Последние рваные струны

Может быть, человек не так нуждается в любви, как в понимании. Д. Оруэлл, «1984»

Его губы сухие и тёплые, с легким привкусом сигарет и кофе, который он пьёт литрами из-за бессонных ночей. Никто не видит, но я точно знаю: его глаза, спрятанные за длинной красной челкой, покраснели от недосыпа, украсились тенью мешков под нижним веком. Никто и понятия не имеет, но я точно знаю, что по ночам, когда за окном потихоньку начинается рассвет, он достаёт акустическую гитару, ту самую, играть на которой зарекся после расставания с ней, и заводит тихую мелодию своим грубым голосом: — Oh Deborah, always look like a zebra*. Его голос хриплый и совсем не подходит для песен, поэтому Кастиэль бы никогда в жизни не признался кому-либо, что в особенно отчаянные моменты он напевал эту песню. Так тихо, что пение соловьев заглушало неосторожные торопливые ноты, срывавшиеся с губ. На гитаре наклеена маленькая наклейка, уже истёртая временем, с облупившейся краской, поэтому я могу рассмотреть рисунок, только когда совсем наклоняю к нему лицо: там изображён маленький чёрный котёнок с огромными голубыми глазами, потерянный и открывший рот в безуспешной попытке мяукнуть. Губы Каса — сухие и тёплые — касаются меня впервые с момента нашего расставания. Он целует меня робко, совсем застенчиво, лишь слегка прикоснувшись кожей к коже. Мне очень хочется его оттолкнуть, но я привыкла быть честной перед собой: я до дрожи хотела его поцеловать. Когда мозолистые пальцы скользят по моей шее, прихватив кулон с ласточкой — глупый подарок тети Агаты — я разрешаю ему все. Разрешаю касаться руками моих плеч, ощутимо сжимаемых его крепкими ладонями, разрешаю проводить языком по своим губам, углубляя поцелуй, разрешаю опалять свою щеку горячим дыханием. Холодные руки и горячий воздух создают головокружительный контраст, и я склоняюсь к нему, оттягивая ярко-красные волосы. Грубо наседаю на него, сама пугаясь своего напора. Трепетно целую его глаза — закрытые с момента игры на гитаре и не открытые до сих пор — едва-едва касаясь губами век. Его ресницы дрожат, и мои, кажется, тоже. Зубы Кастиэля легонько прикусывают кожу на щеке, дразня меня, и мое тело покрывается мурашками. Покрывается мурашками ровно до тех пор, пока я не чувствую обжигающий холод, окативший меня с головы до ног, пока не слышу одно-единственное слово, почти полустон: — Дебра... Кас не сразу сознает, что говорит, и продолжает льнуть к моему лицу, как кот, просящий ласки. Я словно каменею. Не могу выговорить ни слова, падаю в омут его демонической натуры, ореола алых прядей. Он открывает помутневшие глаза, и его взгляд фокусируется на мне. Я вижу, как удивление сменяется разочарованием, а после привычным равнодушием и безразличию к происходящему. Кастиэль отодвигается от меня, хватает гитару, одиноко лежащую на мягком диване, ещё раз проводит пальцами по струнам, но, ругнувшись, засовывает ее в чехол и небрежно бросает в шкаф. На секунду мне показалось, что ему самому очень хочется броситься в этот шкаф, запереться в этой глухой темноте и продолжать петь, повторяясь, гоняя по кругу одну и ту же строчку. Oh Deborah, always look like a zebra Я все ещё ощущаю его губы на своих губах. Все ещё чувствую прикосновение его дыхания на своих щеках, дрожь в коленях и подрагивание ресниц. Внезапно горло сдавливает спазм, перекрывая доступ кислорода, и такая родная цепочка с ласточкой начинает неумолимо душить. Или душит меня он, его комната, его волосы, его запах? Боль в шее отрезвляет, и я вижу у себя в руках сломанную красивую ниточку серебра и птицу, покачивающуюся в разные стороны. Наконец осмеливаюсь поднять глаза на Кастиэля, но он на меня не смотрит; взгляд его впился в кулон, раскачивающийся под тяжестью взора. Он не моргая смотрит на птицу, даже когда она выскальзывает у меня из рук, бесшумно падая на ковёр. Или это я падаю, выпадаю из пространства, и комната кружится, все вокруг сливается в огромное пятно, являя мне только один самый страшный нелюбимый цвет: красныйкрасныйкрасный. — Эй! Лили, очнись, как ты? — спрашивает чей-то голос, возвращая меня из полудрёмы. Беспокойные глаза Натаниэля смотрят прямо в мои, выражая страх и недоумение: — У тебя все в порядке? У Ната глаза такие золотые и безумно тёплые, и мне так хочется утонуть в них, пока я не ударяюсь об стену изо льда. Серого и непробиваемого, сотворённого моей же рукой. Крепко зажмуриваюсь и распахиваю глаза, но изображение все равно искажено мушками. В голове туман, единственное, что чувствуется особенно ясно, — ощущение тёплых и сухих губ, горький привкус табака и неразделенной любви классической мятной жвачки. — Натаниэль, что случилось? — скрипуче спрашиваю я, вдруг ощутив, как пересохла глотка. Говорить становится невыносимо больно, и я сглатываю, потерянно смотря на старосту. — Я рассказывал тебе про опыт Резерфорда по рассеиванию альфа-частиц, по твоей просьбе, между прочим. В какой-то момент я отвернулся и не заметил, как ты закрыла глаза, а когда вернул своё внимание, то увидел тебя, плачущую и сжимающую подвеску, — тут Натаниэль нахмурился, приняв серьезный вид. — Я же вижу, что ты не в порядке. Это из-за расставания с Кастиэлем? Когда Нат произносит его имя, я вздрагиваю и устремляю свой взгляд на колени. Обтянутые джинсами, они выглядят так привычно и обыденно, но я словно не в себе, не в своём теле, не на месте, не там, где должна быть. Ласточка бьется о ключицы из-за моего тяжелого дыхания, и я облизываю губы, не решаясь заговорить. — Нет, Нат, у меня все в порядке. Я просто много нервничаю. Ты же знаешь, меня неделю не было в школе, я много пропустила, а на носу контрольные, — и сама не верю в то, что говорю. Меня неделю не было ни то, что в школе, меня неделю не было в жизни, Нат. Парень разочарованно качает головой и встаёт. Я чувствую укол вины, но он тонет в ощущении того, насколько тяжелая ласточка висит на моей шее. — Ты не должна переживать все сама. Помни, пожалуйста, о том, что у тебя есть друзья. Есть люди, которые о тебе переживают, — Натаниэль вдруг устремляет взгляд на окно, за которым очень громко каркает ворона. Я ее почти не слышу, — со страхом думаю я. — Лили, он... — начинает Натаниэль, и я слышу каждую фразу, которую он хочет сказать. Я вижу по его глазам, как много вкладывается в его молчание и как много оно значит. Вмиг все слова потеряли значение. Ибо есть только он. Он — для меня, для него, для всех. Для каждого свой, несудимый, грешный, невинный. Кадык на горле Ната дергается, и до моих ушей доносится последняя фраза: — Все мы достойны любви, но не все из нас достойны той любви, которую получают. Дверь с тихим скрипом закрывается, и ласточка на груди успокаивается, прикорнув на ложбинке между ключицами. Никто не видит, но я точно знаю, что Кастиэль иногда отбивает костяшки пальцев в кровь об стену в своей комнате. Никто не догадывается, но я знаю, что когда ему особенно грустно, он начинает петь колыбельную, которая пела ему мама в далеком прошлом. Никто не знает, как выглядит настоящий Кастиэль, ибо никогда он не обнажает душу свою. Ни передо мной, ни перед Лизандром, ни перед кем-нибудь ещё. И пусть Дебре принадлежит тот Кас с чёрными волосами и дурацким коричневым пиджаком, вечно веселый и нежный, мне принадлежит гораздо более хрупкая его часть. Мне принадлежит его хриплый поющий голос, его горячее дыхание в половину пятого утра, его мозоли на руках от долгой игры на гитаре. Мне не принадлежит его любовь, но именно я собирала по осколкам его разбитое сердце, именно я хранила тайну настоящего Кастиэля, такого, каким он не предстанет ни для кого. Дебра делила с ним сердце. Я же делю с ним душу.