Наследники Морлы

Эйф Кег-Райне понуждал коня скакать сквозь туман. Из зеленоватых клубов выныривали то темные стены усадебных построек, то его собратья-бедарцы, то эсские воины, покрытые грязью сражения, — Эйф не различал, гургейли это или их недруги. Он еще никогда не видал такой густой мглы. В бедарских песнях о разлуке с родными краями воспеваются туманные утра у озера Майв Фатайре, но ту прозрачную сизую дымку, пахнущую весенними травами, не сравнить со смердящей болотом хмарью, что откуда ни возьмись затопила Ангкеим. Конь Эйфа беспокоился, не видя дороги. Спотыкался об изрубленные мертвые тела, шарахался от вопящих людей, бегущих прямо на него. Бедарцы появились из тумана подобно Ддавову войску утопленников. Воины Вульфсти, застигнутые врасплох, никак не могли сообразить, где враг, как защищаться, биться ли, спасаться ли бегством. Невидимые неприятели перекликались птичьими и звериными голосами. Казалось, они повсюду. Смятенные, потерявшие из виду своих предводителей, захватчики метались в тумане и сами попадали под удары бедарских мечей и копыта их лошадей. Но Эйф понимал: то ненадолго. Туман не будет скрывать их число вечно, скоро спадет первый испуг и в войске Вульфсти поймут, что нежданной подмоги едва ли больше, чем защитников Ангкеима. Боясь не успеть, Эйф приподнялся в стременах и крикнул, сложив ладони у рта: — Эадан! Эадан Балайробойца, где ты? Его голос потонул в тумане, словно Эйф крикнул в войлок. Он направил коня дальше, между боковой стороной карнроггской кламмах и конюшней, как вдруг конь прянул в сторону, заупрямился, затоптался на месте, дрожа и всхрапывая, словно почуял волка. Из мглы возникла долговязая сутулая фигура; то ли лохмотья одежды, то ли длинные волосы волочились по земле. Опираясь на посох, фигура прошествовала мимо Эйфа, и лапы тумана тянулись за нею. Эйф проводил незнакомца взглядом. Неожиданно стало холодно, точно откуда-то дохнуло зимней стужей, и запах болота стал до того крепким, что Эйфу пришлось сплюнуть несколько раз, чтобы от него избавиться. Конь всё не желал сходить с места. Его шея покрылась потом, ноздри трепетали. Эйф наклонился, заговорил с ним ласково, погладил по загривку и шее, как будто чистил; постарался сам дышать ровнее. И отчего его взял такой страх? Какой-то оборванец бродит в тумане посреди сражения, всего-то… Эйф потер клеймо Ока Господня на левой руке. Никогда ему не были по душе эти земли, гнездилище богопротивных демонов. Может, и к лучшему, что он заберет Эадана отсюда — в Карна Рохта, подальше от исполненных злобы и зависти побежденных богов старины, поближе к единственно истинному богу, к его верным воителям — сынам Бевре, к себе… Эйф вновь — как множество раз за этот путь из Карна Муйргрет в Карна Гургейль — представил, как Эадан станет жить среди них в Мелинделе, и его объяло радостное волнение. Ллонах Донгруах отпустил Эйфа с большой неохотой: недоумевал, зачем Эйфу покидать карнроггский дворец и забирать с собою часть бедарцев в столь неспокойную пору — только лишь ради того, чтобы спасти язычника, дерзнувшего потребовать от Мэйталли клятвы на мече. Свалится Эадан замертво под клинками воинов Вульфсти Хада — ну и славно, противникам юного карнрогга больше нечем будет его попрекать. «Эадан Фин-Диад — достойный свободный муж, — убеждал тестя Эйф. — А Кег-Мора теперь его заклятые враги. Вот увидишь, Ллонах-отец, он станет опорой в нашей борьбе». Ллонах Донгруах качал головой. Эйфу становилось неуютно под его проницательным взглядом: Ллонах будто видел его насквозь, видел все его безвредные хитрости, его тайные побуждения, которые Эйф скрывал от себя самого. «Вижу, не удержать мне тебя, жеребчик, — наконец промолвил Ллонах. — Помоги Господь, переломим упрямство южан — и как минует Дунн Скарйада, навестим матерь Бевре! Засиделся ты среди воинов, а ведь давно тебе пора войти за полог к своим женам». — Эйф! — воскликнули в тумане, и Эйф ответил, с облегчением узнавая знакомый голос: — Эадан! Да славится непобедимый Бог, ты жив! — Обожди, я лошадей прихвачу… Вскоре из зеленоватых клубов показались два всадника. Поравнявшись с Эйфом, Эадан спросил, широко улыбаясь: — А мы-то и не надеялись на подмогу! Как ты догадался? Сколько вас, бедарских удальцов, — выгоним крысят Вульфсти из наших владений? От надежды, звучавшей в голосе Эадана, Эйфу стало горько, словно ему попалась шакалья трава в приправах к ойлену. — Дюжина и еще семеро, — сказал он. Эадан откинул косы за спину, как будто стряхивая с себя разочарование. — Тогда поторопимся, пока они о том не прознали, — проговорил он решительно. Они выехали на двор перед воротами, распахнутыми настежь. Во мгле, что уже начинала рассеиваться, кружились всадники и бежали пешие, со всех сторон раздавались кличи бедарцев, хриплые проклятья воинов Вульфсти, крики, топот ног, звон оружия, стоны раненых. Эйф вскинул голову и дважды протявкал корсаком, призывая родичей. К Эадану выехал Эаскире Забавник; он вел в поводу двух лошадей, на которых сидели женщины — Эадан не разглядел, кто это, но Эаскире сказал: — За тобою долг за радостную весть! — и, хоть его сумрачная мина никак не вязалась с его словами, Эадан понял, что он говорит о новорожденном сыне. — Отдам долг сторицей, благородный Эаскире! — пообещал он — и рассмеялся, чувствуя, что новость эта отчего-то сняла тяжесть с его сердца. Рождение первенца посреди битвы, в которой они потерпели поражение, — все равно добрый знак. Знак, что посылают ему благосклонные боги, напоминая, что не отреклись от Эадана, что вплетают в полотно его судьбы яркие крашеные нити, что по-прежнему ведут его по белой дороге удачи и славы. К Эйфу съехались его бедарцы. В мгновение ока они окружили Эадана, Вальзира и их жен; зацокали языками, подгоняя коней, и подобно птичьему клину полетели за ворота, оставляя захватчикам усадьбу Дома Морлы — а вместе с нею и весь Карна Гуорхайль. <div align="center">* * *</div> Они уходили из Гуорхайля, прячась у тех, кто соглашался дать им приют — а таких находилось немало — и Эадан считал себя обязанным называть Валезириану каждый хутор, каждого хозяина, его жену, его родственников, его предков и чем они известны, как будто Валезириан жаждал это знать. Ехать приходилось долго: Эадан опасался преследования, хотя изо дня в день, то и дело оборачиваясь, он не видел позади вражеских всадников. «Верно, пришлым людям куда больше хочется заграбастать наши богатства, чем наши жизни, — говорил Эадан. — Да славятся Рогатые Повелители и алчность воинов Вульфсти! Помоги нам единственно истинный бог, не сегодня-завтра уже перейдем реку Фоиллах, под защиту Карна Рохта, и тогда уже никто до нас не доберется». Эадан повторял это на разные лады всякий раз, когда они укладывались спать в очередном тесном, темном чужом доме — и Валезириан притворялся спящим, чтобы Эадан наконец перестал болтать. Но в то же время от его слов — «никто до нас не доберется» — Валезириану становилось… нет, не спокойнее, но всё же не так тревожно. Теперь нельзя было укрыться где-нибудь одному: дни и ночи напролет его окружали хадары, а в домах, где они ночевали, воняло еще хуже, чем в Ангкеиме, пища была такая, что Валезириан предпочитал просто не есть, и постели всегда узкие, отчего он не мог даже отодвинуться от Эадана, как привык. Но временами, лежа в темноте, притиснутый горячим телом Эадана, Валезириан начинал испытывать почти незнакомое ему чувство — умиротворение, покой, безопасность. Втайне он даже радовался тому, что их выбили из карнроггской усадьбы. Теперь приходилось убегать и прятаться — это привычно. Знакомо. Валезириан знал, что будет, знал, как надо поступать, от него больше не ждали чего-то другого — каких-то свершений, речей, деяний, которые лишь негидийцам казались понятными и разумными. Конечно, было бы еще надежней, если б они укрылись на болоте — только они с Эаданом, вдвоем, без всех этих надоедливых людей. Без элайров и их нескончаемых разговоров о том, что они утратили; без конников из Бадрианы, пахнущих чем-то незнакомым, и оттого их запах оскорблял ноздри Валезириана сильнее, чем запах Эадана; без хуторян, с которыми приходилось здороваться и прощаться, благодарить за еду, делать вид, что помнит их имена — никому и в голову не приходило, как тяжко Валезириану заставить себя не то что говорить — даже смотреть на них… Без женщин, ради которых они везли с собой повозку: жена Эадана будто бы не могла ехать верхом. Хотя что с того, что она разрешилась от бремени? С ней обходились как с недужной, и она сама охотно подыгрывала: всё лежала, лежала, лежала, изображая тоску и слабость, а другие точно забыли, что негидийцы сильны и не могут испытывать ни тоски, ни слабости, а уж тем более женщины, чей удел — носить и рожать детей, и ничего-то в этом нет премудрого. Что-то было неправильно с младенцем, которого она произвела на свет. Валезириан слышал, как говорили, что он не жилец. И в самом деле, лучше б он умер — такой уродливый, большеголовый и тощий, синеющий от плача, непохожий на ребенка — да и вообще, на человека. Поразительно, но Эадан, судя по всему, тоже видел, насколько он омерзителен. Валезириан заметил, что Эадан избегает смотреть и словно бы даже стыдится этого гадкого существа. Как-то, когда младенец раскричался ночью, Эадан признался Валезириану: «Гложет меня сомнение, возлюбленный брат. Не верится, что это моя плоть и кровь. Отчего бы Матушке Сиг на меня гневаться и наказывать немощным наследником? Я сирота, а Матушка Сиг любит сирот — каждому ведомо… И почему госпожа Вальебург нарекла его Ульфгримом? — Эадан покосился на Валезириана и разъяснил: — Ульфгрим значит «дорогой гость». С чего это называть моего единокровного сына гостем, если он и вправду мой сын? Не-е-ет, Вальебург о чем-то молчит… Сосчитать — с тех пор, как Эвойн застали с Лиасом Морлой… Люди уже болтают… Я собственными ушами слыхал, как жена Эаскире с дочерью нашего хозяина прикидывали, что ежели от Лиаса, то срок в самый раз…» Валезириан смотрел в лицо Эадана и не верил своим глазам: в последние дни тот был подавлен. Такая редкость! Нелепая широкая улыбка, которая возмущала Валезириана до глубины души, теперь появлялась лишь когда Эадан благодарил хуторян за гостеприимство, и то — ради учтивости, а не искренне. Валезириан замечал, как все произошедшее душит Эаданову обычную жизнерадостность, угнетает его — возможно, сильнее, чем самого Валезириана, и это было так необычно, так удивительно — и внушало нечто похожее на… удовлетворение, быть может, или ощущение собственной силы, ощущение власти — не только над Эаданом, над всем, что с ними может случиться. Эадан, без сомнения, испытывал вину перед ним за то, что потерял Ангкеим. Иногда Валезириан нарочно заговаривал о том, что они оставили на разорение захватчикам, только чтобы понаблюдать, как Эадан корит себя и горячо обещает, что однажды, непременно, он вернет Валезириану утраченные богатства, да слышат его боги! Наивный, он не догадывался, как Валезириан равнодушен ко всему тому хламу, который им пришлось бросить. Материна Иефитрикия по-прежнему была с ним — Валезириан клал священную книгу под голову, чтобы у хадаров и мысли не возникло ее украсть — а остальное не имело значения, просто куски металла и дерева, такие же безликие, бессмысленные и ненужные, как и люди, что его окружали. Валезириана немного беспокоило, когда Эадан говорил о реке — границе между Гургеллой и Сциопофором. Ему не хотелось думать, что когда-то их побегу придет конец, и он вновь окажется за пределами привычного — среди новых людей, новых обстоятельств, новых опасностей, которые он неспособен предугадать. Самое худшее мог он стерпеть, если знал о его приближении — как терпел голод зимой на болоте, как терпел тесноту и смрад хадарских жилищ, потому что все они были одинаковы. Но безвестность — безвестность была хуже всего. Вставала над ним громадой, не давала забыть, какой он маленький, слабый, беспомощный, один перед необозримым злом этой жизни. Ему вспоминались строки из священной книги: «Исполчились на меня недруги, нет числа моим гонителям, всюду, куда ни приду, встречают меня камнями, проклятиями, говорят: «Вот, этот недостоин милосердия», и я бегу, как дикий зверь бежит от охотников, голод и жажда меня терзают, негде мне преклонить мою голову, негде омыть ноги израненные. Но ты, мой Господь, моя крепость…» — дальше Валезириан не помнил, хотя в детстве учил наизусть по велению матери. В память врезались лишь эти образы: бесчисленных врагов, ненавидящих, проклинающих, жаждущих крови — и беззащитного беглеца, отвергнутого всеми. Но когда они прошли по броду через реку Фоиллах, ничего не изменилось. Они всё так же ночевали в сумрачных тесных жилищах, всё так же мокли под зарядившими осенними дождями, Эвойн всё так же надоедала своей мнимой болезнью и младенец всё так же выводил Валезириана из себя нескончаемым плачем. Однако Эадан приободрился. С неудовольствием Валезириан замечал, что тот стал смеяться чаще и громче. Эадан беседовал с молодым предводителем бадриан и элайрами, рассуждал, загадывал, планировал, а после норовил пересказать эти абсурдные планы Валезириану, не замечая, как ему неприятно их выслушивать. Что-то о Тирванионе, о деде Валезириана, тирванионском наместнике, которого Эадан упорно называл карнроггом, о том, что когда-то император прислал из столицы войско и благодаря ему Хендрекка отбил трон у старшего брата-узурпатора — так и Валезириану следует попросить себе войско, чтобы отобрать Карна Гуорхайль у Райнара Фин-Солльфина и Вульфстиных прихвостней. «Тем более, ты хризскому роггайну не чужой, пусть поможет родственнику!» — говорил Эадан с уверенностью, от которой Валезириану становилось и стыдно, и тошно. Он старался не слушать. Похоже, Эадан полагает, что богоподобный властитель всей Аэлквиды, Господней земли, только и делает, что раздает войска всем, кто попросит. И Эадан не видит ничего унизительного в том, чтобы Валезириан просил. «Поскорее бы добраться до Мелинделя, — мечтал Эадан. — Передохнём — и в путь через луга Кайре-ки-Ллата. Хорошо бы поспеть к Золотому Городу до праздника Алл Эумюн — прежде, чем грянут зимние морозы…» Он обнимал Валезириана, целовал в затылок и обрушивал на него все свои глупые хадарские представления о тирванионской роскоши, на которые Эадан, по собственному мнению, имел теперь право, потому как побратался с внуком «карнрогга Ан Орроде». У Валезириана падало сердце при мысли, что отец матери, семиждыверный наместник императора Валезий Эгифор Камламетен, узнает об Эадане, о том, что они с Валезирианом побратимы. А может быть, уже знает — и презирает Валезириана. Ибо если невежественным дикарям, безбожникам-негидийцам еще можно простить это греховное потакание плоти, то Валезириану, рожденному в истинной вере, от благочестивой эреанки из знатного рода, нет никакого оправдания. А Эадан, как назло, говорил и говорил о Валезириановом деде. Как, несомненно, тот будет рад наконец увидеться с единственным внуком, чудесно спасшимся от гибели и вознесшимся столь высоко: ведь Валезириан теперь карнрогг под стать деду! Да, бесчестный Вульфсти украл у него карна, так пускай карнрогг Ан Орроде расстарается для внучка, поможет вернуть то, что принадлежит Валезириану по закону Орнара и обычаям эсов. Эадан, казалось, даже не осознавал, что для императорского наместника обычаи хадаров и их ложные боги ничего не значат. И Валезириана охватывал нестерпимый стыд, словно Валезий Эгифор Камламетен прямо сейчас смотрел на него с Эаданом и слышал, как тот рассуждает с хадарской наглостью, что Валезий обязан для них сделать. Нет, ни за что, ни за что, даже под угрозой смерти, Валезириан не покажется пред очами семиждыверного Валезия. Лучше оставаться во мраке Негидии, вдали от его оценивающего взгляда — Валезириан видел его как наяву, даром что никогда с ним не встречался — и впредь пребывать среди чужих, которые осуждают и пренебрегают просто потому, что чужие, а не потому, что Валезириан по-настоящему плох. Когда до дворца сциопофорского авринта оставалось меньше двух дней пути, им пришлось остановиться — опять из-за Эвойн. Они заехали на двор, который назывался Кабанья Щетина, и Эадан с непонятной для Валезириана гордостью рассказал, что сражался рядом с прежним хозяином дома в той битве на ледяном озере, которая сделала Эадана героем в глазах негидийцев. Он повторил свой рассказ и новому хозяину, насколько Валезириан мог судить из нескольких знакомых слов, что ему удалось выхватить из разговора. Хозяин обнял и расцеловал Эадана с таким радушием, словно тот не был для него чужаком и незнакомцем. Валезириан наблюдал за ними с отвращением. Эадан, конечно, не догадается вымыть лицо после этих поцелуев. Ночью полезет к Валезириану и будет обижаться, что тот его отталкивает. Эвойн занесли в дом. Она корчилась и стонала невыносимо дурным голосом, и от нее пахло так, как пахнет тухлое мясо — Валезириан явственно вспомнил этот смрад, вспомнил, как надрываясь тащил остатки еды и топил их в болоте, борясь с тошнотой. Иногда его начинало мутить, даже когда мясо было еще съедобно — стоило только представить, каким оно станет через день или два. И вот сейчас от Эвойн воняло точно так же. У Валезириана к горлу подступила рвота; он несколько раз глубоко вдохнул, сдерживая позывы. Внутри дома было столько других запахов, что зловоние Эвойн почти не ощущалось, но Валезириану все равно мерещилось, что он его чует. Нечаянно он увидел, как ей задирают подол и что ноги у нее покрылись синюшной сеткой, а между бедер мокро — похоже, это оттуда несло гнилым мясом. Зажимая рот, Валезириан бросился за дверь. Его вытошнило всем, что он заставил себя съесть сегодня утром, — если б знал, не мучился бы, насилу проглатывая кусок за куском. Дрожа от озноба, он прислонился спиной к бревенчатой стене, стараясь не обращать внимания на женский вой, доносящийся из дома. Быстрыми шагами вышел молодой бадриан; за ним шел Эадан и рассыпался в благодарностях. Заметив Валезириана, Эадан объяснил: — Славный Эйф вызвался привезти из Мелинделя вашего хризского лекаря. Почему он сказал «вашего»? Валезириан почувствовал, как внутри вскидывается раздражение. Какое отношение он имеет к низкому ремеслу лекаря? На хадарский взгляд Эадана все эреи необъятной империи связаны между собой, невзирая на происхождение и положение. Примчавшийся к вечеру лекарь оказался даже не эреем — весерисситом, склонным к полноте, очень белокожим и курчавым, с подбородком, щеками и шеей, синеватыми от сбритой бороды. С озабоченным лицом он просеменил мимо Валезириана, обдав его запахом трав и еще чего-то горького, присел на постель к недужной и смочил кончики пальцев из темного стеклянного бутылька. Всем пространством завладел сильный запах, от которого у негидийцев навернулись слезы и засвербело в носах. Но Валезириану неожиданно понравилось: запах перебивал жирную вонь, вечно стоящую в негидийских жилищах, и было в нем что-то знакомое, что-то, что напоминало Валезириану о детстве с матерью и ее духовником. Он затаился в тени, неслышно втягивая носом этот запах. Лекарь осматривал Эвойн. Та больше не стонала, но бормотала что-то в бреду и шарила руками над собою, словно пыталась поймать невидимых мошек. Смотреть на нее было мучительно. Валезириан хотел, чтобы она прекратила: стыд за ее чудачества причинял ему боль почти телесную. Лекарь приподнял ей голову и напоил чем-то, на вид будто непроцеженным маслом, — и постепенно Эвойн успокоилась, прекратила метаться, уснула. — Вот так чудеса! — ахнул Эадан в полнейшем восхищении. — Поклон тебе, мудрый хриз. Вовек я не видывал, чтобы хворого исцелили так скоро. Лекарь покачал головой. Повернувшись к Вальебург, он стал растолковывать — медленно, тщательно выговаривая каждое слово, чтобы негидийка его поняла. Из своего угла Валезириан услышал повторенное несколько раз: «гнилокровие». — Гнилая кровь? — переспросил Эадан, когда Вальебург, запинаясь, кое-как перевела ему слова лекаря. — Это что значит? — Плохой, очень-очень плохой, — сказал лекарь на языке негидийцев. — Не могу лечить, никто не могут лечить, — и прибавил для Вальебург на эрейском: — Даже сам просветленный Еукирия Весериссит, Марвоны-кахат-адра — правитель всех звездочетов — в трактате «Сокровенное знание» относил гнилокровие к недугам божественного провидения, неподвластным влиянию человеческому. Нам остается лишь по мере сил своих умалять страдания болящей. Вальебург, судя по ее лицу, не сразу разобрала смысл в цветистой речи лекаря — а когда, наконец, поняла, то не заплакала, не разразилась показными причитаниями и воплями, как имеют обыкновение негидийские женщины. Она лишь побледнела как полотно, и ее взгляд стал как у мучениц на иконах — глядящий сквозь века, исполненный возвышенного благородства в своей скорби. В эти мгновения Валезириану пришло на ум, что терпеть ее поблизости всегда было не настолько тяжко, как других хадаров. Из них всех, шумных, неотесанных, смердящих, унижающих и опасных, Вальебург вызывала в нем… разумеется, нельзя назвать это приязнью, но все-таки — наименьшее отторжение. — Лекарь говорит, мою сестру уж не спасти, — сказала Вальебург Эадану — голос у нее дрожал, но оттого еще красивее становилось ее горе. Как только ее услышали другие, тут же заголосили, принялись подвывать и заламывать руки, прикидываясь, что им есть дело до смерти жены человека, которого многие из них повстречали впервые в жизни. Каждый с поразительной быстротой вызвал у себя слезы, а женщины в своем бесстыдстве вообще дошли до того, что попадали на колени и начали срывать с себя головные платки и трепать волосы. Их притворный плач был точно визг недобитой собаки, и Валезириану до боли в затылке захотелось схватить что-нибудь тяжелое и добить, добить их всех, чтобы они больше его не пугали. Прежнее умиротворение улетучилось — всё из-за них, из-за этого чудовищного шума, который ударил по Валезириану и в один миг переполнил его так, что Валезириан уже не мог сдерживаться. Он выбежал из дома, сел на корточки и вцепился обеими руками себе в волосы, заколотил себя по вискам, надеясь, что боль отвлечет его от той, другой, боли, что раздирала его изнутри. Ему самому хотелось закричать, но вместо этого он прижался лицом к коленям и замер, повторяя про себя: «Валезий Эгифор Камламетен — Иухивия Ксаней Камламетен — Аурениан Хризилл Камламетен — Фона Миркацион Камламетен — Хризалон Варий Камламетен…» Перед крепко закрытыми глазами замелькали картины: белая пустынная земля, белое небо, белые тела, неподвижные и прекрасные, не мертвые, но и не живые, покорные, безопасные… — Вальзир… — послышался голос Эадана. Подняв голову от колен, Валезириан обнаружил, что уже светает. Только сейчас он почувствовал, что продрог до костей. От моросящего дождя его волосы и одежда промокли насквозь, а все тело затекло. Особенно худо было с ногами: он едва сумел разогнуть колени, и их сразу же начало колоть и будто выкручивать — чтобы встать, пришлось повиснуть на Эадане. Тот сгреб его в охапку. — Вальзир, Эвойн умерла, — сказал он и захныкал, точно ребенок.