30 дней

      Тилль и Рихард сидят в сырой и темной камере, смотря иногда друг на друга. Они попали сюда совсем недавно, но до приговора была еще неделя. Тилль изредка пытался заговорить с сокамерником, но тот просто, молча, отворачивался, нервно подергивая глазом.       — Как ты думаешь, нас отправят на эшафот? — Линдеманн удивился, когда чужой голос отозвался эхом в холодной камере, — я не хочу умирать.       — Каждый поступок несет за собой вереницу последствий. Если смерть, то так и надо. Судьба, так сказать, — мужчина присел рядом, кладя грузную ладонь на плечо собеседнику, — расскажешь, за что должен умереть?       Круспе поежился и посмотрел в небольшое окошко, которое давало помещению хоть немного света, которого так не хватало в четырех стенах. Они недолго посидели так, а потом Рихард сел напротив нового знакомого и посмотрел прямо в глаза. В них была заключена извечная грусть и тоска, что так заворожила мужчину.       — Раньше я был музыкантом, но много этим не заработаешь. Поэтому пришлось выкручиваться и иногда переходить порог закона, который все у нас так сильно уважают, что уже давно забыли слово «человечность». Я пошел работать в местную церквушку органистом, но потом это все приелось, — мужчина придвигается ближе, беря ладонь Тилля и гладя ее, — за каждую осечку меня били хворостиной по рукам, но я не мог прогнуться и играть то, что играют обычно в церкви. Да, каноны существуют, но песнь Божья звучит по-другому.       — Ты хотел лишь улучшить то, к чему нельзя притрагиваться, а в итоге сидишь и ждешь приговора, — Линдеманн наклонился и посмотрел на чужие ладони, покрытые упругими и гладкими рубцами, — инициатива всегда карается, особенно, если она имеет отношение к церкви, — тут он замечает слезы на чужих щеках, — не плачь. Все может еще все будет нормально.       — Нет, не будет. Отец Штраусс сказал, что меня настигнет самая ужасная казнь. В этом деле никто не будет разбираться, кто прав, кто виноват.       — У тебя есть родные? Может братья или кто дальше по родственной линии?       — Я остался один. Нет, мои родители живы, но я для них уже никто. Тем более при таком раскладе никому лучше не знать то, что я их сын. Не хочу, чтобы на них косо глядели, — Рихард чувствует, что рука собеседника аккуратно ложиться на талию, легонько притягивая к себе, — ты чего?       — Ночью здесь особенно холодно, так что лучше не противься, — Круспе кладет голову на чужое плечо и тягостно смотрит в пол, — сейчас я спою тебе, чтобы ты окончательно не потерял голову.

Голос, певший тебе в ночи, замолчал навсегда…

      Они каждый день разговаривают на разные темы, заинтересовывая, друг друга еще больше. Тилль читает стихотворения и выученные когда-то романы, а в конце дня они лежат вместе и смотрят на окошко, которое озаряет лишь треть темницы.

И сгорают в огне свечи за годами года…

      Рихард иногда задумывается, что, возможно, за решеткой они могли бы даже любить друг друга, но тут все обречено на один сплошной провал и боль. Он так долго сидел за органом, он видел так много свеч, что истлели понапрасну, что боится стать одной из них, которая просто сгорит, не оставив в сердце Линдеманна ни одного следа.

Те, кого ты всю жизнь любил, у небесных ворот…

      Тилль рассказывает о своем отце, с которым у него никогда не ладилось. О матери, которую любил больше жизни, но потерял совсем недавно. Цвену не было интересно, за что сидит его знакомый. Ему было интересно то, как он разговаривает, то, как он жестикулирует и по-собачьи отводит глаза, когда к нему проявляешь нежность.

А король — властелин судьбы, пробуждения ждет…

      Одним утром Линдеманна уводят, а Рихард остается наедине со своими мыслями, которые как паразиты, поедают его изнутри. Приговор озвучат на следующее утро. Ожидание становится просто невыносимым. Спать невозможно, потому что во всем теле мышцы сводят судороги. Внутри все выворачивается, отзываясь пустой тошнотой, хотя в желудке ничего нет. Мужчина просто смотрит в окошко и видит совсем маленький край неба, а на этом крае россыпь звезд. Последняя в его жизни.       Вокруг собралось довольно много людей, которые хотят увидеть крови и потешить свое эго, радуясь, что они не на месте обвиняемого. Солнце слепит прямо в глаза, но через несколько минут небо затягивается серыми тучами, из-за которых становится немного тревожно. Скоро палач должен огласить приговор.       — Рихард Цвен Круспе приговаривается к смертельной казни, — сердце пропускает удар, — он перечил отцу Штрауссу и посягал на священные каноны, которые хотел в скором времени изменить. Приговор вынесен сегодня в десять утра. Казнь состоится через пять минут. Прошу предоставить последнее слово обвиняемому.       — Прости, они меня не хотели слушать. Я пытался их отговорить, — Рихард слышит знакомый голос где-то сзади, но там стоит лишь крупный палач в маске, — никто не хотел, чтобы инакомыслящий был оставлен в живых, — он пытается прогнать это из своей головы, но его торопят с последним словом.       — Я и еще один человек знают, что это смерть — ошибка. Последнее слово. Хочу, чтобы палач был без маски.

Линдеманн выполняет желание и стягивает ее с себя. Круспе послушно кладет голову на эшафот.

Нет начала, нет конца историй — есть кольцо блуждающих огней. Ложь и правда в нем извечно спорят, и на их алтарь льется кровь королей.