Из надвигающейся тьмы

      За белесовато-сизым, клокастым, как закисающее молоко, туманом, тихонько ползущим от реки, переваливаясь через песчаниково-крепкие перила мостов, цепляясь за игольчатые шпили и увязая в колесах подпрыгивающих на щербатой брусчатке экипажей, не видно звезд.       Но в такие вечера он об этом не жалеет.       В такие вечера он и сам не поднимает головы, чтобы ненароком не столкнуться с этими холодными и чистыми, бесстрастными и бесчувственными, как закон, бессчетными небесными взорами.       В такие вечера он не хочет, чтобы светила глядели на него, беспощадно выжигая до самого нутра, заливая равнодушно-ровным светом его… позор? Лицемерие?       Он не любит высокопарных слов.       Он приучил себя их не говорить.       Он приучил себя не думать об этом.       Он приучил себя не оглядываться на ядовитое шипение и проклятия, летящие в спину, и не смотреть на звезды в такие вечера.       В конце концов, что тут особенного?       Тело есть тело, и ни к чему делать из этого трагедию.       Он идет неспешно и неуклонно, словно корабль намеченным курсом, как всегда отпустив извозчика и преодолевая оставшиеся полтора квартала пешком. На просторных, залитых маслянисто-мимозовым светом ветвистых кованых фонарей, шелестящих буйно разросшимися платановыми макушками бульварах он по-прежнему чувствует себя не столь привычно, как среди копошащегося и смердящего муравейника трущоб, но и это совсем неважно. Он приучил себя не думать об этом.       По широким, лоснящимся мраморными прожилками ступеням крыльца он поднимается, по привычке почти чеканя шаг. Из приветливо распахнувшейся кромешно-черной, гладкой, будто крышка гроба, дубовой двери обдает густым, пряно-тяжелым запахом дорогих духов и коньяка, смешанным с тонким сигарным дымком — это тебе не клоака у Северных ворот.       Он идет неспешно, не снимая плаща, не оборачиваясь и не глядя по сторонам — прямой и несгибаемый, точно железный прут.       И когда рядом упруго шелестят роскошно-алые, как хорошее вино или как запекающаяся на мостовой кровь, чуть плиссированные по последней моде муаровые складки, пропитанные терпким мускусом и амброй, произносит лишь одно слово.       Бабочка.       И опускает руку в карман, с хрустом нашаривая пухлую стопку купюр.       Вольготно раскинувшаяся деревянная лестница чуть скрипит под башмаками привычной мелодией — он знает каждую ноту, каждый полутон. Как знает уводящий за угол в дрожащем полумраке коридор с обитыми дорогой материей стенами. И небольшую, не лишенную даже своеобразного уюта комнату с густым, глушащим шаги, настоящим персидским ковром и плотно занавешенными окнами. И тяжеловесную, разлапистую кровать с вырезанными на спинке игриво ухмыляющимися купидонами.       И длинные, до самой поясницы, чуть волнистые, нарциссово-рыжие волосы текут между пальцев знакомо, а по-прежнему стройные, гибкие извивы упруго дышащего теплом и свежестью тела ложатся в ладонь привычно, почти по-семейному.       Ее он знает девять лет — в библейском значении слова.       С тех самых пор, как его перевели на службу в Париж.       Бабочка.       Это, конечно, прозвище. Имя он никогда не спрашивал. И не говорил свое.       К чему?       Она нравится ему молчаливостью — пожалуй, даже больше, чем неброской, мягкой, медовой красотой. И тем, как легко, будто крылышки, порхают тонкие холеные руки, как дрожат, скрывая взгляд, длинные, светлые, будто присыпанные золотой пудрой, ресницы.       Пуговицы сюртука, а потом и жилета он нашаривает сам — без труда, хотя штатская одежда до сих пор кажется ему неудобной; вешает на кучерявую спинку венского стула с неискоренимой, под кожу вбитой казарменной аккуратностью.       Не торопясь нагибается, расшнуровывает ботинки и лишь потом, спустив подтяжки, поворачивается, притягивая к себе упругое, теплое тело, увлекая его под смешливых купидонов.       Чистота стоит денег.       Но здесь не привыкли задавать вопросы.       Упругое тело чуть ощутимо пахнет только что принятой ванной, а простыни — мылом и лавандой.       Бабочка знает его привычки, а горничной не трудно лишний раз перестелить постель, ведь обе дамы не останутся внакладе. Всякий труд должен вознаграждаться.       Откидываясь на подушки и чуть смыкая веки под умелыми, почти до невесомости легкими прикосновениями, он рассеянно думает о том, что в сущности это даже забавно.       Здесь можно встретить кого угодно, от префекта полиции до австрийского посла. И он бывает здесь — дважды в неделю, словно на исповеди. Если не ранен или не занят облавой в каком-нибудь богомерзком притоне. Это, конечно, тоже притон, но тщательно отдраенный, изящно обставленный, хорошо протопленный и приятно пахнущий.       И он — может себе это позволить.       Он, цыганский выблядок, рожденный за решеткой, может себе позволить чистые простыни.       Может себе позволить Бабочку.       Значит ли это, что порок неискореним?       Что, сколько бы он ни твердил себе, будто служит закону, его истинная природа так же дурна, как у тех, кого при нем заковывают в кандалы, брея затылок и вместо имени выдавая безликий набор цифр?       Он приучил себя не думать об этом.       Тело есть тело.       А плотские слабости всегда казались ему более достойными снисхождения, чем извечная тяга рода человеческого к обману и наживе.       Он расслабленно вытягивается, открывая глаза и чувствуя, как подспудно, привычно, тягуче растет желание при виде склонившихся над ним хрупких ключиц, усыпанных крошечными золотисто-коричневыми звездами.       Плавно накрывая их ладонью, он почти успевает ухватить дрогнувшим фитилем трепыхнувшуюся на самом краю усталого сознания мысль, что они ему о чем-то напоминают.       Жизнерадостные откормленные купидоны теперь скалятся ему прямо в лицо — неуклюже перевернувшись, он подминает под себя упругое тело, ловя за мотыльковым трепетом длинных светлых ресниц агатово-теплый, матово сияющий, словно гречишный мед, взгляд. Свободная рука без труда подхватывает хрупкую поясницу, приподнимая ее от смявшейся простыни, — сам не зная почему, он хочет сейчас видеть ее лицо, хочет даже назвать ее по имени, но вместо этого лишь шумно выдыхает, прежде чем найти губами мягкую, спокойную, почти по-семейному нежную улыбку.       Наверное, это старость.       Сентиментальные глупости, нелепый страх одиночества.       Он думает об этом, неторопливо шагая назад по затихшим, надежно освещенным и выметенным к утру, приличным парижским улицам.       Тело есть тело.       И ни к чему все усложнять бесполезными, никому не нужными, ни к чему не ведущими разговорами.       И все же он рад, когда в такие вечера за туманом не видно звезд. * * *       Чуть вздергиваясь и мигая, огонек единственной лампы вспыхивает в воде, как первая звезда среди ежевично-густого марева ночного неба.       С тихим плеском он рассеянно ловит его в ладонь — подсолнухово-желтое сияние вязко расползается между пальцев, словно разлитое масло, и запоздало приходит осознание: он занят какой-то ерундой.       А может, старики так и проводят время?       За никчемными делами, никчемными мыслями. Разглядывая отражения, гадая, как на самом деле зовут девицу, с которой только что провел вечер.       Вздор, вздор.       Это просто усталость.       На узенькой оттоманке у себя в кабинете не очень-то выспишься. А кровать занята девчонкой Тенардье.       И какого дьявола его угораздило…       Пытаясь расслабить мышцы и не замечать настырно растущую, муторно тягучую боль в старых шрамах — будет дождь, а вернее всего уже идет, — он вытягивает ноги, тут же упираясь пятками в скользкий бок ванны.       В конце концов, у человеколюбия тоже есть предел.       Подождать еще несколько дней, пока окрепнет, и — скатертью дорога. Хоть прислугой в богатый дом — если хочет нормальной жизни, хоть назад к родителям, коли ей улица по душе. Не его это дело. Что он ей, кум или сват?       Плавно тянется к потолку, клубясь и сгущаясь, душный пар — словно туман над водами Сены. Откидывая голову и глубоко вдыхая, он чувствует, что его начинает клонить в сон. Тело ощутимо тяжелеет, а потом обмякает, наконец поддаваясь обволакивающему со всех сторон, пеленающему, будто в тугой, влажный кокон, теплу.       Чистота стоит денег.       От Бабочки он всегда возвращается поздно, предпочитая приходить в спящий дом, но за несколько лишних су Мадлен, престарелая горничная хозяйки, с радостью готовит ему горячую ванну.       Да, хозяйка…       Он вскидывает ушедший было в подстывшую сверху воду подбородок.       Почтенная мадам Готье, конечно, поднимет плач и стенания. К девчонке она явно привязалась. Но не удочерять же ее теперь, в самом деле!       Мысль растворяется и тает в текущем к потолку душном паре. Сам того не замечая, он закрывает глаза — теперь уже крепче, почти уплывая из тесной сумрачной кухоньки в какие-то другие, причудливо-неизведанные, тревожные миры, и вдруг, с резким всплеском, всполошенно вздрагивает всем телом, откликаясь на громогласный грохот за стеной.       — Раздери меня…       Он не тянется за полотенцем — некогда, напяливает халат прямо на мокрое тело, наскоро заплетая узлом пояс, и косолапо, переваливаясь всем весом на переднюю часть стопы, чтобы не поскользнуться, семенит в свою комнату. * * *       — Какого дьявола?!       Тощая фигурка в белой ночной рубашке повисла на углу подзеркального столика, словно вымороченный ветром парус на мачте. И уже успела своротить с него фаянсовый кувшин вместе с тазом.       — Ты что вытворяешь?! Тебе нельзя вставать!       В ответ — только сиплое дыхание.       И лица не видно — тяжелые угольно-черные пряди свисают, как замызганная штора. Надо сказать хозяйке, чтоб помогла ей вымыть волосы — потом.       Вот ведь навязалась…       Перешагивая через бело-голубые останки кувшина, он подходит вплотную, крепко перехватывает узенькую поясницу — и чувствует, что девчонку всю трясет.       Дура, раздери меня…       Костлявые пальцы так и впились в выступ стола — и откуда силы столько! Он тщательно отдирает их, прижимая дрожащую фигурку к своей груди, но она вдруг обмякает, как расквасившееся тесто, и плавно оседает вниз. Приходится подхватить ее под коленки, так что угольно-черная, патлатая макушка оказывается прямо у его лица, а острые цыплячьи лопатки помещаются в одну ладонь.       Вот ведь…       Еще тогда, много дней назад, на рассвете, среди острого запаха крови, пороха и жасмина, он удивился, какая она невесомая — как пушинка. Нести ее по малодушно молчащим, залитым густо-алым месивом улицам было легко — и сейчас он укладывает ее назад на сморщившиеся простыни, пытаясь попутно разгладить их одной рукой, без малейшего усилия.       Мягкая кожа под пальцами не горит, и он невольно выдыхает с облегчением — значит, не лихорадка. Выпрямляясь, глядит в круглое, еще по-детски щекастое личико. А вот побледнела она знатно — похлеще, чем иная модница от своих свинцовых белил. Чуть всколыхнувшаяся было с самого дна сознания, мутноватая, как осадок дешевого вина в стакане, слабо разбавленная недоумением волна жалости гаснет тотчас, сметенная раздражением, когда крепкие, хоть и тоненькие руки начинают беспорядочно, суматошно отталкивать его под тихое, но совершенно внятное бормотание:       — Нет! Не надо! Пустите меня!       — Дура, — вырывается у него вслух.       И все же он отстраняется, надеясь, что это ее успокоит, даже убирает ладонь с хрупкого плеча, успевая, впрочем, почувствовать, что повязку пора менять, — и вдруг натыкается на взгляд. Как яркая звезда вспарывает туман холодно-стальным, стилетово-тонким сиянием, так вязкое марево боли в ее глазах прошивает насквозь острый, почти панический и, судя по всему, непритворный страх.       На мгновение он как-то даже теряется, не понимая, но потом не может сдержать суховатый смешок.       Уж больно она застенчива — для подзаборного отребья. Можно подумать, впервые оказалась с мужчиной наедине.       Он снова хмыкает.       Или чересчур разборчива?       Дьявол, что за вздор! Ему-то какое дело! Уж сбыть бы ее с рук поскорей. И выспаться наконец нормально — в постели.       Но пока придется просить Мадлен посидеть до утра с этой любительницей приключений. И парой лишних су тут не обойдешься, надо раскошелиться.       Раздери меня, можно подумать, что я Крез*!       Сверху вниз он бросает взгляд на худенькую фигурку, сжавшуюся под одеялом.       — Мой тебе совет — не загоняй себя в могилу прежде времени. Это всегда успеется.       Уже за дверью до него вдруг доходит, что все это время так и щеголял в одном мокром халате на голое тело.       Неудивительно, что девчонка перепугалась.       Запахивая ворот на медвежьи широкой, наискось перечерченной заскорузлым шрамом груди, он приглушенно, хрипло и безрадостно смеется в темноте коридора.       Вот ведь, раздери меня…