Из надвигающейся тьмы

      Острые, как грани орденского креста, льдисто-далекие, головокружительно-бесстрастные звезды не знают сомнений, страхов, отчаяния, жалости.       Как не знает их всеобъемлющий, всё превышающий, всё определяющий, суровый и справедливый закон.       Они не смеются, не плачут, не страдают, не сочувствуют. Негоже лилиям прясть, звездам не след уподобляться простым смертным.       Он — завидует звездам.       Дорого бы он дал за эту надмирную невозмутимость!       Ему она никогда не давалась.       Мальчишкой в приюте он бросался на всякого, кто осмеливался косо глянуть в его сторону, не то что выплюнуть вслед презрительное «цыганский выблядок». И дрался отчаянно, озверело, как спущенный с цепи молодой бойцовский пес, — до крови, до рвоты, до хруста переломанных ребер. И вечно ходил желтовато-лиловый от синяков и ссадин, с распоротой в мясо поясницей — милосердные братья-монахи не жалели розог для заблудшей овцы. Громоподобный оклик дородного настоятеля: «Жавер!» (фамилией, вместе с парой выбитых зубов, его наградили в приюте, черт знает, откуда взяли) преследовал его во сне еще долго, чуть не до первых лет службы надзирателем на каторге. Там сослуживцы от греха подальше обходили за версту дюжего парня с пудовыми кулаками и ледяным взглядом. На дружеские попойки его не звали, даже сальные шуточки и рассказы об амурных похождениях в его присутствии как-то сами собой затухали. Хотя он не был старшим ни по возрасту, ни по званию, он был — чужим, и даже недалекие увальни, набранные на неблагодарную службу по нищим деревням, это понимали, подспудно ощущая в нем необузданность, дикость, которую не могли скрыть ни непроницаемый вид, ни безупречная — ни пылинки, ни пятнышка — форма, ни сдержанные манеры.       Позже в полиции у него шептались за спиной — о стальной хватке, собачьем нюхе, бесшабашной храбрости, граничащей с презрением к собственной жизни, и, конечно, о его происхождении. Он не распространялся об этом, но и не считал нужным скрывать, полагая, что отнекиваться унизительно, а кроме того питая какое-то инстинктивное, врожденное омерзение ко всякой лжи и уловкам.       Шепчутся и теперь — для безусого молодняка, только надевшего погоны, инспектор Жавер, кажется, стал чем-то вроде ходячей легенды. Радость сомнительная, спасибо хоть пальцем не тычут, как на диковинное зверье в зоопарке.       Шепчутся и сейчас — в промозглых коридорах дворца правосудия, среди гулкого эха своих чеканных, как на плацу, шагов, он чувствует это лопатками, перетянутыми доспешно надежным, чернично-кромешным сукном мундира, по-прежнему несгибаемый и ровный, точно стальной прут.       Он чувствует — и даже различает отдельные слова. Обрывки складываются во фразы, звучат знакомыми, но безликими голосами.       Вот и железному инспектору досталось…       И поделом — провалил дело…       Жаль беднягу…       Да куда лез-то! Шпион из него, что из моей мамаши жандарм…       А говорили, исправный служака…       И на старуху бывает проруха…       Да полно вам, он великий сыщик!..       Ну, уж и великий! Гонору много, а на поверку не лучше всех нас…       И то правда, давно пора с него сбить спесь…       Не видать ему теперь кресла начальника, как своих ушей…       Без него претенденты найдутся, помоложе да попроворней…       Несправедливо все-таки…       Голоса не таятся.       Он не морщится, не опускает глаз, не оглядывается. Идет твердо, как корабль намеченным курсом. Лишь силой заставляя себя не сжимать кулаки.       Как не сжимал их несколько мгновений назад, в богато обставленном, даже, пожалуй, чересчур изящном кабинете, под мутноватым, бегающим, словно от смущения, взглядом префекта.       — Не подумайте, что мы не ценим ваших усилий, Жавер. Ваша долгая преданная служба, ваш опыт… да, вызывают уважение. Но вы ведь сами понимаете, Жавер. Ваши действия во время восстания трудно назвать успешными. Откровенно говоря, это был полный провал. Чудо, что вы вообще остались живы. И то, что последовало… Не подумайте, лично я этих мнений не разделяю. Но кое-кто — наверху — полагает, что вы не проявили достаточной… твердости в отношении мятежников.       Вытянувшись еще ровнее — чуть не до треска кольчужно оплетшей широкую грудь плотной, иссиня-черной ткани — инспектор уронил руки по швам, не сводя глаз с незримой точки на стене напротив. Так он стоял когда-то перед мэром городка Монтрей-сюр-Мэр, уверенный, что оклеветал достойного человека, опозорил честь мундира и заслужил самое суровое наказание.       От тошнотворной удавкой перетянувшего глотку воспоминания голос едва не дрогнул, но привычка взяла свое.       — Я полицейский, а не палач. Я действовал по уставу.       — Безусловно, Жавер, и я твердил им то же самое. Поверьте, я готов защищать своих подчиненных, когда они правы. Но я не всесилен.       Он сглотнул тяжело, больно — как тогда, после нежданных, невообразимых слов мэра: каждый может ошибиться, вы лишь исполняли свой долг.       Да, свой долг.       Но в чем его долг теперь, если…       — Я понял вас, господин префект. Мне самому подать в отставку или дожидаться высочайшего распоряжения?       — Помилуйте, Жавер! Бога ради! Какая отставка?! — на ухоженном, лоснящемся, моложавом лице улыбка мелькнула странная, чуть не заискивающая. — Думаете, я напрасно потратил дни, что минули после этого злосчастного бунта? Я недурной переговорщик, знаете ли. И выхлопотал для вас назначение начальником полиции в Лионе.       Невольно, не успев себя остановить, инспектор вздернул брови. Но смешок удержал.       — В Лионе?       — Город большой и неспокойный. Учитывая обстоятельства, это можно считать повышением.       — Учитывая обстоятельства.       В эхом повторенных словах не было сарказма — инспектор, по крайней мере, его не вкладывал. Но было что-то другое, отчего статная, ладная, вся какая-то вытянутая — в казармах сплетничали, будто господин префект носит корсет даже под мундиром — фигура подалась ближе, обдав ненавязчивым, но отчетливо различимым запахом дорогих духов. Дьявол, и как этого седеющего франта вообще занесло в полицию!       — Я все понимаю, Жавер. Мы с вами оба… уже не юноши, да. Покинуть насиженное место, привычный уклад, д… друзей, — на секунду глава парижского департамента запнулся, словно сомневаясь, что у железного инспектора вообще могут быть друзья. — Это нелегко. Да. Но такова наша служба.       Ты-то что знаешь о службе, столичный хлыщ!       Руки по швам, взгляд перед собой.       — К тому же, вы, насколько мне известно, не обременены семейными обязательствами — в отличие от многих из нас, и поэтому…       Поэтому меня можно сплавить к черту на рога, ну конечно!       — Для вас это должно быть несколько легче… Да. И все же я не хочу давить на вас, Жавер. Если вы предпочтете отставку, она будет вам обеспечена со всем надлежащим почетом. Достойная пенсия, право носить мундир… Да.       Горло поскребло подбирающейся тошнотой.       — Нынешний начальник лионской полиции готов передать свои обязанности в начале сентября. У вас есть время подумать…       Вдохнул глубоко, но беззвучно. Пальцы машинально нашарили холодную рукоять сабли на боку.       — В этом нет необходимости, господин префект. Я готов исполнять свой долг там, где вы сочтете нужным.       На румяном лице бонвивана процвело облегчение.       — Превосходно, Жавер. Иного ответа я от вас и не ожидал.       Ну конечно! Раздери меня… * * *       — Инспектор! Инспектор Жавер! Подождите!       Под гулкими, снежно-белыми, словно вырезанными из тонкой бумаги сводами дворца правосудия голос разлетается непривычный — звонкий, юношеский. Почти детский.       И круглые щеки, подбородок с ямочкой, синие глаза-плошки под пушистыми ресницами — детские. Отпущенные для солидности жидковатые, соломенного цвета кавалерийские усики только придают нелепости — он с трудом давит усмешку.       — Инспектор…       — Ну? В чем дело?       От гортанного рыка старшего по званию парнишка струнно вытягивается, кадык на цыплячьей шее между остро врезавшимися в нее отутюженными краями воротника ходит ходуном.       — П… прошу прощения… Господин инспектор, разрешите обратиться!       И где их понабрали, таких зеленых, Боже ты мой…       — Ну?       — Я т...только… я того…       Еще и косноязычный!       — Бежал вот за вами…       Это я уже понял.       — Х… хотел сказать… Мы очень… того… огорчились, что вас переводят…       — Мы?       Румянцем заливает даже оттопыренные уши.       — Я и м… мои товарищи… Господин инспектор…       — Вот как.       — М... мы… если позволите… мы считаем, что это б… большая потеря… для всей префектуры и… для всего П… Парижа…       Ишь ты!       Молоко на губах не обсохло, а туда же! Считают они.       — Не стоит преувеличивать.       Глаза-плошки в лицо впиваются жадно, будто пытаясь запомнить каждую черту — от глубокой морщины на переносице до свежо багровеющего на шее шрама, оставленного грубой пеньковой петлей, которую набросили на шею шпиону благородные бойцы на баррикадах — скорее чтобы унизить, чем чтобы предотвратить побег.       — Но как же… в… вы ведь герой…       Докатились!       — Сколько п… преступников поймали… жизнью рисковали…       Ох, замолк бы ты, парень, от греха подальше. Да не таращился бы так на меня! Что я тебе, девка?       — И в… в день восстания… чего бы там эти шишки наверху ни брехали… г… господин инспектор… мы-то знаем, как вы храбро…       — В мальчишек стрелять много храбрости не надо.       Глаза-плошки еще круглее сделались.       — Месье…       — Зенки-то не пяль, не ровен час выпадут.       — М… месье?..       Смешок он уже не сдерживает.       Так-то, парень. А ты думал, полицейская ищейка будет изъясняться высоким штилем?       — А все эти романтические бредни про героев для барышень побереги. Служба у нас с тобой грязная. Если еще не понял, так скоро поймешь.       Чем скорее — тем лучше.       Он поворачивается — тяжело, грузно. Словно впервые ощутив, как давят на плечи годами не снимаемые, залитые потом и кровью — своей и чужой — плетеные серебристые нити эполетов.       Наверное, это старость.       — М… месье! То есть… господин инспектор!       Вот ведь привязался, раздери меня…       — Ну?       — Я т… того… Не сочтите за дерзость, господин инспектор… Вот…       Красноречием природа явно парнишку обошла.       Отпустить на этот счет язвительное замечание он не успевает — в худеньких, по-девичьи бледных пальцах мелькает острыми гранями что-то смутно знакомое.       — Н… нашли на груди у одного из мятежников… как в мертвецкую привезли… Не сразу поняли, что ваше…       Острыми гранями сияет на узкой ладони упавшая звезда, и у инспектора воздух колом встает в горле. С болью, с трудом, будто клещами вытягивает он из себя одно слово:       — Как?       Глаза-плошки так и вцепились в лицо.       — Д… должно быть, мальчонка у вас стянул… Там-то и не заметили сперва… В смысле… уж больно того… тел было много… А как зарывать повезли, так и спохватились…       Легонько, словно прошитые судорогой, вздрагивают пальцы — лишь усилием воли инспектор не сжимает их в кулак.       — Ну, я и… того… вызвался передать… Да только вас не застать было… А домой к вам я не посмел…       Мгновенье еще он глядит на шипасто раскинувшийся, словно неведомый ядовитый цветок, резной перламутрово-бледный крест, ползущий все ближе, и медленно, тяжко, как меняющий курс корабль, отворачивается.       — Месье?..       — Оставь себе.       — Н… но… к… как же? Господин инспектор… — юный голос за плечом дрожит и запинается еще сильнее. — Эт… это же… Почетный легион*!       — Вот и будет тебе повод поразмыслить, что почетно, а что нет.       — Но, месье… в… вы же… вы его заслужили…       Что-то в этом ломком, почти беспомощном и совсем детском тоне заставляет его остановиться, бросить взгляд на пухлощекое с нелепыми усами личико.       — Звать-то тебя как?       — А… Ален. В смысле… жандарм Ален Гвендаль, господин инспектор!       Он рассеянно скользит взглядом по короткостриженой соломенной голове.       — Бретонец?       — Да. В смысле… так точно, господин инспектор!       Ишь ты, вот и голос прорезался.       — Я тоже. Вернее — вырос в тех краях. И вот что я тебе скажу, жандарм Ален Гвендаль. Чего мы заслужили, а чего нет — только наша совесть знает. Родные есть у тебя?       Пушистые ресницы вздрагивают удивленно — не веря, что железный инспектор и впрямь может задавать такие вопросы.       — Д… два братишки младших… Совсем пострелята еще… М... мать с отцом два года тому от холеры померли, так я… того… забочусь о них теперь, стало быть…       Сам не зная зачем, он поднимает руку, сжимает девичьи-тонкие, чуть не прозрачные пальцы так, что острогранная звезда прячется за ними, как за облаком.       — Вот братьям и отдай, пусть играют.       — Но… м… месье…       — А сам почем зря под пули не лезь. Погеройствовать успеешь еще, жизнь длинная.       — Месье!       Но он уже не оборачивается.       Идет привычным чеканным шагом, до мундирного треска выпрямляя спину и вяло гадая, чего сейчас хочется больше — напиться или повеситься.       Впрочем, пока у него есть дело поважнее. * * *       Уж лучше бы пошел в кабак!       Квартира на последнем этаже скромного, но приличного дома по улице Л’Ом Армэ встречает гробовым молчанием и наглухо запертой дверью.       Ни месье Фошлевана, ни его юной воспитанницы, ни даже трясущейся от страха при виде здоровенного детины в полицейской форме экономки.       Дьявол, ну что за болван!       Знал ведь, что так оно и будет. Вальжан наверняка уже по другую сторону Ла-Манша.       Сколько лет он бежал от него, как загнанная крыса, меняя имена и обличья. И с чего бы теперь проходимцу и вору терпеливо дожидаться, пока правосудие явится за ним?       Не потому ли, что пару недель назад на баррикадах, среди бруснично-алых флагов и кровавых луж, держа в руке нож, а за поясом заряженный пистолет, он мог запросто прикончить того, кто это правосудие воплощает, но перерезал не горло давнему врагу, а стискивавшие его запястья веревки? Да вдобавок понес какой-то патетический бред про то, что не желает ему смерти и не держит зла. Обещал, что они еще встретятся.       Ложь, ложь, ложь.       Безошибочным собачьим нюхом инспектор чуял это уже тогда.       И все же что-то было в этом постаревшем, осунувшемся, как-то засиявшем вдруг изнутри, как у апостолов на старинных витражах в церкви, бледном после бессонной ночи лице, что заставило железного инспектора поверить.       Что заставило его вернуться по этому адресу — во второй раз после восстания.       И во второй раз понять, что он обманут.       Во второй раз ощутить невыносимость, тошнотворное омерзение этой мысли: он обязан жизнью преступнику.       Но погоди, номер 24601, игра еще не окончена.       Ты сохранил мне жизнь, ты хотел заключить сделку — что ж.       Живи и думай, что сделка удалась.       До поры до времени.       Куда бы ты ни скрылся, хоть к антиподам**, в какую бы чертову дыру ни сослали меня, хоть в Лион, настанет день — и мы вновь окажемся лицом к лицу.       И я верну тебе долг.