Из надвигающейся тьмы

      Первая звезда острогранным солитером* вспарывает чернично густеющее, бархатистое полотно неба еще прежде, чем вдали, за кружевными карнизами и игольчатыми шпилями, успевает исчезнуть изжелта-багровый, словно пропитанный кровью, закатный стяг.       Она напоминает ему другую — перламутрово-бледную, раскинувшуюся на худенькой, девически тонкой ладони неведомым ядовитым цветком. И, по привычке чеканя шаг вдоль набережной, инспектор то и дело глядит вверх, точно проверяя, на месте ли льдисто-далекое, головокружительно-бесстрастное сияние, по-прежнему ли ведет его. Вот только куда?       Невольно он хмыкает в короткую седоватую бороду.       Что за праздный вопрос!       В Лион, к месту новой службы, на должность главы местной полиции, куда же еще.       Туда, куда приказано.       В конце концов, разве это когда-нибудь было иначе? Он не привык распоряжаться своей жизнью и не умеет ее ценить — теперь, когда обязан ею беглому каторжнику, еще меньше, чем прежде.       На мгновенье, уже напротив своего дома, он останавливается и, уперев ладони в губчато-пористый песчаниковый парапет, глядит вниз, в чернично густеющие, бархатистые с холодным стальным отблеском, будто от хорошо начищенной сабли, воды Сены. В их неторопливом, размеренном колыхании есть что-то убаюкивающее, почти влекущее — он вдруг ловит себя на том, что наклоняется ниже, едва ли не перевешиваясь, цепляясь взглядом за подрагивающее отражение острогранного солитера.       Может быть, туда?       Приказа не поступало, но почему бы не подать в отставку, не уйти после стольких лет безупречной службы на покой?       Острогранная звезда в стальных волнах вспыхивает и манит. И ему вдруг кажется, что чернично густеющий бархат уже смыкается над головой, заползает в легкие, оплетает глотку холодными аспидовыми кольцами, давит на грудь неподъемным, как могильная плита, илисто-затхлым, пудовым слоем подтухшей воды.       Стоять согнувшись неудобно, от непривычной позы у него затекает спина — выпрямляясь, он краем глаза успевает уловить, как в угловом окне дома напротив загорается тыквенно-рыжий, маслянисто-мягкий свет лампы. И словно наяву в этом свете видит тоненькую фигурку в голубовато-сером переливчатом платье, аккуратно причесанную на простой прямой пробор темноволосую макушку, склонившуюся над шитьем, худые смуглые пальцы, неуклюже тянущие швейную нить сквозь упруго похрустывающее полотно.       Он не знает, почему.       Чувствует только, что сейчас ему больше всего хочется домой.       Пусть даже прежде съемную квартиру, в которую возвращался поужинать и поспать, он этим словом никогда не называл. * * *       — Слава Богу, вы вернулись, месье!       Грудной голос хозяйки и колыхнувшееся в полумраке коридора мучнисто-бледное, взволнованное лицо будят в нем неприятное ощущение: это уже было.       Тяжело переступив с ноги на ногу, он опускает потянувшуюся к наглухо застегнутому вороту мундира ладонь и не успевает додумать мысль. Девчонка…       — Ох, чуяло мое сердце, нельзя ее одну отпускать! Да разве ж ее удержишь! Та еще упрямица. Как себе что в голову втемяшит, ничем не выбьешь. Мне ли не знать! Сама в ее годы такая была. Вот и сынок мой младший… Уж как я ни умоляла не ходить в море — куда там!..       Грудной голос пробивается к нему, словно сквозь пудовую толщу воды.       Инспектор сипло выдыхает.       — Она не сказала, куда пошла?       Креповые ленты колыхаются почти возмущенно.       — Я, месье, в чужие дела не мешаюсь. Сказала, подругу проведать. Да только… Я как лицо ее увидала, сразу и подумала: ну нет, тут без юноши не обошлось!       Без юноши? Ха! Скорее — без папаши Тенардье.       — Ах, месье, вы должны что-нибудь сделать!       Он кривовато усмехается в бороду.       Ну, разве что пойти на кухню, проверить столовое серебро.       Хотя тут и проверять нечего.       Воровку могила исправит.       — Чует мое сердце, случилась беда…       И поглядеть, не вскрыт ли замок в его кабинет.       Ценностей там нет особых, отродясь богатеем не был, но уж на то она и Тенардье, всегда найдет чем поживиться.       — Времена-то сейчас, месье, сами знаете. Вы уж пошлите своих людей на поиски.       И чем он, в самом деле, думал, притащив эту оборванку в свой дом!       Нет, ему не в Лион, ему на пенсию пора. Старческое слабоумие, не иначе.       — Месье! Вы не слушаете!       В грудном голосе звенит обида — он заставляет себя перевести взгляд на пухлое, морщинистое лицо.       — Что вы, мадам Готье, я весь внимание. Как давно ее нет?       — Да уж, почитай, с полудня. Чует мое сердце…       Усилием воли он давит желание привалиться плечом к стене.       Старость, раздери меня…       — Не будем торопиться. Час еще не поздний, надо подождать.       — Да чего же ждать-то?!       — Возможно, ее что-то задержало. Если не вернется к утру, объявлю ее в розыск.       — К утру?! Но, месье…       Осторожно обогнув колыхающуюся креповыми лентами и складками глухого вдовьего платья дородную фигуру, он делает шаг к своей двери, нашаривает в кармане ключ.       — Нет причин для беспокойства.       К его удивлению, замок не тронут. * * *       Сизовато-черный, мягко колышущийся, как хозяйкины юбки, бархат остро вспарывают сияющими гранями, рассыпаясь во все стороны, искристо-бледные солитеры.       Уперев ладони в песчаниковый парапет, Эпонина разглядывает их, как когда-то, впервые оказавшись в Париже, на залитой маслянистым светом фонарей улице Сент-Оноре, глядела на расшитое алмазами платье знатной дамы, выходившей из щегольского экипажа. Отец тогда грубо дернул ее за руку, велев не пялить зенки. Но в худом, осунувшемся лице матери она разглядела тот же безмерный, бездумный, детский восторг, словно в зеркале.       С тех пор она часто ловила себя на движениях и жестах, напоминающих мадам Тенардье.       И с годами все отчаяннее от них избавлялась, боясь превратиться в потасканную, костлявую с чудовищными лиловыми кругами под глазами и зияющими черными дырами во рту старуху.       И каждое утро до красноты скребла тело грубой мочалкой, и поливала волосы ледяной, желтоватой водой из затхлого фонтана в конце улицы.       Сегодня на нее — впервые с далеких времен в Монфермейле — глядели как на барышню. Мужчины приподнимали шляпы, проходя мимо нее по тротуару. Дамы улыбались приветливо, как равной. Скрюченная старушка на паперти у Святого Евстафия**, робко подняв к ней морщинистое рябоватое лицо, спросила даже, не подаст ли прелестная мадемуазель ей на пропитание.       Но даже теперь, даже такая, она не нужна Мариусу.       И никогда не будет нужна.       Он поправится, забудет баррикады и грязные подворотни, как нелепый, муторный сон. Он поведет к алтарю прелестную белокурую куколку Козетту, а их дети, похожие на фарфоровых пастушков, будут бегать по дорожкам парка и читать красивые книжки с картинками, сидя на мраморной скамейке у фонтана.       В зачарованном замке Спящей красавицы таким, как Эпонина, нет места. А чужим платьем никого не обманешь.       Но на звезды может глядеть любой.       И бархатистые воды Сены одинаково ласково укутают и оборванку, и приличную барышню.       Они баюкают, манят — густые, искрящиеся рассыпанными в них острогранными алмазами. Эпонина склоняется ниже, почти перевешиваясь через парапет, и лишь на мгновенье оборачивается — в угловом окне дома напротив тыквенно-оранжево, уютно светит лампа.       А еще — дымится в хрупких фарфоровых чашечках чай, и шелестят страницы газеты, и ловко мелькает в сдобно-белых, унизанных кольцами пальцах игла. И грудной голос ласково болтает о пустяках. И стоит, замерев в дверном проеме, высокая, большая, как скала, статная фигура в безупречном мундире.       Когда Гаврош, утомившись беготней по улицам, говорил: «Пойдем домой», Эпонина не сразу понимала, чего он хочет. Замызганную родительскую халупу в парижских трущобах она никогда не считала домом. А тот, прежний, не самый роскошный, но хорошо протопленный и надежный, остался в далеком Монфермейле и с каждым годом все таял и истончался, как заношенная до дыр, некогда яркая и модная шаль у нее на плечах. Порой Эпонине и вовсе начинало казаться, что шумный, многолюдный трактир, нарядную мать, лоснящегося самодовольством и сытостью отца она выдумала. И нет на свете места, которое она — хотя бы в воспоминаниях — могла бы называть домом.       Сегодня ей впервые хочется произнести это слово.       Гавроша рядом нет, и она беззвучно шепчет самой себе.       Пойдем домой. * * *       — Ах, милая! Куда же вы запропали! Я места себе не нахожу!       Когда в узеньком темном коридоре Эпонину обдает хорошими духами и колышущимся волнением в грудном голосе хозяйки, она на секунду теряется, а потом жгуче вспыхивает от стыда.       — Простите, мадам Готье. Я… не хотела, чтобы вы тревожились. Заболталась с подругой.       — Ах, деточка! Времена-то сейчас…       — На улицах тихо, мадам. Честное слово.       Креповые ленты колышутся неодобрительно.       — И все равно негоже это — молодой девушке одной ходить. В следующий раз попросите месье, пусть проводит.       Тяжело сглотнув, Эпонина про себя благодарит все высшие силы за то, что в коридоре сумрак. Щеки горят, словно их натерли крапивой.       — Хотите поужинать, милая? Я-то вас не дождалась, одна за стол села. Но тотчас велю Мадлен разогреть.       — Спасибо, мадам Готье, я не голодна.       — Может быть, чаю?       За спиной звонко щелкает повернутый в замке ключ — Эпонина невольно вздрагивает. Не оборачиваясь, чувствует выросшую в проеме большую, крепкую, как гора, фигуру.       — Мадемуазель…       От звука этого голоса колени у нее привычно подгибаются, готовясь к бегству.       — Позвольте вас в гостиную на два слова. Извините нас, мадам Готье.       Деваться некуда — Эпонина неуклюже переступает с ноги на ногу, чуть не теряя слишком широкую для нее хозяйкину туфлю — ленты*** распустились и едва держатся, — и покорно, как нашкодивший ребенок, идет первой. От грузной фигуры прямо за плечом едва ощутимо пахнет привычным уже грубым мылом и дорогим коньяком.       — Не ожидал снова тебя увидеть. Что, вынесла столовое серебро и вернулась за фарфором?       Всем телом дернувшись, как от удара, Эпонина резко поворачивается.       Огромная гора заслоняет и без того закрытую дверь — неколебимая, кромешно-черная (он все еще в мундире), не знающая ни сомнений, ни жалости.       — Я ничего не трогала!       — Неужели?       В короткой седоватой бороде мелькает ухмылочка — Эпонина едва сдерживается, чтобы не залепить со всей дури по этой самоуверенной отъевшейся физиономии.       — Сами проверьте!       Коротко, словно придавленная мышь, всхлипывает под каблуком сияющего башмака резной паркет — инспектор шагает ближе.       — Где же ты была в таком случае?       — Не ваше дело!       Она не успевает среагировать. Широкая горячая ладонь кандально-крепко стискивает ей запястье.       — Послушай, девочка, если в один прекрасный день я вернусь со службы и обнаружу обчищенную квартиру и труп мадам Готье на полу, можешь не сомневаться, я достану тебя и всю твою развеселую семейку из-под земли. Это ясно?       — Что?! Да как вы…       Дергать руку бесполезно, хватка у инспектора и впрямь железная. Выбившись из сил и не зная, что еще предпринять, Эпонина глупо, совсем по-детски топает ногой. Хозяйкина туфля наконец соскальзывает с пятки и повержено остается лежать на клетках паркета.       — Пустите меня!       — Я задал вопрос.       Он совсем близко — высокий, грузный. Только сейчас Эпонина замечает, что несколько верхних пуговиц мундира, больших, круглых и блестящих, словно звезды, расстегнуты, как и ворот рубашки. Бычьи-широкую шею удавкой оплетает свежий, иссиня-багровый шрам.       — Пустите. — Сама не зная почему, она понижает голос чуть не до шепота. — Кто я, по-вашему? Тварь неблагодарная?       Взгляд у него странный. Такой светлый, что в нем тают мягкие, тыквенно-оранжевые отблески настольной лампы. И вместе с тем тяжелый, каторжными цепями гнущий к земле.       — Ты дочь своего отца.       Это хуже удара. Больнее впившихся в запястье грубых, мозолистых пальцев — словно почувствовав это, он разжимает клещи. Тяжело ступая по постанывающему паркету, отходит в сторону, точно спохватившись, что подошел слишком близко к отребью.       Эпонина давит в горле комок и торопливо смаргивает задрожавшую было на кончиках век мутновато-белесую пелену. Выпрямляет плечи.       — От мадам Готье я ничего, кроме добра, не видала. И злом ей не стану платить.       — Это в твоих интересах.       На широкую черную спину она натыкается взглядом, как на стену. И до чего хочется двинуть в нее кулаком, пусть и раскрошив в кровавое месиво костяшки пальцев.       — Да что вы себе вообразили?! Думаете, будто знаете меня?       Он даже не поворачивает коротко стриженой седеющей головы, цедит слова неспешно, холодно, хоть и не брезгливо. Скорее — с каким-то затаенным сожалением, словно хотел бы, чтобы это было иначе, но ничего не может поделать с суровой действительностью.       — Я знаю тебя. И таких, как ты.       Эпонина захлебывается воздухом.       — Ничего вы не знаете! Думаете, пару раз прошлись по трущобам в своем отглаженном мундире, с дубинкой наперевес — и можете судить других?       — Я не сужу. Судит закон.       — Ах, закон! А вы или ваш закон хоть представляете, каково это — голодать? Ходить босиком по снегу? Прятаться в сточной канаве, едва заслышав вдали полицейский свисток, даже когда ничего дурного не сделал? Ночевать в грязном притоне среди пьянчуг и все время держать в рукаве нож, на случай, если кто из них решит к тебе наведаться? Каждый день бояться, что родной отец продаст тебя какому-нибудь вонючему, беззубому старикашке за пару франков?       Она по-прежнему говорит ему в спину — в стену, но так даже лучше. Под этим странным, слишком светлым взглядом — тем самым, каким он прежде смотрел на нее на улице — у Эпонины не повернулся бы язык.       — Это твой выбор. Могла бы зарабатывать честным трудом.       — Думаете, я не пыталась?! Сколько домов обошла, на любую работу была согласна, хоть в прачки, хоть в судомойки. Да только с Гаврошем не брали никуда. А ведь я им твердила, он мальчишка смышленый, нахлебником не будет. Но никто и слушать не желал. Хорошо еще, коли просто дверь перед носом захлопнут, а не то и грязной шлюхой обзовут да пинка отвесят. Добродетельные господа, что уж тут. А бросить его у папаши с мамашей я не могла. Не люб он им был, заморили бы они его.       В повисшей тишине Эпонина переводит дух, запоздало соображая, как все это глупо и нелепо. Что толку распинаться перед дубоголовым фараоном! Досадливо махнув рукой — скорее на себя, чем на него — идет к двери. И вздрагивает от непривычно мягкого, домашнего какого-то смешка.       — А это тебе не нужно?       В его широкой грубой лапище хозяйкина туфля, не самая маленькая, кажется башмачком Золушки.       Эпонина вспыхивает жгуче, до самых ушей. И, вместо того, чтобы отнять у инспектора незаслуженный трофей, бессмысленно застывает посреди комнаты, смущенная и потерянная.       Мгновенье черная скала еще высится напротив, в небрежной задумчивости, почти машинально распутывая ослабевший узел ленты, и вдруг неспешно, плавно, будто во сне, подплывает ближе, скрипя паркетом и заслоняя тыквенно-рыжий отсвет лампы.       Когда большая ладонь ложится на щиколотку, Эпонина не сбрасывает ее, не вздрагивает, не отшатывается. Лишь слегка изумляется теплу — такому живому, человеческому, явственно ощутимому даже сквозь плотную ткань чулка. Лишь отрешенно — будто во сне — глядит сверху вниз, как большие кряжистые пальцы неуклюже заплетают ленты, завязывают слишком пышным, кукольным бантом. И давит в себе невесть откуда взявшееся желание опустить руку на исполинское плечо, увенчанное серебристыми нитями эполета, дотронуться до коротко стриженых седоватых волос, до жуткой багровой петли на жилистой шее.       В конце концов, во сне чего только не бывает!       — Откуда это?       Рука замирает лишь в полудюйме от свежего шрама.       Инспектор поднимает глаза — такие светлые, что в них тает и скудный отсвет лампы, и последнее оставшееся ощущение реальности.       — От твоих друзей-революционеров.       Эпонина сглатывает, но в его тоне нет ни злобы, ни раздражения.       Медленно выпрямляясь, он вновь вырастает перед ней кромешной скалой. Сама не зная почему, Эпонина делает шаг следом, совсем близко, так, что ее обдает запахом грубого мыла и дорогого коньяка.       — Они мне не друзья.       Инспектор глухо хмыкает, но не спорит.       — Да и я им в друзья не годилась. Свобода, равенство… По мне, это все красиво звучит, и только. А в жизни не бывает такого.       — Ты мудра не по годам.       Она возмущенно вскидывает голову, но в усталом, сероватом лице, обрамленном, как инеем, короткой седеющей бородой, больше похожей на щетину, почему-то не находит насмешки. И вдруг ловит себя на том, что все меньше узнает его — грозу парижских трущоб, железного инспектора Жавера.       Сон продолжается.       — Надеюсь, твоей мудрости хватит, чтобы понять: шанс выбраться из грязи дается не всем. Уж не знаю, чем ты его заслужила, это не мое дело. Мадам Готье к тебе привязалась и наверняка с радостью возьмет к себе в компаньонки или как там это называется.       Угадав ее мысль, он продолжает.       — Меня переводят, так что не тревожься. Скоро я перестану досаждать тебе своим присутствием. Только будь осторожна и впредь не шляйся по улицам. У твоих родственничков глаз наметан.       Только сейчас Эпонина запоздало соображает, что он прав. Ее могли увидеть отец с матерью или еще кто из их шайки. Догадка едва успевает свернуться ершистым комочком страха где-то под лопатками, как ее стремглав сметает другая — удержать ее уже нет ни времени, ни возможности.       — За что вас?       Он снова хмыкает.       — За то, что не стрелял в упор в детей.       У Эпонины подкашиваются ноги, так что она не пытается догнать инспектора, когда он, весь вытянувшись, как на плацу, скрипя паркетом, неспешно идет к двери. Ей только кажется, что исполинские плечи под серебряными нитями эполетов едва заметно поникли и чуть вздрагивают большие, задубевшие мозолями пальцы, тепло которых так некстати оживает у нее на щиколотке даже сквозь плотную ткань чулка.