Наследники Морлы

Жену Райнара Фин-Солльфина звали Роггерта, «властная», и сложно было представить женщину, которой это имя подошло бы больше. С того дня, как Райнар со своим родом возвратился в Ангкеим, Роггерта и ее дочери и невестки распоряжались в карнроггской усадьбе, будто они и есть семья хозяина. К чести Роггерты, она по собственному почину передала Вальебург кольцо с ключами — наутро после свадьбы, как велит обычай. Но после присылала рабынь то за одним ключом, то за другим — до тех пор, пока Вальебург не сдалась и уступила кольцо обратно. Вешая его себе на пояс, Роггерта сказала со снисходительной доброжелательностью, какую следует выказывать умудренной опытом женщине к молодой хозяйке: «Оставь повседневные хлопоты другим, госпожа Вальебург. Мы слыхали, в доме твоего высокородного отца так и заведено — зачем же тебе утомлять себя понапрасну? Тем паче, тебе и недосуг — надо за сестрой ходить». — За сестрой ходить, — сплюнула Майетур, когда Роггерта величаво удалилась, позвякивая ключами. — Чего она, помирает, что ли? Сама пусть за собой ходит, ишь выискалась мученица, — с этими словами она бесцеремонно пихнула Эвойн, чтобы та освободила место для Вальебург. — Уймись ты, гурсиха! Из-за тебя скину, не дай Матушка Сиг, — прохныкала Эвойн. Ей и в самом деле нездоровилось: с самого утра она лежала в постели, неприбранная, с посеревшим лицом, ни о каком мясе и думать не могла. И чего она ляпнула Эадану, будто ей хочется мяса? Вальебург подозревала даже, что такой приметы и вовсе-то нет, а мачеха Хрискерта попросту ее выдумала, чтобы угодить мужу и насолить Нэахту Кег-Райне. — Скину, скину, — проворчала Майетур, притягивая к себе миску с вымоченной сушеной рыбой, к которой Эвойн даже не притронулась. — У ней теперь на всё отговорка — «скину»! Не тяжелая ты, а ленивая, так-то. Еще неясно, может, ты вообще заливаешь про дитё, чтобы целыми днями в постели валяться, что твоя волочайка. Эвойн вдруг ударилась в слезы — как будто с самого детства не привыкла к Майетуровой брани. — Вальбю, скажи ей! И без того мне худо… Хозяин меня бросил: как возвратился, так и не приходит ко мне, бежит, словно я гнилая какая или безобразная… А тут еще эта рыба! — неожиданно заключила она. — Унеси рыбу, — приказала Вальебург рабыне. — И ладно, и унесу, мне же больше достанется, — буркнула Майетур, но встать и не подумала: продолжала жевать прямо тут, запивая кислым молоком, которое тоже поставили для Эвойн. Вальебург привлекла сестру к себе. С Эвойн творилось странное: она то заливалась слезами, не желая вылезать из спальной ниши, то вдруг подскакивала и начинала смеяться, заводила бестолковые речи, требовала принести ей шитье — мол, хочет шить дитю приданое, пела и заставляла Вальебург с нею танцевать. Иногда Вальебург думалось, не тронулась ли бедняжка рассудком. Эвойн любила поболтать о своем ребенке — всё воображала, каким пригожим он будет да чем одарит ее Эадан в благодарность; и из-за этих наивных мечтаний Вальебург становилось невыносимо ее жаль. Но в то же время в ней росло глухое раздражение. Еще когда к сестрице повадился тайком наведываться Эадан, та, к изумлению Вальебург, сочла это знаком особого благорасположения. «Вот как любит меня мой Эйди, — хвасталась она, — всё старается улучить случай, хоть в конюшне, хоть в подклети». Вальебург глядела на ее востренькое самодовольное личико и поражалась, неужели сестра и в самом деле не видит в этом никакого унижения. Даже рассказывать не стыдится… Конечно, Майетур не могла смолчать: «Привыкла в Мелинделе по темным углам шутки шутить — вот и не угомонится, даром, что женой стала. Тьфу, чяйллях!» — и Майетур прибавляла еще несколько бранных слов, эсских, хризских и весерессийских вперемежку. Каждый раз, когда Эвойн начинала рассуждать о будущем сыне, злобный голос в глубине души Вальебург начинал повторять точь-в-точь как Майетур: «Нагуляла, нагуляла по темным углам, чяйллях-волочайка…» Совестно было Вальебург за подобные мысли — да и разве это вина Эвойн, что вместе с мужем ей достался побратим-балайр. Вальебург вспомнилось, как Эвойн сама говорила когда-то: «Так ли уж сладко замужнее житье? Непременно что-нибудь будет не по тебе. Или свекровь злая, или муж горбун, или золовок с дюжину — а если ни то, ни другое и ни третье, так побратим у твоего господина окажется ревнивый. Что, думаешь, много радости нашей мачехе уживаться с достопочтенным Нэахтом Кег-Райне?..» Нынче уж нет на свете ни достопочтенного Нэахта, ни Тьярнфи Морлы, ни отца — а Эвойн, выходит, как в воду глядела. И еще горше становилось Вальебург оттого, что сама Эвойн давно позабыла о своем нечаянном пророчестве: гордится замужеством и бездумно довольна житьем в Ангкеиме, как будто не замечает, что вся ее гордость зиждется на зыбких подпорках. Дохнет ветер — и они низвергнутся в прах, как читал из истинноверских книг отцовский духовник… Вся усадьба гудела в приготовлениях к пиру. Роггерта и впрямь была умелой хозяйкой — недаром столько лет правила богатым фольдом мужа. Под началом Роггерты всякий работник знал свое дело, за всякой рабыней был пригляд, всякое зернышко — подсчитано, и даже в суете перед Кан Туидат, казалось, был свой черед и порядок. Наблюдая со стороны, Вальебург с горечью чувствовала, что никогда не стать ей госпожой в этом доме, будь она хоть трижды женой карнрогга. Да и господин ли здесь сам карнрогг? Его и не видать-то почти за порогом хризского покоя. Майетур вбила себе в голову, что Вальебург тоже должна ночевать в хризском покое, раз уж ее муж не желает приходить на карнроггскую постель. Каждый вечер Вальебург с унынием ждала, когда упрямая рабыня примется выталкивать ее из спальной ниши. «Ну и муженьков тебе наподсовывал твой батюшка, один другого краше, — ругалась Майетур. — Первый — старик, второй — тьфу, сказать-то — только уста осквернить, — и она принималась быстро-быстро дотрагиваться до лба, губ и груди. — Какой травки ему подсыпать, что ли? Тилофского корня натереть? Жаль, не спросишь богоприятного Фону или нашего лекаря, уж хризы немало надежных снадобий знают. Потому как не тебе одной, госпожа, не посчастливилось оказаться женой при таком-то муже…» «Верно, верно, ты только приготовь, — поддерживала ее Эвойн, — а я попрошу Эйди, пускай намешает снадобья побратиму в пищу, чтоб тот не заметил. Уж Эйди меня так любит, в такой малости мне не откажет», — заключала она с убежденностью, от которой Вальебург становилось тошно: Эвойн как будто намекала, что вот ее, в отличие от старшей сестры, любят безо всяких хризских зелий. — О чем вы толкуете, самих себя срамите! — как-то не выдержала Вальебург, когда Майетур стала особенно настойчиво выгонять ее в хризский покой. — Какие еще травы да коренья? Одним Старшим ведомо, что станется с ним от ваших снадобий. Не простого хриза же вы собрались ими потчевать, а балайра! Как бы нам всем не пришлось потом прятаться по подклетям, как сестрице с ее Эйди. Эвойн надула губы от обиды. — Я твоей беде помочь желаю, а ты насмехаешься. Мне ли не знать, как это тяжко — жить ни отцовой дочерью, ни мужниной женой? Я слыхала, будто хризы даже одного императора свергли, когда узнали, что его отец с матерью брачного ложа не делили и были все равно что брат и сестра. — Откуда же тот император взялся, в печке его выпекли, что ли? — хохотнула Майетур. — Виделий рассказывал, будто мать прижила этого императора с постельничим, даром что все полагали его скопцом… — Ты бы поменьше ошивалась рядом с этим хризом-греховодником. Разве надлежит благодетельной девице слушать такие сплетни? Они годятся только для грязных рабынь! — заявила Майетур с бесконечным презрением, будто сама не рабыня. — Вот еще ты, гурсиха, будешь меня поучать! — и Эвойн, навалившись на Вальебург, попыталась через нее дотянуться до Майетур. Но не тут-то было: Майетур стукнула ее первая, и Эвойн юркнула за спину старшей сестры, прямо как в детстве. За перебранкой Майетур до поры до времени забыла о своей затее спровадить хозяйку в хризский покой. Вальебург получила еще одну ночь отсрочки. Глупо бояться собственной рабыни — но мысль о том, чтобы оказаться наедине с Вальзиром, заставляла Вальебург холодеть от непреодолимого страха, лишающего сил и воли. Думая о Вальзире, она не могла не вспоминать, что его старший брат Ниффель-балайр сотворил с теми людьми из Карна Тидд, с Нэахтом Кег-Райне, с бедным нежным Мэйталли… И невольно вспоминались ей предания о другом балайре — родоначальнике Дома Морлы, Аостейне Живчике, что к концу своей недолгой жизни стал точно кровожадный зверь, перегрыз горло жене, изнасиловал и растерзал собственных детей, а после укрылся в лесу, где подстерегал путников. А ведь Вальзир тоже укрывался в лесу… И как все эти гургейли — Райнар Фин-Солльфин, его родственник, племянник элайра, что убил Каддгара Гурсобойцу, тот фольдхеров сын, с которым Эадан возвратился с битвы, — как они остаются в одном доме с балайром, ночуют здесь, пьют, распевают песни, кто-то даже, как Фин-Солльфин, перевез сюда семью — когда каждый день, каждый миг им грозит ужасная смерть от рук балайра? И как самой Вальебург удается заснуть, зная, что там, за стеной, притаилось алчущее крови чудовище? Истинно учил отцовский духовник: всё способны стерпеть, ко всему способны привыкнуть создания небесного роггайна, ибо чрез испытания спасаются. Вальебург казалось, она наконец постигла то терпение, к которому призывают истинноверские книги. Когда по воле отца она возвратилась в Ангкеим, что едва не стал ее могилой, Вальебург словно погрузилась в сон без сновидений. Она понимала, что должна испытывать хоть что-то — радость, злость, тревогу, сочувствие — но в ней как будто не осталось больше места, всё пережитое переполняло и давило изнутри, не позволяло новому проникать к сердцу, и лишь тупой животный страх оказывался сильнее. Вальебург сама поражалась, с каким спокойствием она взирала на своих сородичей, которые много дней умирали у нее на глазах в немыслимых муках; на то, как Эадан грабил бездыханное тело Видельге и обсуждал с элайрами, как бы счистить рвоту и испражнения с его одежд — жалко сжигать такое богатство… Как гургейли выволакивали трупы, чтобы побросать их на съедение лесным тварям — никому и в голову не пришло оказать мертвым положенные почести, а ведь все они были благородные свободные эсы, ничем не запятнавшие себя перед Орнаром. И рабыни, собиравшие изгаженные одеяла и шкуры из спальных ниш, в сердцах бранили умерших южан, забывая, что Вальебург и Эвойн тоже южанки. Да что там — похоже, Эвойн тоже забыла. Ибо всё, что занимало ее в те дни — как бы подольститься к мужу, и она сетовала, что из-за этих так невовремя поумиравших рохтанцев Эадану придется уехать на битву, разлучиться с нею, любимой женой. Провожая гургейлей в дорогу, Вальебург смотрела на всех этих воинов, изготовившихся убивать ее родичей, и не чувствовала ничего, кроме желания вернуться в дом — холодно ранним дождливым утром. И весть о гибели отца не потрясла ее до глубины души, как должна была бы. Всё это Вальебург уже видела, всё уже пережила, у нее не осталось горя, отчаяния, боли, чтобы переживать еще раз… Она лишь думала о бедном Мэйталли, которому пришлось целовать меч Эадану. Гургейли рассказывали, никто его не неволил, но Вальебург представляла своего беззащитного младшего брата на поле брани, как он был напуган, ошеломлен смертью отца, совсем один в окружении врагов — и ей хотелось накричать на Эвойн, оттаскать ее за волосы, когда та принималась нахваливать своего «Эйди». Но живая ярость, что так часто вспыхивала в ней прежде, почти сразу же тонула в равнодушной удушающей серости — и Вальебург вновь проваливалась в свой сон наяву. Начали съезжаться первые гости. Заявился сам Турре Большой Сапог — впервые за много зим — и привез с собой телеги, груженные припасами — «подарками, достойными карнрогга», как сказал он сам, гордясь собственной необычайной щедростью. Ему и вправду было чем гордиться: среди «подарков» нашлись даже мешки с мукой, величайшей драгоценностью после голодной зимы. Благородная Роггерта, всегда глядевшая свысока на коренных гуорхайльцев (уж ее-то род пришел вместе с самим роггайном!), до того восхитилась, что назвала Турре «истинным героем Трефуйлнгида». Воодушевленная, Роггерта принялась за приготовление пира с еще большим рвением, и Ангкеим заполнил дым, пар и аромат весенних пирогов с молодыми травами — теперь не придется, как беднякам, варить из зелени пустую похлебку. Гости всё прибывали и прибывали. В усадьбе опять стало тесно, даже ночью не смолкал гул голосов; кто-то непременно брел напиться воды, натыкаясь на других спящих, или стукал дверью, спеша на двор «проверить лошадей». Что ни день мужчины выезжали на лов. Топотали кони, заходились лаем и грызлись собаки. Рабы, приехавшие с гостями, затевали драки с хозяйскими рабами и шашни с рабынями. Вновь зазвучал трескучий моддурский говор: сами великие карнрогги Эорамайны соизволили снизойти до бывших нахлебников. Гунвар Эорамайн так и сказал, вылезая из повозки с помощью племянника: «Еще недавно я пустил вас к своему очагу, невзирая на вашу нищету и убогость, как велит древний Закон — и полюбуйтесь, как высоко вы взобрались по воле Рогатых! А что, если б на моем месте оказался дурной сын Орнара, навроде Тьярнфи Морлы? Вы б и вовсе не дожили до своего возвышения!» Вальебург сомневалась, хорошо ли ей с сестрой выходить к гостям. Роггерта советовала Эвойн не показываться в бражном зале: «Столько народу — и не все они друзья твоему удалому мужу. Не допусти Матушка Сиг, сглазят дитя в твоем чреве». Ясно, Роггерте хочется самой выступать хозяйкой на карнроггском пиру. Что ей, дочери благородного Йомендира Фин-Гебайра, что ее мужу Райнару честолюбия не занимать. Вальебург готова была побиться об заклад, что лежа в постели они обсуждают не здоровье детей и скотины, не хозяйственные заботы, а то, как бы сделаться единоличными господами в Ангкеиме. — А я оберег от сглаза надену, — нашлась Эвойн. В утро перед празднеством она вдруг ощутила прилив сил — проснулась ни свет ни заря и давай придумывать, во что нарядиться; даже согнала Майетур с сундука, на котором та спала. — Пристало ли нам наряжаться? Этот пир во славу победы гургейлей, — сказала Вальебург, хмуро наблюдая, как Эвойн прикладывает к себе то мелкие черно-белые стеклянные бусы, то голубой эмалевый глаз из Весериссии. — Ну так что ж? — пожала плечами Эвойн — и опять нырнула в сундук. — Мы с тобою покинули батюшкин род, вошли в род наших мужей. Теперь Карна Гургейль — наш дом. — Они же убийство нашего отца будут праздновать, сестричка… Эвойн плюхнулась на скомканное бедарское одеяло рядом с Вальебург. — Ты только и можешь, что меня печалить, — укорила она плаксиво. — Скину из-за тебя, вот увидишь! — Она открыла ларец с драгоценностями, перебрала все и выудила височные украшения, в которых Вальебург отдавали за Тьярнфи Морлу. Посередине каждого блестел крупный желтый яхонт в окружении бирюзы. — Позволишь мне вот эти надеть? Ты ведь в них уже успела покрасоваться, а я впервые предстану перед столькими высокородными мужами. — Не дожидаясь разрешения, Эвойн стала прилаживать украшения к узорчатой тесьме, что перехватывала ее головной платок. Кончилось тем, что Эвойн выпросила у старшей сестры весь ее свадебный наряд, кроме верхнего платья, чересчур широкого для тоненькой Эвойн. И сейчас, глядя, как сестра выплывает из спального покоя и скользит через бражный зал, исполненная важности за свои великолепные одежды, Вальебург думала, не дурная ли это примета. Ей мнилось, что вместе с высоким золотым венцом, алым платом и нижним платьем из тонкой отбеленной шерсти, расшитым по пышным рукавам кайре-ки-ллатским узором с малиновыми и зелеными стеблями, вместе с жемчужным поясным кошелем и среброткаными запястьями она передала сестре свою несчастливую судьбу, которую встретила в тот свадебный день — первый день Дунн Скарйады. За крепостной стеной уже запалили костры. Начинало смеркаться, и с каждым мгновением пламя становилось всё ярче и веселее. Прислужники исхитрились перенести сюда из бражного зала все скамьи и даже длинный, тяжелый «стол хозяев». Гости не спешили рассаживаться, прохаживались у костров с чашами в руках — пить начали еще с полудня. Громко спорили, кто лучше в меткости, кто дальше бросит валун размером с конскую голову, кто возьмет верх в рукопашной и чей жеребец злее. Собаки крутились у них под ногами, перевозбужденные толчеей и густым жирным запахом охотничьей добычи, что жарилась над кострами. Вереницей вышли из Ангкеима женщины под предводительством Роггерты; они несли пиво, свежие лепешки, пироги, масло и сыр, а следом за ними двое работников тащили дымящийся котел с кашей. Роггерта, а в подражание ей и все женщины до последней рабыни, ступали с таким несокрушимым достоинством, что Вальебург подумалось: так, верно, держат себя вельможи хризского роггайна, идущие через огромный тронный зал, дабы предстать пред очами своего богоподобного властителя. Поставив корчагу с пивом, Роггерта поклонилась гостям и уселась за стол хозяев, будто жена карнрогга. — Ты погляди, что она о себе возомнила! — зашипела Эвойн на ухо Вальебург. — Наши с тобой законные места занимает! — Твой муж сам поручил Райнару Фин-Солльфину и Тьёгену Фин-Гебайру быть правителями на этом пиру, — сказала Вальебург. — Неудивительно, что и жены их тоже сочли себя хозяйками. — Я бы ей указала, куда садиться, — пробурчала Эвойн, направляясь к Эадану, — да только нельзя мне сейчас тревожиться понапрасну. Будущий наследник меча Гуорхайль важнее, чем место за столом… Вальебург проводила ее взглядом. Эвойн назвала своего ребенка наследником, как будто даже мысли не допускала, что у Вальебург тоже могут родиться дети. Видно, не одна только Роггерта с мужем тешит себя грезами о карнроггском герроде… Наконец начали садиться. Как всегда, вспыхнули ссоры за почетные места. Турре Фин-Эрда, ничуть не колеблясь, сел одесную карнрогга и усадил рядом всех своих сыновей — такие же кряжистые, как их отец, они заняли больше половины стола. Гунвару и Данде Эорамайнам не осталось места. Райнар Фин-Солльфин, Тьёген Фин-Гебайр и их жены не желали им уступить: мол, стол хозяев неспроста зовется столом хозяев, за ним полагается сидеть хозяевам пира и их семьям, а гости пускай садятся среди гостей. Данда сказал (его круглое белое лицо стремительно багровело): «Что это за гостеприимство, ежели карнроггов, потомков роггайна, сажают ниже фольдхеров?» Эадан бросился их заверять, что у него и в мыслях не было нанести оскорбление столь высоким гостям; собственноручно приволок позолоченное хризское седалище и резной, обитый потускневшей парчой стулец из Вальзирова покоя, и поставил их с другой стороны стола. Не по обычаю: карнроггу следует сидеть лицом ко всем пирующим, а не только к избранным, — но Эорамайны, судя по всему, удовлетворились и с важностью расселись напротив Эадана и Вальзира. — Ешь ли досыта, милая внучка? — по-моддурски поздоровался Гунвар с Вальебург. — Спасибо, здоров ли сам, высокородный отец моей матери? — отозвалась Вальебург. — Да всё болеем, — вздохнул Гунвар. Вальебург надеялась, что вежливых слов сказано достаточно и Гунвар оставит ее в покое, но тот продолжил, не отводя от нее своих пронзительных недобрых глаз: — Не довелось мне выпить на твоей новой свадьбе. Вы, южане, так скоры: не успеете овдоветь, как уже опять прыгаете за брачный полог. Вальебург промолчала. Разумеется, Гунвар целился не в нее, а в ее отца — до сих пор не простил Хендрекке, что тот привел в дом жену-хризку слишком скоро после смерти Келавейт. Но к чему говорить это ей, будто она виновна в ветренном отцовском нраве? Тем более сейчас, когда отца уже унесли сани Орнара. — Но кто тебя осудит? — продолжал Гунвар, отрывая кусочки от лепешки и вываливая их в масле. — Дурно обошелся с тобою мой бывший зять (да радуется он на пиру героев!), когда продал тебя старому сычу Морле. Нечего старикам жениться на молодых… Я всегда отвечал так, когда достойные мужи со всего Трефуйлнгида сватали мне своих дочерей. Хоть твоя бабка Сигри легла в холодную землю, не родив мне сына, я все же рассудил, что Рогатые не хотят для меня новой женитьбы. Да и зачем мне сын, если уже есть кому унаследовать меч Эсрогга Эорамайна. — Потянувшись через стол, Гунвар придвинул к племяннику блюдо с куриными потрохами, которое поставили на всех. Подсовывая Данде лучшие кусочки, он говорил Вальебург: — Слыхал, отец устроил тебе свадьбу на хризский лад? Даже истинноверского метефрата привез из Карна Рохта? — Гунвар желал похвастаться своим знанием, но произнес слово «метефрат» до того по-моддурски, что Эадан, не расслышав, возразил: — Да нет, господин, Хендрекка никаких кур с собою не привез. Эти потрошки привез достопочтенный Турре — вот как расщедрился ради удовольствия высокородных гостей! Наверно, даже у самого хризского роггайна не бывало застолий богаче, — с гордостью заключил Эадан. Гунвар наморщил тонкий нос, который уже начал краснеть от вечернего холода. — О чем я толкую, Эйди, так это чудно, что вы с побратимом женились на моих красавицах-внучках по истинноверскому обычаю. Потому как у хризов не заведено, чтобы сыновья брали за себя отцовых вдов. У хризов не то, что у нас: они полагают такую женитьбу не достойным деянием, а напротив, кровосмешением, ибо в глазах их бога мачеха и пасынок — всё одно что родные мать и сын. — Диву даюсь, дядюшка, о скольких диковинных вещах тебе известно! — восхитился Данда. Эадан с беспокойством покосился на Вальзира — не слушает ли тот разглагольствования Гунвара. Эадан уже знал, что побратим отчего-то свирепеет, когда при нем начинают рассуждать о хризах и истинной вере. Но Вальзир, казалось, вновь пребывал со своим богом: смотрел прямо перед собой, вцепившись обеими руками в изукрашенный карнроггский кубок, не притрагивался ни к питью, ни даже к полной плошке сушеной клюквы, на которую Эадан давно заглядывался; отсветы костров скакали по лицу Вальзира и вспыхивали в его немигающих темных глазах. — Богоприятный Фона сказал, это ничего, что госпожа Вальебург была женою Вальзирова отца, — проговорил Эадан тихо, чтобы не потревожить побратима. — Если мачеха не зачла с первым мужем, то после его смерти, по хризскому закону, она и пасынок уже не родственники. Так сказал богоприятный Фона. Гунвар криво улыбнулся. — И горазды же мудрить эти лайкарлахи! Эадан с сожалением проследил, как очередной лакомый кусочек перекочевывает к Данде. Распотроши Старший этих Эорамайнов вместе с уважением, которое они якобы выказали своим приездом. Какое уж тут уважение! Только объесть норовят, да еще и с такими минами, будто Эадан должен быть им благодарен. И чего Гунвар привязался с этой женитьбой? Ему-то какая забота? Уж кому-кому, но всяко не Гунвару обличать кровосмешение. У, лисья морда! Небось завидует, что власть над Гуорхайлем досталась Эадану и Вальзиру. Прежде-то, заграбастав Карна Тидд руками своего крысеныша Вульфсти, Гунвар уже облизывался на Морлино владение, оставшееся без хозяина. Заполучи он его — и под Эорамайнами оказались бы все четыре карна, всё Райнарово наследство. Кто из потомков любимого сына Райнара Красноволосого не примерял к своему имени прозвание «роггайн»? Гунвар и Данда, карнрогги над карнроггами… Добрый хозяин и раба не накормит теми помоями, что выставляют гостям в Эорамайновой усадьбе… Еще и лошадь украли, подлые росомахи… В памяти Эадана мгновенно всплыло, как они с Вальзиром жили впроголодь в том загаженном, тесном, темном доме, среди таких же неприкаянных изгнанников, вороватых и озлобленных, у равнодушных хозяев, которые даже Эаданово имя не потрудились запомнить. Черная обида наполнила сердце Эадана. Гунвар потянулся было за куском зеленого пирога, но Эадан его опередил и сунул пирог Вальзиру. Гунвар аж оторопел от такой неучтивости. Где это видано, чтобы хозяева хватали угощение поперед высокородного гостя? Эти Моргерехтовы лизоблюды вконец распоясались. Забыли, как приползли к Гунвару бесприютными скитальцами, одни-одинешеньки в страшную пору Дунн Скарйады? А теперь — ишь, возгордились! Карнроггами себя величают, лезут править роггайновым карна, а кто они роггайну Райнару? Один — сирота из коренных, второй так и вовсе хриз-полукровка без роду без племени… Гунвар подозвал своего элайра. Тот выслушал, поклонился и скрылся за всполохами костров, а вскоре вернулся с длинным, по-видимому тяжелым, свертком. Опершись о плечо Данды, Гунвар поднялся. — Я привез тебе подарок, Эадан, сын фольдхера, — произнес он, разворачивая ткань. — Дар, который ты и твой побратим воистину заслуживаете, — с этими словами он поднял на обеих ладонях меч, чей красивый узкий клинок украшали магические знаки, а рукоять — большой, гладко отполированный змеиный камень. Торжественно он положил меч на стол перед Эаданом и Вальзиром. — Узнаешь ли этот меч, Эадан-скиталец? Во мраке Дунн Скарйады ты положил его к моим ногам как плату за мое гостеприимство — нынче же я возвращаю его тебе в честь твоего возвышения. Я дал ему имя Ниффельтьюри, Ниффелева смерть, — и кому, как не тебе, убийце балайра, владеть этим оружием! Эадан смотрел на меч, словно перед ним возник сам Ниффель с разверзнутой в балайрском бешенстве пастью. Пирующие, что сгрудились у стола хозяев, чтобы поглазеть на карнроггский подарок, тоже притихли: все понимали, что значит этот зловещий дар. Потерянный меч, вернувшийся к хозяину — предвестник погибели. Те, кто ехал с Эаданом, когда ему повстречалась Атта Говорящая с богами, живо припомнили ее пророчество и принялись шепотом пересказывать его другим, всякий на свой лад. Всем стало любопытно, что скажет сам Эадан. Этот смешливый, жизнерадостный парень ничуть не походил на обреченных смерти героев, столь любимых эсами; а вот же — два предначертания о скорой смерти в ряд! — Хорош подарок, ничего не скажешь! — наконец заговорил Эадан. — Да и возможно ли назвать подарком вещь, которой даритель никогда не владел? Свободные мужи Трефуйлнгида, мои родичи и добрые гости! — повысил он голос. — Я по обычаю отдал этот меч на хранение хозяевам дома, где я думал найти приют на зиму. Но после Гунвар Эорамайн не только не вернул мне мое имущество, у него еще и хватило смекалки преподнести его мне в дар! Слыхал я, будто на роггариме он и Тьярнфи Морле пытался его всучить, да только тот не взял. Орнар, Отец Правды, не даст мне солгать: гость из тебя столь же хорош, сколь и хозяин. Пью твое здоровье, высокородный Гунвар! — и Эадан опрокинул в себя кубок. Данда вскочил на ноги — хризское седалище зашаталось и опрокинулось. — Как ты посмел, безродный наглец, забрызгивать грязью моего старшего родича?! Мы потомки Эсрогга Эорамайна, роггайнова законного наследника, а ты не сумеешь перечислить и трех своих предков! — Законного наследника, как же, — тут же откликнулся Райнар Фин-Солльфин. — Напомни-ка, Данда-потомок нагулыша, дал ли Райнар Красноволосый развод своей жене Утте прежде, чем лечь с этой вашей Элейфгун? Тем, кто ведет свой род от младших сыновей роггайна, зачатых со второй женой, от веку приходилось терпеть за спиной подобные толки. Но чтобы вот так, прямо в лицо, да еще и на пиру, где Данда и его дядюшка — почетнейшие из гостей… У Данды побагровела даже шея. — Вам ли, Фин-Солльфинам, марать других нагулышами? — выкрикнул он. — Сколько же кровных сыновей было у вашего Йорре? — Данда шумно выдохнул: он порядком запыхался. — Ни одного! Потому как справедливые боги карали его за беззаконие! И родоначальник ваш вовсе не Йорре Фин-Солльфин, а ублюдок его побратима, Бордульфа Женоубийцы! Верно, любы ему были убийцы родни, раз он и своего воспитанника Аостейна взрастил таким же… Тут уж повставали все Фин-Солльфины и их люди, и люди Тьёгена Фин-Гебайра заодно. Гунвар запоздало подсчитал, что они превышают числом его элайров. Ни у кого не было при себе оружия, кроме ножей: богам неугодны распри на празднестве. Но когда это служило преградой воинственным сынам Орнара? Гунвар притянул Данду к себе. Элайры из Руда-Моддур встали рядом, готовые оборонять своих повелителей. Райнар Фин-Солльфин колебался: одно дело перепалка, совсем другое — нажить себе могущественных врагов карнроггской крови. Он глянул на Эадана — не думает ли тот его остановить, уговорить помириться, как подобает хозяину? Но молодой дурень лишь таращился на него и Эорамайнов. Вдруг позади моддурцев раздался совершенно нелепый, визгливый смех. Все повернулись, пытаясь рассмотреть в неверных отсветах костров, кому приспичило смеяться в такие мгновения. Вслед за смехом раздался пронзительный голос: — А ты говорила, наш приход пробудит ярость в сердцах гуорхайльцев. Как я погляжу, они и без нас разъярились на славу! Теперь все узнали карнрогга Вульфсти. Он шагал к столу хозяев, закинув полу плаща себе на плечо, чтобы не замочить, и забавно вскидывал ноги в высокой траве. За ним следовали его элайры, не меньше дюжины, и Гунвар вздохнул с облегчением: вознагради Орнар эту нежданную подмогу! Рядом с Вульфсти шел еще кто-то — женщина, выше него ростом; Вульфсти вел ее под руку. Когда они приблизились к столу, гуорхайльцы не поверили своим глазам: в спутнице Вульфсти они узнали Онне. Вульфсти поклонился, широко взмахнув рукой. — Пьяного пира вам, хозяева! И тебе здоровьица, мой высокородный воспитатель. — Он обнял Гунвара и смачно расцеловал, а за ним и Данду. — Что это ты весь мокрый да задохшийся, друг мой Данда? — спросил он, разглядывая Данду со всех сторон. — Вы что, уже в воду прыгать начали, посреди ночи? Смотри, как бы Ддав не утащил тебя в свою илистую усадьбу, такого-то красавца. Вульфсти повертел головой, оглядывая стол и скамьи. — Ух и набились вы тут, как Уллиры в подпол! Даже нашим с женушкой тощим задам места не найдется. Ну не беда, мы вот тут пристроимся, с краешку, — и Вульфсти, подпрыгнув, ко всеобщему веселью уселся прямо на стол. Онне осталась стоять, будто ей и дела нет до ужимок Вульфсти. Тот развел руками. — Да уж, видал я бабенок и посговорчивее, — пожаловался он эсам, которые только и ждали, что он еще отчебучит. — Но вы не подумайте, я свою Онне и на десяток послушных жен не променяю! С нею не то что с другими — не заскучаешь. Всякий раз, как ложусь с ней в постель, думаю-гадаю, какую утеху она мне приготовила: то ли горло перережет, то ли весь дом спалит… А вы это славно придумали — пируете прямо здесь, под небом Орнара. А то я тревожился, как бы моя добрая женушка не подожгла Ангкеим по старой памяти — тем более, вон огней сколько. Все покатились со смеху — кроме Гунвара, который словно бы не слышал шуток. Неприязненно прищурившись на Вульфсти, он переспросил: — Женушка? С каких это пор твоя жена зовется не Фьоттр, а Онне? — С тех пор, как я сам обженил высокородного Вульфсти с высокородной Онне у меня на Большом Сапоге, и все мои сыновья и работники тому свидетели, — сказал Турре Фин-Эрда, приподнимаясь со скамьи — его необъятный живот навалился на стол. — Вы, карнрогги, можете сколь угодно на нас поплевывать, на крепких хозяев, живущих от земли; но в моем доме мне всяк поклонится — и карнрогг, и элайр. Во, взять хоть Эадана, — Турре ткнул толстым пальцем в его сторону. — Прославленный герой Трефуйлнгида, одолевший балайра, карнроггский побратим, которому уже и другой карнрогг поцеловал меч! А спросишь у меня — так я расскажу, как он мне — хех! — спину чесал. — Так и есть, — сверкнул острыми зубами Вульфсти. — Чесал, еще как чесал — чуть все руки не стер! — А вот сын мой Тьорн, — Турре заставил Тьорна тоже подняться, — по виду — малый простой, не чета вам, бахвалам разряженным. А он — слыхали? — самого Пучеглазого заколол, что твоего поросенка! Теперь мой Тьорн первый элайр. Ну и правильно: пускай угождают нам побратимы, если хотят, чтобы мы молчали об истинном наследнике Тьярнфи Морлы. Тьорн-то постарше Вальзира будет! Глаза у Вульфсти так и сверкали от удовольствия. — Ты поберегись, достопочтенный Турре. Моя жена уж больно охоча до Морлиной кровушки — как бы заодно и твоего Тьорна не пришибла, — он шлепнул ладонью прямо по остаткам куриных потрохов, а потом отправил их, раздавленные, в рот. Опять расхохотались — и Эадан вместе со всеми. Какая удача, что Вульфсти занесло на их пир! Если б не он, кто знает, чем бы закончилась эта злосчастная склока с Эорамайнами. Не иначе как сам озорник Этли пришел Эадану на помощь. Принесли глухарей и тетеревов, и эсы отвлеклись: вгрызаясь в пахучее, чуть подгоревшее мясо, трудно думать об обидах. Все заметно повеселели. Начали уговаривать Данду спеть; он отказывался для виду, а потом поставил правую ногу на свой хризский стул и затянул песню о Последней Войне Роггайна — походе на Карна Баэф, в котором бок о бок сражались воины со всех четырех карна. Не сыскать песни лучше, чтобы напомнить гуорхайльцам и моддурцам, что они одного корня, одного боевого клича. Да и Данда выводил песню так вдохновенно, так славно и к месту подкреплял слова жестами, что поневоле заслушаешься. Эадан взялся подпевать. Не забывая поглощать угощение — а то пока поёшь, толстопузый Турре со своими сыновьями-бочонками сметут всё подчистую — Эадан распевал от души, и к нему присоединялись другие — и ночь загудела громозвучными эсскими голосами. Валезириан жевал пирог с травами и заставлял себя проглатывать, не прислушиваясь ко вкусу. Он был голоден, но пирог успел остыть на сыром вечернем воздухе и Валезириан, как только откусил, почувствовал кусочки жира, которым сдобрили начинку «для сытности». Валезириан сделал глубокий вдох, подавляя тошноту. Хадары горланили песню — и Эадан, конечно, с ними. Как же иначе. Разевает рот, полный мяса; давится, но не перестает ни петь, ни есть. Валезириан решил не смотреть. От метущихся всполохов пламени болели глаза. Сколько еще они намерены праздновать? Уже так поздно, и Валезириан так устал. В последние дни он не мог толком поспать. Хадаров в доме стало больше — больше голосов, разговоров, шагов, хохота, шума, который не смолкал ни на мгновение. Валезириан не выходил в общий зал, но он ведь все равно знал, что там, за задернутой занавесью, они. И они могут войти, если только пожелают. А ведь мучаясь в пути на битву и обратно, Валезириан утешался мыслью, что отдохнет дома… С тех пор, как они вернулись во дворец, Эадан стал еще невыносимее. Он был радостен больше обычного и болтлив больше обычного, и извергал на Валезириана поток бессмысленных рассказов о том, чем известен новоприбывший гость или каких лесных тварей он сегодня забил на охоте. А хуже всего, что он едва не лопался от глупой гордости — за свой украденный у мертвеца меч, за то, что сын авринта Эдрикии принес ему клятву, за то, что другие хадары теперь его слушают… и за то, что обрюхатил жену. За это в особенности. Нет, при Валезириане Эадан помалкивал и об Эвойн, и о ребенке в ее чреве; но Валезириан угадывал, как Эадан счастлив — и как ему тяжело держать язык за зубами. И это выводило Валезириана из себя. Эадан всегда найдет, чему радоваться… Нечему радоваться, а он радуется, как будто назло, как будто не видит, как мрачно и омерзительно всё, что их окружает. Вот и сейчас — поет во все горло, словно еще недавно этот болезненного вида старик не нанес ему какую-то обиду, а тот пузатый, смахивающий на борова негидиец, у которого они жили зимой, не рассказал об Эадане что-то унизительное. Валезириан выхватывал лишь разрозненные слова, но по голосам и по тому, как менялись лица хадаров, понимал — они нападают на Эадана. И от унижения, от того недоброго, враждебного, что дрожало над пиршественным столом, от дыма костров и обилия негидийской речи, от этих звуков, слишком громких, неожиданных, со всех сторон, так, что кажется — подступают, окружают, вот-вот накинутся — от всего этого слишком Валезириан начинал захлебываться. Он больше не мог терпеть. Они истязали его так долго: сначала дорога к тем холмам, кровопролитие, обратный путь, отчего-то еще более утомительный, та женщина со страшными глазами и страшным голосом, которая желала смерти Эадану, и вот, когда Валезириан думал, что его наконец оставят в покое — Эадан затеял новую пытку. Радуется теперь… Гогочет… Валезириан схватил Эаданов нож, воткнутый в дичь, — и вонзил туда, где еще мгновение назад была рука Эадана. И как тот успел отдернуть? Эадан отшатнулся, свалился навзничь со скамьи. Его испуганное лицо выглядело так нелепо, что Валезириану стало дурно от злости; он принялся ударять ножом в столешницу — снова, и снова, и снова — пока не сломал лезвие. Его прошила судорога. Он поднял руки, словно хотел закрыть лицо, но вместо этого зарылся пальцами в волосы и с силой провел ногтями вниз, оставляя багровые следы на щеках; схватился за шею. — Я больше не могу, я больше не могу! — прорыдал он, сжимая и разжимая пальцы. — Я терпел так долго, столько дней, столько дней… Разве не видите… Хватит, хватит, я не могу больше, я так устал!.. Эадан на четвереньках подполз к Вальебург. — Чего он хочет? — прошептал он. — Устал, да? Но Вальебург сковал ужас — она не могла произнести ни слова, не могла пошевелиться, только не отрываясь смотрела на балайра. Все гости застыли на месте. Никогда они не слыхали — и сказания молчали о том — чтобы балайры, охваченные божественной яростью, были способны разговаривать; а этот говорил, да еще так жутко, на нелюдском языке… Они боялись не то что бежать — даже вздохнуть. Сидели и смотрели снизу вверх на искаженное балайрским бешенством лицо Морлы, предчувствуя, что этот пир вскоре обернется пиршеством для воронов. Призвав всю свою смелость, Эадан приблизился к Вальзиру и обнял его ноги. — Пощади, любимый брат, — взмолился он. Валезириан недоуменно посмотрел на Эадана. Повернул голову к другим хадарам. Он словно очнулся от горячки, совершенно обессилевший, опустошенный. Все хадары как один уставились на него. Но не успел Валезириан испугаться, как его поразило осознание: это они боятся. Они его боятся! Валезириан попробовал взглянуть прямо на одного из них — никогда прежде он не делал подобного — и тот задрожал, сжался под его взглядом, а по мертвенно-бледному лицу побежали слезы. Хадар нащупал на груди языческий амулет и забормотал что-то, крепко зажмурившись. Наверное, молился своим демонам Рогатым, чтобы спасли его от Валезириана. Медленно Валезириан опустился обратно на скамью. Хадары следили за каждым его движением, ни живы ни мертвы. Эадан сел рядом, взял его руку в свои, прижался лбом к тыльной стороне ладони. Валезириан сделал глубокий вдох. Бесконечный покой разлился в его душе — как тепло, как мягкий свет, умиротворяющий аромат ладана и кипарисового дерева. Валезириану почудилось, что он поднимается ввысь. Воспаряет над столом, над всеми этими негидийцами, над их кострами, зловонием, угрозой — он высоко, им до него уже не дотянуться. Больше не надо перебарывать давящую на грудь тяжесть, чтобы дышать. В горле — там, где прежде жило неизбывное горе, — теперь расходилось одно лишь сияние.