крысами камеры и решил, что боятся стоило раньше, когда ему ещё было что терять, что-то кроме собственной жизни. Теперь он обреченный смертник сам копающий себе яму в надежде, что это единственный путь к свободе. Но свобода эта ему, наверное, запрещена богами с высоких небес. Вот только пока в груди ещё колотит что-то смутно напоминающее сердце и легкие способны дышать — он будет грызть, грызть эту землю зубами, лишь бы выжить, лишь бы победить, победить хоть в этой неравной схватке со смертью. В дверном проеме замерла тень.Темная, высокая, поджарая, у тени той был шрам на всё лицо и губы Теона тронула улыбка, кислая-кислая, от такой скулы сводит и во рту остается вкус поражение, отвратное чувство. — Нет, не дядюшка Эйрон — шепнула тень делая шаг вперед — Он как раз собирался тебя проведать, через часик-другой, ну а я то решил быстрее. Глаза лихорадочно заслонило мутной пеленой, нет, не слезы, всего лишь туман накативший волной и отупляющий. И всё, что видел он сквозь этот туман так лишь пояс унизанный сверкающей сталью, лишь топор, два меньших топорика-близнеца и пара бритвенно острых кинжалов. Выбирай, Теон, выбирай, топор в башке или кинжал под лопаткой. — Дагмер — застыло, заледенело, залипло на губах густой смолой. — Ты ведь за Эурона, так что ж, убивай. Не было смысла падать на колени и хватать за голенища сапогов, не было смысла царапать кожу и рвать волосы на голове. Просто так случилось. Просто не судьба. Просто первый солнечный луч уже через час осторожно проложит тонкую дорожку среди мрачной камеры, разгоняя ночь по углам. Просто судьба решила сплясать на перегонки с удачей и, кажется, бесспорно победила. И утром среди соломы кишащей клопами найдут уже застывшее тело. — Запомни, я за железные осторова — сухо прошелестел Дагмер, словно ветер трепавший беспомощные страницы книги. А после, после в камеру вошли ещё трое, два в темных, глубоко надвинутых на голову капюшонах, а третий, третий облаченный в странное, изодранное тряпье средь которого так бледно и невзрачно выделялось золото. Золото Кракена. Теон пошатнулся, поднялся на нетвердые, отчего-то всё ещё гнувшиеся ноги, задавив в себе то подобие слабости что продолжало гудеть в налитой свинцом голове. Он не умрет, а если умрет то не здесь и не сегодня, не от руки Дагмера и не под грозовым небом нависшим над спящим Пайком. — Цепочечку, цепочечку обещали мне, господин, золотую, хорошую — тараторил дурак наряженый в чужие одежды размахивая дрожащими руками — цепочечку, дайте цепочечку и Малт уйдет, Малт уйдет спать домой, в постель, дайте же. Он вопил и крик его уже медленно растекался, разбегался по узкому коридору, бился в каменные стены неспокойными, громкими возгласами. Услышат. Сейчас кто-то непременно услышит и всё уйдет в бездну, навсегда уйдет в бездну вместе с почвой под ногами Теона. Или не уйдет, если сомкнуть пальцы со всей силой на болезненно худой шее и крутануть под верным углом, до тихого, сухого хруста. Влево, а после вправо, как учили, как ему уже приходилось делать, правда на соломенном чучеле, не на живом человеке. Убивать сталью намного легче, чем собственными руками, так ты веришь, что чужая кровь осталась на совести лезвия, не твоей. Его одернули, когда к слабоумному остался лишь шаг, схватил за рукав кто-то чужой и с силой оттянул в сторону. А после начал спадать туман, начал спадать полумрак окутавший его голову, неужели он так страшно хочет жить, что за жизнь эту готов отнять чужую. Да, наверное готов, потому что мерно колыхаться на висильнице в такт ветру на пристани ему ужас как не хочется, ему хочется дышать, вот так, полной грудью, без петли на шее. — Тише, тише, будет цепочечка, всё будет — ровно ответил Дагмер не шалохнувшись, — вот, держи, это тебе первая — кинжал вошел под ребра по самую рукоять, пока безумец лишь тихонько ухнул покачнувшись в сторону — а вот и вторая, смотри — лезвие кромсает плоть медленно, входит, как в рыхлую почву — Я бы дал тебе и третью, но вот вижу, что тебе и так уже слишком. Слишком. Слишком много крови и тихий, ещё не очень заметен уху писк крыс в темных нишах, в стенах, в проемах коридора. — До утра обожрут так, что лица разбирать никто и не станет — хмыкнул тот, чей плащ уже сполз с головы, Теон не знал его, а если и знал, какой в этом прок, они ведь больше никогда не встретятся, а если и встретятся то живым обоим оттуда не выйти. А после узкие коридоры повели его вперед, прочь из сырых подвалов, прочь из отцовского дома, прочь, прочь, прочь. Всё дальше и дальше, к жизни.

***

Пристань пустовала. Не было той ночью глупцов, которые решились выйти в туман и забросить сеть в неизведанную, седую пелену, рыбацкие баркасы одиноко ютились в порту, а удильщики, верно, давно уж спали согревая постель своим женам. Синий глаз Ледяного Дракона неизменно указывал путь на север, хвост пророчил дорогу на юг. — Нахрен ты им не здался, — Дагмер сплюнул на серую гальку прижимаясь ближе к тени от утеса — никому из них нет дела к Теону, мальчишке Теону, конечно, если он не Грейджой, потому что Грейджои в эти смутные времена что-то шибко странно гибнут. Виктарион хочет видеть тебя подле себя на Севере, нет, не просто видеть, хочет держать руку у тебя на глотке чтобы в нужное время придушить. У него нет наследников, у него нет жены, он бесплодная ветвь, но когда ему удастся взять на руки первенца — ты покойник. Беги отсюда, беги и не оглядывайся. Теон лишь сильнее запахнул чужой плащ и поглубже надвинул капюшон на голову, по его лбу стекала тонкая дорожка пота, хотя на Пайке никогда не бывало летнего зноя, а ветер с моря пробирал до самых костей. Он бы ответил что-то вот только зубы, тихонько стучали отбивая свой, звенящий ритм. Он вдыхал ночной воздух и казалось ему, что за те три неисчислимо долгих дня в сырых подземельях состарился не на год, а на целых двадцать пять. Нет в его крови железа, и соли там жалкие горсти. Он не Марон, он не Родрик, он даже не Аша, бесстрашная и до последнего верная отцу. Он, Теон из дома Грейджоев, воспитанный в зелёных землях, испорченный до самого нутра, осквернивший столетние законы, и в конце концов забывший, что железнорожденные не сеют, они лишь пожинают чужые труды. Замок остался позади, небольшой, тёмной точкой утопающей в вязком тумане.Там бы остался и подленный Теон Грейджой, ждать рассвета, ждать смерти, ждать суда, этот же Теон бежит под покровом ночи поджав хвост, словно побитая собака. Бежит в никуда, и не надеется ни на что.Нет ему места в этом огромном мире, во всех, трижды проклятых семи королевствах. Теперь он никто иной, как перевёртыш, залгавшийся перевёртыш, запутавшийся в собственной судьбе, словно загнанный зверь в губительных сетях. — Эурон убьет тебя, если узнает, что это сделал ты. — проговорил Теон следуя за Дагмером по пятам, как тогда, в далеком детстве, ещё мальцом бегал за ним клянча топор лишь так, чтобы просто подержать в руках и глянуть на собственное отражение в начищенном лезвии. — Не узнает, он ничего не узнает, а Эйрон сам уничтожит себя с утра, потому что обвинит Эурона в убийстве без суда и накличет на свою голову бурю, настоящую бурю, Теон. Смутные сейчас грядут времена, брат будет идти против брата, море закипит. А выживет ли после этой бури старый Дагмер и сумеет ли вытащит свою шкуру — никак не ясно. У Вороньего глаза слишком большие мечты, они могут сыграть против него, и тогда мне придется худо. Да, мечты часто уничтожают, Теон знал это, Теон испытал это на собственной шкуре. Мог ли он знать, что всё повернется так скверно, что его погубят собственные же мечты. Его мечты. О, они были всего лишь бредом, видением, которое по всем правилам и законам должно было рассеяться со временем. Ещё тогда, на площади у этой триклятой септы, когда голова лорда Эддарда с глухим звуком покатилась вниз по белоснежным ступеням, ещё тогда, в вонючем блошином конце, в лесах вблизи королевского тракта, но нет, вера его была слишком сильна. И он верил, честно, верил, что вернётся на эти острова победителем, что услышит здравицы в свою честь, и отец, родной отец, обнимет его посреди чертога. Нет, это было сущей чепухой, его мальчишеской слабостью и иллюзией, которую он искренне принимал за явь. Бейлон Грейджой отдал бы ему морской трон, лишь когда солнце взойдёт на далёком западе, а сядет на востоке. Ведь он слаб, малодушен и труслив, ведь он вырос на севере, между волков, и видел снега достигавшие десяти футов, но не видел моря, не плясал танец топора и умеет лишь махать мечом — вот же бесполезное занятие. Железнорожденные выбирают силу, железнорожденные выбирают отвагу и невероятную, прямо-таки безрассудную смелость, они хотят второго Бейлона, твердого и с несгибаемым духом, настоящего кракена, который поставит Вестерос на колени. Но Теон не его отец, и врятли когда-то таким станет. И это было так просто, истина, которую дано понять любому глупцу, но не ему. На этих островах его похоронили, давно, в тот день, когда мальчишку, перепуганного и дрожащего, выволокли из замка и увезли, на галее с белоснежными парусами. Он поднял глаза к небу, взглянул на фонарь старицы, с призрачной дымкой между ярких звёзд, на лунную деву, корону короля, лебедя и всадника, посмотрел на меч Зари и сумеречного кота гордо раскинувшихся на чернильном небосклоне, усеянном множеством ярких точек. — Мы близко. — прохрипел Дагмер отбросив капюшон, лунный свет скользнул по лицу изрытому следами от оспы и осветил шрам, до этого скрывающийся в тени, безобразный и отталкивающий, раскроивший щеку и достигающий рта. — Ты тогда, ты успел попрощаться с матерью? Теон лишь качнул головой, не успел, ничего не успел. Он ведь верил, что у него ещё будет время, куча времени, долгие часы, дни, целые годы. — Нет, но она, она вряд ли понимает что-то, мать… вовсе поникла от этого горя, помрачнела, стала призраком себя прежней, очень смутно похожим призраком. Щека у Дагмера дернулась неспокойным желваком, зарубцевавшаяся, но до конца не зажившая отметина окруженная розовой, слишком уж светлой кожей при бледном, ночном освещении казалась совсем свежей, хотя со дня, когда череп Дагмера почти раскроили надвое прошло добрых два десятка лет. — Алланис не всегда была такой, помню, раньше волосы у неё черные, как смола, глаза — янтари в темной оправе ресниц, брови тонкие, изгиб гордый, губы алые, кожа, о, такую белую кожу я раньше видал лишь у южанок. Красавицей была. Вот только твой отец её сгубил, он губил всё, что его окружало, таков уж он был человек, и её сгубил, своей войной, своим королевством, своим троном. А она ведь, она ведь могла бы быть счастливой, только, только не с ним. — кажется, в целом мире звучал лишь его ссевший, охрипший голос и мерное шуршание гальки берега под темными сапогами. — Ты похож на неё больше, чем все они, ты слишком на неё похож. Дагмер криво ухмыльнулся, словно целиком проглотил лимон, и эта улыбка показалась Теону, какой-то уж слишком знакомой. А после между ними нависла тишина, тягучая и липкая, словно смола. Море шумело, пенилось белоснежной пеной. Невыносимо хотелось взболтнуть лишнего, рассказать этому седому, обезображеному шрамом человеку многое, о мыслях пятилетнего мальчишки, о его шальных мечтах, о грезах выйти в море под одним парусом с Дагмером Щербатыым, потому что с ним даже штормы не страшны. Вот только в некоторые мгновение лучше промолчать, промолчать и унести эти слова з собой в могилу. — Пора прощаться, Теон. Солнце скоро взойдет, а верный пес Эурона должен ожидать господина подле висельниц на пристани. Корабль ждет на другой стороне острова, ну как корабль, ладья одного торговца, который торчал здесь с тех пор, как Бейлон решил напасть на Север и закрыл выходы в море, а теперь купцу охота вернутся домой. В Старомест, и ты, ты вернешься с ним, и нчнешь новую жизнь — Мозолистая рука протянула Теону звенящий мешочек — а с этим начать будет легче, поверь. Ну что ж. То, что мертво умереть не может — прошептал Дагмер и обнял его, по-настоящему, без притворства, отвращения, фальши. — Оно лишь востаёт, сильнее и крепче, чем прежде — ответил он и обнял в ответ. Черный плащ старика был насквозь пропитан морским ветром, солью, и рыбой, запахами, детства. Запахами времни, когда он впервые вышел в море под парусом, вперые взял в руки лук и наложил стрелу с белым оперением на тонкую тетиву, в то время с ним был Дагмер, ведь отец — слишком занят, Родрик в море, а Марону, пьянице и страшному лжецу нет дела к мальцу, которому сровнялось шесть. Подул холодный ветер, взъерошил седую бороду пирата, сбросил с головы черный капюшон. — Прощай, Дагмер, мы ещё свидимся, обещаю. — Нет, мы не свидимся никогда. — Обезображенное лицо грустно усмехнулось, слова проговореные тихим шепотом ростворились в холодном воздухе превратившысь в жаркий пар дыхания. Звёзды меркли в предвкушении рассвета, на сером небе Нимерия вела в бой десять тысяч призрачных кораблей.