Кракен

— Робб, седьмому пеклу и то ведомо, что я не хотел. Я никогда не хотел зла, ни тебе, ни Старкам, ни вашему Северу — ложь. ложь. ложь. Слишком много лжи, от неё во рту становится приторно липко, будто под язык залили тягучую смолу — Или всё же хотел, но никогда не посмел бы воплотить это в жизнь. Ведь я вам обязан… Ведь мне просто не хватило бы духу. Молчит. Смотрит на него иссиня-голубыми глазами, вот только в глазах этих уже не резвятся лукавые искры, не пляшут вздорные огоньки. Они пусты, так чертовски пусты, словно видели саму смерть и вели разговоры с Неведомым. Теон глядит на него, глядит, и хочет разглядеть мальчишку, что стоял во дворе Винтерфелла, когда ворота замка необратимо закрывались за его спиной. Сказать бы ему что-то, вот только, слов он не находит. Робб не тот. Повзрослел? Определенно, даже слишком. Возмужал? Да, превратился в одного из промерзлых до самого нутра и заледеневшего сердцем северного лорда, которым когда-то клялся никогда не стать. — Знаешь, Старк, меня ведь предавали, мне голову чуть не снесли, на пристани чуть не повесили, оболгали, оклеветали. — Голос отчего-то такой хриплый, словно каждое слово комок, и чтобы вытолкнуть его на ружу нужно хорошенько постараться. — мне изменили, Робб, мои же люди, продали меня. Впервые Робб делает шаг ему на встречу, Теон глядит на него в упор, стараясь не струсить, не показать, как до неузнаваемости прошлась война по Старку, как безнадежно стерла все краски с его лица, Теон ведь прекрасно знал, что и по нему тоже прошлась не плохо. — А мне — На бледных губах залегла улыбка, настоящая, искреняя, почти ккак в Винтерфелле, почти, но всё же не то, эта была какой-то, какой-то искривленной и приколоченой гвоздями — А мне — звучало в захлебывающемся хохоте — А каково же было мне — и хохот этот срывался превращаясь в истошный крик, вместе с кроваво-алыми пузырями. Добротный дублет — бессовестно испачкан, на него что-то пролили, пролили вино, пролили кровь, и вот, она уже хлещет ручьем. Слева. С сердца. Ничего не сделать, ничего, не подхватить, не удержать, не позвать на помощь. Вокруг лишь мрак, и Теон среди него. Стал его неотъемлемой частью. — Милорд, о боги, что же с вами? дурной сон? — Уймись. Перед взором среди размытого мира колыхались выбившиеся темные пряди с тугой, обвязанной тусклой лентой косы. А за бортом, за бортом всё так же мерно бились и пенились волны. В капитанской каюте тесно, темно, и пахнет сыростью — Чертоги Семерых, если сравнивать с уютными казематами родного Пайка, где крысы, едва ли не на полсажня метались среди камер разяренными гончими в поисках поживы. Каюта капитана темна, тесна, с замком на двери и маленьким, грязным оконцем, а капитанская дочь, о, капитанская дочь наивна, не дурна собой и настырна. Настырна настолько, что со дня в день ходит к нему с подносом пахнущей старостью вьяленой оленины и краюхой черствого хлеба, ходит зазывно виляя бедрами и наклоняясь к нему слишком низко, слишком низко, как для порядочной девицы и чуток высоко, как для бордельной шлюхи — каждый день без толку. Теон на неё не глядит. Раньше, быть может, уже отимел бы её с пару-тройку раз, если бы хоть на парочку мгновений вот так к нему придвинулась, близко, непозволительно близко. Сейчас же, сейчас это, наверное, был не тот Теон, не то время, и кажется, даже луна за маленьким круглым оконцем была не та. Слишком большая, слишком красная. Кроваво-красная. А подле неё комета, с длинным, растрёпанным хвостом. Что это в пекло значит, что всё это значит? Но ответов у него нет, лишь сплошные никому не заданные вопросы, и холодный пот заливающий глаза. — Где мы? — то ли прошептал, то ли выдохнул в затхлый воздух сбросив с себя старое, видавшее виды одеяло, оно отчего-то на грудь давило каменным валуном. — Ах, милорд, так только Светлый остров миновали — отозвалось из-за спины мягким, шелковым голоском Сандры — так, кажется, звал её отец, там, на палубе под дневным светом, которого Теон не видел уж два дня. — А вы всё не выходили, то сидели молча, то спали и кидались, словно в бреду, — стишилась до полууловимого уху шепота — всё звали кого-то, сначала девчонку какую-то, верите? Говорили мол жалеете, жалеете, что не бросились за ней и она померла, а потом, потом кричали, что клятвы — пыль, и вы ниодной сдержать не сумели. А сейчас вот и вовсе что-то страшно неразборчивое бормотали. Хотите вина вам принесу? Он не хотел. От вина в и без того налитой свинцом голове станет тяжко. Теон глядел на руки, свои руки, которые ещё миг назад по локоть были в крови, в Роббовой крови, что заливала всё вокруг, стекала ему под ноги липкой лужицей. Дурной сон, глупый сон, с каких это пор он вообще вспоминает то, что ему снилось. Вот только внутри было гадко, слишком гадко, внутренности и кишки, словно узлом стянули и дыхание стало тяжелым, сорванным, будто ему хорошенько ударили под дых со всего размаху. — Сандра. Звук её удивительно мягких шагов по надрывно скрипучим извилинам дощатого пола утих. И она замерла, не всполошено, а в предвкушении, выжидая. Он видел в лишенной света свечей полутьме её плавные изгибы, высокую грудь, вздымающуюся и опадающую вниз с каждым выдохом, и водопад темных волос, надежно стянутых в толстую косу. — Что-то желаете, милорд? — ответила тихо, по-прежнему теребя в руках угол давно уж взбитой подушки. — Желаю чтобы ты не называла меня милордом, больше никогда. И… останься, останься тут со мной, посиди, ведь немного осталось до утра, расскажи мне, Кассандра, расскажи всё, что твой отец выведал, когда пристал к берегу, мне ведь он не скажет, потому как думает, что я имею тебя десять раз ко дню. Осторожно подобрав бесцветные, выгоревшие от солнца и соли юбки когда-то алого цвета, она присела подле него, придвинулась, хотя щеки пылали таким пунцовым румянцем, что казалось она вот-вот бросится прочь, оставит одного среди тесной каюты, наедине со снами и явью. Не дурна собой, но до нелепости проста, лицо открытое, как та книга со сказками, сюжет незатейлив и известен всем давно, выведен неприлично огромными буквами. — Как скажете, я запомню — ссутулила плечи, закусила губу, в точности обиженная девчонка, никак иначе, а после, после вспылила: — Думаешь, я потаскуха? Думаешь, в койку к тебе хочу лишь бы доброму батюшке насолить? А я, я хочу счастья, настоящего счастья, хотя я его и не видела никогда. Мамка померла рано, а после, после море и рыба, эти гадкие волны, а соль, соль бывает так въедается в руки, что кожа потом слазит до мяса. Добрый батюшка? Нет, он всего лишь старый прохиндей, который так и остался жить прошлым, жить моей матерью и морем, больше для него не существует ничего. — Думаешь, отец твой всю жизнь только об этом и мечтал? Чтобы дочурка его под первого встречного легла от которого хоть немного этим драным благородством веет и милордом стала его величать? Да ничерта, ничерта ты не понимаешь. Счастье не в титуле, им подтереться при надобности нельзя даже. Хотя, я, наверное, тоже счастья не видел, а если и видел, то сейчас никак не вспомню. Не надейся, что счастье это самое свалиться на тебя с ясного неба, как только выскочишь замуж — Они сидели друг напротив друга и неотрывно глядели в глаза, не шелохнувшись, на ресницах у неё трепетали слезы, щеки вмиг стали бледнее мела, белее молока. — Прости. Я, я что-то чушь говорю, нелепицу, забудь. Но она лишь прижала руку ко рту, чтобы задавить, утаить, не позволить вырваться наружу всхлипу. И Теон её обнял. Обнял, мокрую от слез, дрожащую, как щенок в непогоду. Прижал к себе среди тесной каюты и слышал лишь дыхание, её, своё. Шум волн за бортом и тяжелый свист ветра снаружи. Наверное, он вовсе помутился рассудком, или же давно его утерял, прежний Теон поступил бы иначе, о, вот он действительно умел утешать разбитых горем дев, умел собирать их слезы губами целые ночи напролет, а после мчать в Винтерфелл на утренней заре во всём галопе, да так, что снег взмывал столпами вверх. Тот Теон, наверное, умер. Сейчас же вместо него был другой, разбитый, искромсанный, потоптанный, но всё же собранный в единое целое и хранящий в себе память — слишком тяжкий груз. Она заерзала в его руках, так бывает испуганый зверек ищет себе место потеплее, лучше умостившись на плече и поджав под себя ноги, её волосы были насквозь пропитаны соленым ветром, жесткие, но всё-таки приятные, и если бы не коса, в которую она их так тчательно упрятала — неприменно рассыпались бы в стороны мелкими, кудрявыми спиральками. Было бы красиво, очень красиво. Её простота в обрамлении угольно черных волос. — Ренли Баратеон мёртв, Бейлон Грейджой мёртв — выговаривала Сандра, словно силясь вытащить из глубин памяти каждое слово, медленно, утирая рукавом блузки катившиеся с глаз слезы — На Светлом острове отцу сказали, что война пяти королей неприменно скоро подойдет к концу, потому что Волчонка, не знаю, какого волчонка и что это значит, но его убили, говорят, прирезали подло, свои же, прямо на свадьбе. Ужас, правда? — Правда. Он чувствовал, как всё внутри леденеет, чувствовал, как пути его вновь обрываются, ощущал липкую кровь из полусна полубреда на своих руках. Теперь ему уж точно нечего терять, а когда человеку нечего терять он поневоле становится смелым. И куда же ты дальше, Теон? в преисподнюю, или сразу в седьмое пекло. На Севере тебя больше не ждут, да и севера для тебя больше не существует. Его уничтожили вместе с Роббом, перерезали ему глотку и подло всадили кинжал, в сердце. А когда-то, ещё зелеными мальцами, они так упрямо доказывали всем и друг другу, что непременно умрут на поле брани, возле штандарта, с мечом в руке и горн обязательно будет горько петь по ним скорбную тризну. Смешная шутка тогда была, ещё смешнее сейчас казалась, потому что война — не игра с деревянным мечом, там не суждено красиво упасть и никто прилежно благородный не подаст тебе руку чтобы подняться. Рядом с героем ты либо наперсник, либо злодей. Робб был героем, а вот кто он, Теон из дома… да нет у него дома, зачем же сейчас гадать. Теперь в нём было безысходность, разочарование и ненависть, ненависти больше всего, она, как маленький неугасающий фителек подогревала внутри то, что успевало застыть, покрыться коркой. Ненавидишь их, всех, кто сделал тебе больно? Хочешь убить, раздавить, искромсать, отдать на потеху портовым сукам? Прекрасно, теперь у тебя есть смысл жить. Есть к чему стремиться.