Кракен

Но ведь и здесь есть шанс, пускай один из десяти, Пусть время здесь вперед не мчится — ползет. И пусть остаться здесь сложней, чем уйти, Я все же верю, что мне повезет

Руки у Джорди — насплошь стертое до крови мясо. Пальцы Джорди — скопище ран и мозолей. Ладони у Джорди — исполосованые следами от канатов ошметки кожи. Но он вновь клянётся со всем этим справиться, клянется тихо и сам себе, а ещё покойной матушке, которая во-о-н там, на небесах, или во-о-н там, в седьмой преисподней. Джорди не знал, куда попадают такие, как она, но знал, что септоны сулят таким за это котлы с смолой в чертогах неведомого, а ещё знал, что с тех пор, как мать померла от хвори он остался один. Совершенно и полностью. Ну или же не полностью, потому что на боку с ним всегда неотступно следовал кинжал, острая, зазубренная и искривленная игрушка, которая резала лучше меча. Он стащил её нагло и бессовестно, пока толстый боров, который велел ему называть себя его новым папочкой, сжимал юбки матери в комнатушке за плотно запертой дверью, в то время как Джорди всё за той же дверью сползал вниз зажимая руками покрасневшие уши. А после наступили темные времена, темнее самой непроглядной ночи, так всегда бывает после серого и не слишком приветливого дня. Они долго были одни, голодные, холодные, выброшенные и вырезанные из памяти мира. Джорди и его кинжальчик, больше никого. Пока каким-то чудом они не забрели в один из неизведанных ими проулков, пока не проследовали им до самого конца, изучая дома, что сменялись лачугами, а после наоборот. Когда перед глазами Джорди открылось море и длинные ряды кораблей он ухнул, да так громко, чувствуя, как челюсть в недоумении опадает вниз. Он, Джорди, такого ещё никогда не видывал. А потом у них с кинжальчиком над головой появилась крыша. Судно Китобоя — пристанище вот таких, безнадежных, утеряных для мира и давно им забытых. Одиноких, или же почти одиноких. Их всех оголодавших и измотанных судьбой держало здесь ощущение подобия дома, жалкого подобия. Ведь в доме никогда не бурлят волны и не пенятся неистово колотя в борта. Но дело было даже не в этом, скорее о призраке будущего, который ждет по ту сторону моря, манит, зазывно приоткрывая чуланы наполненные своим добром. И Джорди спешит, спешит к этим чужим, неизведанным берегам стирая в кровь руки о проклятые канаты, потому что не успел научиться вязать узлы, но старался до скрипа наглухо сжатых зубов, потому что не хотел вернуться туда откуда начал. Никогда. Всё пошло наперекосяк с тех пор, как они взяли курс не на Браавос. Не на обещанный край туманов и илистых отмелей, а в Старомест. В каменный город булыжных улочек и закоулков, который поначалу даже нравился Джорди. Но только по началу, пока он не распробовал город этот на вкус, пока не ощутил его горчащее послевкусие пропахшие темным мейстерским чернилом, пока на палубу судна среди ночи не поднялась тень, в наброшенном на голову капюшоне плаща. Джорди тогда лишь тихонько хмыкнул отжимая тряпку в ведре с мутно-седой водой. К Китобою часто приходили, ночью, днём, на рассвете, они говорили, смеялись, жали друг другу руки и спускались в темную каюту капитана, а после выскользали оттуда тихо, почти незаметно оглядываясь по сторонам, будто воры. А может, ворами они и были. Но Джорди этого не знал. Он вообще знал слишком мало, лишь то, что в Староместе они простоят до конца луны, лишь то, что здесь им предстоит взять груз, который позже и нужно будет доставлять в Браавос. — Сукин сын он — шипит Шпект ночью в их тесной, маленькой каюте пропахшей рыбой. — У него руки в крови, я чую, а ещё он читает, представь себе, читает и пишет чернилами так складно, будто мамка его под каким знатным лордом лежала и он чистых, благородных кровей, словно с младенчества его учили, как эти завитки несуразные выводить. — Так то оно так, — отвечает Джорди тихо, так чтобы другие не услышали, койок в каюте много, стоят близко, а его койка, того самого сукиного сына, прямо у двери, почти подле них. От этого становиться как-то боязко и как-то зябко. — Но все мы здесь из разного теста, чего же бубнеть. — Мы все это одно, пойми же, Джорди! Нас всех набрали из улиц и закоулков Блошиного конца из общей огромной помойки. А он? Он чужой, Джорди, неведомо откуда взялся и неведомо что из себя представляет. И молчит всё, молчит, молчит, немой может — думал я. Так нет же, в каюте Китобоя вечерами говорит, будто соловей заливаясь. Он крыса, я чую, крыса настоящая и место ему на морском дне. — Не знаю. — шепчет в ответ отворачиваясь к стенке и прежовывая собственные губы. Он может росказать Шпекту всё прямо сейчас, ничего не тая, но если так — Джорди самому будет место на дне в потеху местным крабам. И всплывет он, раздувшийся и синюшно-бледный где-то возле доков Староместа. Но он помнил, он всё помнил. Тихо стекает вода с отжатой тряпки цвета болотного ила. Кап. Кап. Кап. — На истоптаную и засаленую палубу, которую ему не отдраять даже если примется скоблить её собственными зубами. Проку с этого никакого, но Джорди, вот уже битый час ползает на четвереньках, по собачьи, лишь бы вымыть из темного дерева въевшиеся бурые пятна. Китобой сказал, что это вино, неудачно кто-то разлил его на палубе такой огромной, красной лужей, а после лил уже тонкой струйкой, прямо к борту, на борт, и ещё чуточку на бок корабля. Потом труп, наверное, выбросили в море. Но Джорди гонит от себя эти мысли, ему приказано отдраить пол, вот он и драит. — Черт побери, мальчик, когда я брал тебя к себе ещё подумывал сбросить тебя с борта, как лишний груз при ненадобности, ведь команда у меня уже была в сборе, не думал, что столько пользы среди этих болванов мне принесет одна думающая голова — смех китобоя из каюты, будто раскаты летнего грома, но к этому он уже привык, как и к тому, что каюта его всегда полнится народом, а беседы его подслушивать запрещено и семь раз заказано. Но Джорди ведь всего лишь моет пол. Кап. Кап. Кап. — Мелкими бисеринками падает вниз и разбивается вдребезги мыльный раствор. — Вы были слишком щедры, когда взяли меня на свой борт, капитан. И я плачу вам свой долг, как умею. — Полно, полно тебе. Груз на палубу поднимут завтра с рассветом и уж постарайся, чтобы ни один из этих дубин не усомнился, что в сундуках свитки и мейстерские чернила, а не плотно спакованое листья кислолиста. А если кто будет слишком много думать и слишком много говорить попробуй объяснить им, что думать для них слишком вредно, черепная коробка закипит. В конце-то концов, когда ты ступил на мой корабль то уже знал, что всё, чем ты можешь мне подсобить — грязная и марющая руки работа. Но ты согласился и я исправно за это тебе плачу, Теон. Город этот кишит пташками, крысами, маленькими паучками и каждый из них хочет, чтобы старый, добрый Китобой пошел в упадок. — послышался шаг, один, второй, третьий. Джорди стало страшно, у Джорди засосало под язычком и свело зубы. Одеревеневшие пальцы вцепились в тряпку, а глаза вперились в пол. — В полночь бери Орсо и Вэрона, идите к докам, там есть делишки как раз для вас. А сейчас ступай, делай свою работу. Внутренности подскочили, сделали умопомрачительный кульбит, а в ушах почему-то невыносимо громко загудело. Испуг забился под кожей прежде, чем скрипнули несмазанные петли. Открылась дверь и узкая дорожка тусклого света пробежала по палубе прямо перед ним, расколов окутанный полумраком мир ярким и идеально ровным разрезом. Джорди сжался, как котенок, которому вот-вот прилетит сапогом под зад. Кап. Как. Кап. — Мерно стекает вода чертя тонкую дорожку. Бам. Бам. Бам — колотит сердце в груди ломая рёбра. Он медленно отползает в тень, хочет скрыться, спрятаться и опустить пальцы на рукоять своего кинжальчика, с ним ему уж точно не будет страшно. — Я мог бы прихлопнуть тебя сейчас, как букашку — от звука голоса по хребту у Джорди мурашки летят устраивая скачки и щекоча цепкими лапками кожу. — Но этот мир превратил меня из гордого и тщеславного человека неизвестно во что. Так кем же стану я дальше, если буду растрачивать себя на каждую букашку. Ей гораздо легче вырвать язык. — Я не хотел, Тео, я нечайно, я всего лишь драил палубу, мне приказали. Никогда, я никогда не хотел подслушивать, я… — Тео? Кто ты мне? Зазноба или родная матушка? Я Теон, Теон из дома… Впрочем, забудь. Ты даже не представляешь, как трудно вырывать языки в темноте! Настоящая пытка! — Там, вдали, прямо у пристани и доков послышались чьи-то крики, чужой неразборчивый визг, кто-то шел сюда, шел к ним. Теон напрягся, это чувствовалось в голосе, в руке твердо сжимающей тихо потрескивающий от напряжения ворот рубахи, что вот-вот собиралась пойти по швам. — А сейчас заткнись и уберись подальше, Джорди. И Джорди убрался, быстро, резво, шустро сметая с палубы опустошенное ведро и грязную илисто-болотную тряпку. Он хорошо запомнил тот вечер, запомнил острую, как грань клинка ухмылку на смуглом лице. И навсегда усвоил, если Теон и крыса то самая опасная, самая безжалостная и готовая рвать глотки.