Наследники Морлы

На следующее же утро по приезде в Мелиндель незваные гости поспешили в церковь — нарекать сына Эвойн именем в Боге. Младенец был до того слаб, что у него не хватало сил даже сосать грудь кормилицы; он все реже заходился в плаче, а потом и вовсе затих, уже неспособный и плакать. Лекарь, поцокав языком, посоветовал Вальебург привести его к Господу, пока не поздно. Хмурым ранним утром, под проливным дождем, сциопофорские придворные потянулись вереницей по вымощенной камнем дорожке, ведущей от дворца в церковь. Разряженные элайры поскальзывались на мокрых камнях в своих щегольских сапожках. Второй посол Эдрилик Эвилатен Данит, идущий под руку с Виделием, с досадой подбирал полы одежд, совершенно не годных для негидийских погод, и зудил у него над ухом: — Что за проклятая Всевышним страна! Дожди льют, словно небеса разверзлись. Как ни выйду за порог — в мгновение ока ступни мокры, словно окунул в водоем. И как только мыслящие создания поселились в столь негостеприимном краю? Полгода пребывать во тьме и холоде — сие, если желаешь знать, противоестественно. — Негидийцы известны своей выносливостью, — сухо отозвался Виделий. Вот уже почти год, как второй посол живет в Мелинделе, и все это время Виделий от него только и слышит, что жалобы на Сциопофор и сциопофоритов, которые, к негодованию второго посла, отчего-то не походят на столицу империи и вельмож из Элиохора. В особенности задевала его неискренность веры у хадаров, и Виделий уже приготовился выслушивать пространные разглагольствования второго посла о том, как неподобающе для церкви держат себя сциопофориты и как ошибочно акцеафат Фона толкует заветы Божии. Похоже, великородный царедворец из семьи Данитов, родственников прежней императрицы, не ожидал, что увязнет в ссылке столь надолго — и с каждым месяцем, с каждой сменой сезона Эдрилик становился всё сердитее и беспокойнее. Он до сих пор так и не разобрался в сложной паутине кровных связей и кровной вражды, старинных союзов, побратимства, предательств и давних обид, что опутывали всю Негидию. Единственное, что он усвоил: бадрианы — враги империи. Они, казалось, олицетворяли для второго посла всё, что его пугало в диких, кровожадных, непредсказуемых хадарах, и со страху перед ними Эдрилик не отходил от Виделия ни на шаг. Он следовал за Виделием, куда бы тот ни пошел, и дни напролет Виделий чувствовал, как за ним наблюдают — и осуждают. Постепенно он привык пропускать болтовню второго посла мимо ушей, но все равно слышал это выводящее из себя, несмолкающее жужжание, словно оса вьется над кусками медовой дыни на другом конце стола — и хотел бы не замечать, но замечаешь против собственной воли. — Полюбуйся на них, — произнес второй посол — его голос сочился ядом. — Входят в обитель Вседержителя, не сотворив священного знаменья, не поклонившись Его лику. И они зовут себя истинноверцами? Полагают себя достойными стоять перед самым банореем, впереди всех, впереди нас с тобою, сын дваждыдостойного Виделий, — а сами даже хвалу не желают возносить… Великородный Эдрилик почитал за унижение, что ему приходится стоять в церкви позади бадриан. В этом Виделий был с ним согласен. К чему вообще бадрианы набиваются в церковь, если, погрязнув в своей ереси, считают, что вправе сами отправлять обряды и таинства, без имперских священнослужителей, коих благословил на это поприще ордометефрат всеэрейский? Заявляются, наевшись перед тем сырого мяса и напившись перебродившего молока, и распространяют неимоверное зловоние. И как только авринт Эдрикия не брезговал делить ложе с этим Нэахтом, вождем бадриан? Хотя и среди богатых и сановитых эреев в Тирванионе немало тех, кто испытывает пристрастие к пастухам с лугов Цираты, а они с бадрианами одного племени. Виделий помнил, с каким презрением говорили о подобных слабостях отец и дядя. Он подозревал даже, что отец взял к себе в дом его мать лишь потому, что не желал посещать «гостеприимные дома», чтобы не замараться о женщин неэрейской крови. Они жили у самого края Аэлквиды, так близко к Цирате, к Негидии, среди выходцев из множества неэрейских стран, что окружали их повседневно — на набережной, на рынках, на городской площади, даже в собственном доме — и оттого еще ожесточеннее оберегали свое эрейство, как будто боялись его утратить под нашествием всего хадарского. Когда в дом к отцу пожаловал Фоадим Агила с племянником и недвусмысленно дал понять, что Виделий и Видельге провели ночь вместе, Виделий подумал, что отец лишит его родового имени или того хуже — выгонит вместе с матерью. Лукавый Фоадим напирал на родство Видельге с Камламетенами через его бабку, знатную эреанку Хризиллу Эулаксе, но что дваждыдостойному Антии Ксанею до капли эрейской крови в хадарском гвардейце? Виделий трясся от страха до позднего вечера, когда Фоадим наконец отставил кубок молодого вина — он пил по-эрейски учтиво, маленькими глотками, и, как полагалось, оставил немного вина на дне — и поднялся с ложа, прощаясь с хозяином с положенными благодарностями. Он вырос в Тирванионе, этот Фоадим, Фреадгунрекк Кег-Мора, — приехал с матерью Хризиллой, когда той опостылела Негидия, куда она столь опрометчиво вышла замуж. Но Виделий знал, что для отца и дяди начальник городской гвардии — навсегда хадар, хадар в эрейских одеждах, всего лишь один из полукровок, которых не счесть в Тирванионе и его окрестностях. После ухода гостей Валезий Эгифор Камламетен сказал Антии Ксанею Камламетену: «Вот и нашлось применение твоему побочному сыну». Отец, который никогда не прекословил брату-наместнику, повернулся к Виделию с благосклонной улыбкой: «Мы одобряем твои сношения с племянником Агилы. Наследник влиятельного негидийского рода будет нам полезен». И в этот миг вместе с облегчением к Виделию пришло горькое понимание: отца и дядю не покоробила его связь с Видельге, потому что они и его, Виделия, видят таким же — ниже себя, неэреем, плодом от «хадарской жены», которого не зазорно применить ради блага империи. Отец, с позволения Валезия, пожаловал Виделию право носить родовое имя и наследовать им обоим, но напрасно Виделий мнил, что его признали, что он наконец-то стал одним из них, избавился от клейма незаконнорожденного сына. В те мгновения он осознал: если б у отца и дяди был выбор — и как только у них появится выбор — они без сожаления лишили бы его всего, изгнали обратно на женскую половину к его матери-конкубине, где и место таким, как он. И теперь — вот он, выбор, стоит во плоти рядом с Эаданом Фин-Диадом, глядя перед собой ненавидящим взглядом и сжимая в руке тонкую свечу так, что она вот-вот переломится. Сын Валезиасы Исилькратис — или, вернее, тот, кто выдает себя за ее сына — вновь появился из туманов Гургеллы и уже ничто не собьет его с дороги на Тирванион — просто потому, что обратной дороги ему нет. Виделий сам слышал, как Эадан и Эйф Кег-Райне наперебой рассказывали молодому авринту, что они задумали: как схоронят Эвойн, немедля отправиться в Тирванион — просить поддержки у «хризского роггайна». Эйф лелеял мечту заодно разыскать на циратских лугах родню по матери; но и молодой Мэйталли, выслушав, просиял. Сказал, что охотно поедет с ними: давно уж мечтается ему посетить знаменитый тирванионский собор и монастырь в Тратикуме, пригороде Тирваниона. Он будто забыл, что этот гургейль вынудил его принести клятву на мече — унизил так, как еще ни один карнрогг не унижался; что эти люди, которых он принял с распростертыми объятиями, погубили стольких его подданных — оружием и ядом. Погубили Видельге… Эадан въехал в ворота Мелинделя на вороном коне Видельге. Его пальцы унизывали перстни Видельге, в ушах качались его серьги, на груди переливалось сердоликами его Око Господне. Пусть богоприятный Фона на пару с лекарем сколько угодно пытаются успокоить возмущенных элайров, рассказывая о болезнетворных миазмах и недугах, поражающих согласно воле Вседержителя, — Виделий смотрел на Эадана и Валезириана и видел убийц. Это они, а не какие-то слепые «заразительные начала», отняли у него Видельге, а теперь явились, чтобы отнять и все остальное: родовое имя, наследство, его место в роду Камламетенов и на игральной доске империи. Хуже всего, что он не мог скорбеть и жаждать мести так, как скорбели и жаждали мести Кег-Мора. У них, родичей Видельге, оставшихся без единственного наследника, было право на горе — но не у него. Кем он был для Видельге? Двоюродным братом его невесты, которой пришлось ни с чем возвратиться обратно в Тирванион? С тех пор, как в Мелинделе узнали, что Эйф Кег-Райне везет с собою Эадана и Валезириана с их элайрами, имя Видельге не сходило с уст мелиндельских придворных, недовольных засильем бедарцев. Роптали, что прежде приходилось терпеть скотокрадов с Бедара, а тут еще и гургейли притащились к ним вдобавок! Гургейли, злейшие враги Карна Рохта, пролившие столько рохтанской крови в битве на Гурсьей гряде, поднявшие на вилы их карнрогга. У всякого нашелся родственник или побратим, погибший от руки гургейля. Эрдир Кег-Зейтевидру и Ади Кег-Зильдегейм пыжились от важности: ведь они свидетели резни в Ангкеиме. Разумеется, вспомнили Видельге — первую жертву гургейльского вероломства. Ныне, когда тот мертв, никому больше не претила его надменность и требования называть его «высокородным», как карнроггского отпрыска. Теперь элайры его нахваливали, величали цветом рохтанской знати, лучшим из них. «Не потерпим убийц высокородного Видельге у трона нашего кольцедарителя», — говорили они. Для противников Бедара Видельге стал символом, напоминанием о том зле, что они претерпели от гургейлей; они как будто не помнили его живого, и это отчего-то ранило Виделия. Он сидел на их собраниях и слушал, поддерживал беседу, запоминал, чтобы после обстоятельно описать их разговоры в положенных донесениях в Тирванион — а внутри него копилось это негодование, эта боль, эта тоска по безвозвратно утраченному, которую никоим образом нельзя было выдать. И он осушал сосуд за сосудом, добавлял кифиллиры все больше и больше, только чтобы заглушить то, о чем никто не должен знать. А они наблюдали — Аурениан с наслаждением сплетника, Фона Иефилат с этим его непрошенным сочувствием, даже болван второй посол, мерещилось Виделию, начал о чем-то догадываться. Никто не должен знать. А если узнают они — узнают и отец с дядей, и Виделий упадет в их глазах еще ниже. Он как сейчас помнил отцов ледяной взгляд, когда, впервые собираясь ко двору сциопофорского авринта, неосмотрительно выразил радость от скорой встречи с Видельге. Отец тогда сказал: «Мне бы не хотелось верить, что мой сын питает столь неоправданную привязанность к этому хадару. Я полагал тебя разумней, Антинин Виделий». Виделий глубоко вздохнул. В последнее время ему не хватало воздуха — лекарь корил за «невоздержанность в питии», но сам Виделий считал, что дело в Мелинделе — в этих крохотных комнатках, жарко натопленных и закупоренных, куда не проникает и дуновения свежего ветра. А здесь, в церкви, было еще тяжелее — от дыма воскурений, запаха свечей, дыхания сциопофорских вельмож и их жен, зловония сапог, волос, немытого тела… Нарекаемый младенец снова заплакал. Когда его положили на банорей и накрыли священной книгой, его хныканье перешло в пронзительный визг. Он побагровел, изгибался, дергал тоненькими ножками, точно пытался выползти из-под книги, и вслед за ним разревелся посмертный сын Эдрикии на руках у матери. Наконец Фона дочитал обращение к Всевышнему и возгласил нараспев имя: Наодор, в честь древнего праведника-долгожителя. Уставшие от долгой службы и детского рева, элайры затолкались у дверей, желая поскорее вырваться на волю. Оглянувшись, Виделий увидел, как Вальебург прижимает к себе дрожащего младенца, не замечая, что кормилица — жена одного из гургейлей — тянется к нему, чтобы забрать. Эадан и Валезириан затерялись где-то среди бедарцев — Виделий их не видел, но слышал зычный Эаданов голос. Неотесанный хадар! Гогочет в обители Господа, как корабельщик за чашей дешевого вина в «гостеприимном доме»… Мэйталли задержался, чтобы помочь Фоне спуститься с банорея. Поддерживая старика, он вышел из церкви последним, как будто юный бесправный инок, а не властитель богатой земли. Он и видом своим не походил на негидийца: тонкокостный, большеглазый, с густыми ресницами, темными вьющимися локонами, длинной шеей и узким станом, он напоминал Виделию нежных отроков с мозаик в тирванионских купальнях. Быть может, Мэйталли и в самом деле обрел бы покой в Тратикуме, куда он так стремился сердцем. Элайры винили его за потакание бедарцам, ругали «бедарским карнроггом», обращали взгляды к его новорожденному младшему брату, которого по обычаю негидийцев назвали Хендреккой во славу умершего отца, и Виделий с тревогой думал о том, какая участь ждет этого несчастного слабовольного юношу, который и так уже перенес больше, чем заслуживал. Утром другого дня отпели Эвойн. Фона Иефилат пустил старческую слезу: казалось бы, еще вчера она лежала перед ним, кроха, на парчовом покрове банорея и он нарекал ее именем в Боге, а ныне довелось ему читать над ее бездыханным телом печальные стихи из Книги Исфихирос. Эадан тоже плакал, растроганный горестным дребезжащим голосом Фоны и хором певчих на адоне. Но стоило им вернуться во дворец, как Эадан, судя по всему, и думать забыл о своем вдовстве. Вместе с Эйфом Кег-Райне он принялся за сборы в дорогу, возбужденный сверх меры: новые, невиданные края, город хризов Ан Орроде, где, как говорят, повсюду блещет золото, всевозможные чудеса и диковины, которыми торгуют люди со всех уголков земли, великое зеленое озеро без конца и края! Виделий замечал, что не ему одному тошно от Эаданова окрыления. Валезириан заполз в постель и уткнулся в Иефитрикию, словно хотел отгородиться книгой от Эадана. Он даже избегал на него смотреть. Не отвечал, когда Эадан то и дело обращался к нему с очередной выдумкой: что посетить и какой милости выпросить у его высокородного деда по матери. Эйф же, напротив, ловил каждое слово; заглядывал в лицо, смеялся, когда смеялся Эадан, и, похоже, чистосердечно полагал разумными его нелепые хадарские чаяния. Пес Эдрикии, крупный, как жеребенок, но все еще по-щенячьи бестолковый, скакал вокруг них и разражался веселым лаем, от которого закладывало уши. Выехали на третий день, отстояв службу в доме бога и приняв благословение от Фоны. Их провожали всем Мелинделем — Эадан догадывался, здешние элайры только рады выпроводить их поскорее. Стояла чудная погода: то накрапывал дождь, а то солнце появлялось из-за облаков и сияло точно как летом. С Эаданом отправлялись гуорхайльские элайры. Не много их осталось в живых после бойни в Ангкеиме, но с Эйфом Кег-Райне ехало с две дюжины молодых бедарцев, которым стало любопытно поглазеть на Тирванион, и Эадан надеялся, что лихие люди с Кайре-ки-Ллата не осмелятся напасть на столь многочисленный поезд. Куда больше его беспокоил Валезириан: он будто был и не рад, что они наконец-то увидятся с его хризскими родичами. Наверное, устал. Еще бы не устать: столько дней они бежали без продыху, словно Этли, укравший алмазное сердце у роггайна гурсов; и вот нынче вновь выезжают в дорогу. А может, Валезириана сердит этот его недобрый родственник-хриз, который в прошлый их приезд в Мелиндель назвал Валезириана рабом. И зачем он увязался за ними? Только бередит и без того неспокойную душу балайра. Эйф украдкой наблюдал за Эаданом и печалился. Он видел, как тот всеми силами стремится угодить своему побратиму — без ответа; и так, и этак подступается, да только всё без проку. Воистину непостижим замысел небесного погонщика! Как вышло, что Эадан, с его правдивым сердцем, с его отвагой, со славой героя Трефуйлнгида, смешал кровь с тем, кто никогда не оценит и не исполнится благодарностью? Никогда не полюбит… Балайрская кровь да кровь хризов — хуже и быть не может. Хризы на всех смотрят свысока. Отступились от Бога, предавшись козням и лицемерию. Нэахт-койхра часто предостерегал Эйфа: ни словам, ни делам хризов верить нельзя. Неужели Эадану о том не ведомо? Эйф сел боком в седле, подтянув одну ногу. Задумавшись, он не заметил, как стемнело. В сумерках на горизонте возникли фигуры всадников — они следовали за чужаками, не приближаясь, но и не отступая, и число их становилось всё больше. Издалека доносились посвист, отрывистый лай, цоканье. Бедарцы привычно окружили повозки с припасами и дарами для хозяина Ан Орроде. Они зорко следили за всадниками с Кайре, прислушивались к шороху ветра в высокой траве, к отдаленному ржанию коней, к запаху незнакомцев. Некоторые достали из-за спины короткие мечи боаг-ку. Эйф сделал им знак расступиться. Медленно, чтобы люди с Кайре не приняли его за угрозу, он отъехал от родичей и прокричал приветствие: — Непобедим Господь! — Да падут Его враги, — ответили ему. От группы всадников отделился один и приблизился к Эйфу. Окинув его взглядом с ног до головы, он сказал озадаченно: — Ты острижен как ду-ллайда, но говоришь по-нашему. — Мою мать взрастили эти пастбища. — Эйф прижал руку к животу в поклоне. — По ее желанию я ищу встречи с ее родом. Знаешь ли ты, где пасет стада род Кулу-Очон? Человек с Кайре оглядел Эйфа с еще большим интересом. — Все знают уважаемый род Кулу-Очон. На праздник Мойл Махетан вся Кайре пила допьяна, когда Кулу-Очон и Ниддурам справляли свадьбу своих детей. Если ты не врешь о своем родстве, я получу хороший подарок за то, что провожу тебя к ним. Возвращаясь к спутникам, Эйф гадал, не ловушка ли это. Всем известна разбойничья повадка сынов Кайре. Купцы, приезжавшие в Мелиндель, всякий раз жаловались если не на грабеж, то на поборы: одни злодеи обещали «защиту» от других, а на деле все были заодно. По-прежнему плотно окружая повозки, бедарцы последовали за провожатыми — начеку, каждый миг готовясь к нападению. Уже совсем смерклось, когда они завидели вдалеке скопище шатров-кламмах. Вкруг горели огни; ветер, гуляющий на этих широких просторах, принес запах скота, дыма костров, вареного мяса, душистых трав — такой знакомый запах, как будто Эйф перенесся в родной Бедар. Его опасения улеглись как-то сами собой — оттого ли, что человек с Кайре привел его к кламмах рода Кулу-Очон, как обещал, или просто оттого, что люди здесь оказались такими же людьми, среди каких он вырос в Бедар-ки-Ллата: готовят пищу, сдабривают жиром и травами питье, готовятся ко сну… Они проехали между жилищами поменьше и поскромнее к нарядной кламмах, стоящей в самой середине — она оказалась почти такой же большой, как кламмах отчима Нэахта, только войлок был не черный, а белый. А когда Эйф, согнувшись, чтобы выказать почтение, вошел, то взгляд его поразило богатство убранства: столько узорчатых ковров, дорогой утвари и клеток с ловчими птицами он не видал никогда в своей жизни. Его подвели к слепой старухе, восседавшей на подушках, покрытых необыкновенной пятнистой, золотистой шкурой. Голову старухи увенчивал высокий убор, с которого спускался широкий и длинный отрез отбеленной ткани, отороченный тесьмой; на лбу и груди позвякивали хризские монеты; в подоле между колен, точно в бархатной колыбели, дремала толстая пушистая кошка в усаженном бирюзой ошейнике. Старуха притянула голову Эйфа и ощупала его лицо — Эйф успел с удивлением увидеть, что ее пальцы и ладони разрисованы красноватыми узорами. Потом усадила его напротив себя и налила из бронзового весериссийского кувшина кислого молока, до того жирного, что оно не лилось, а падало в чашу кусками. — Этот теленок — мой внук, — промолвила она веско. — Он пахнет совсем как мой Илтан, когда меня сватал. Эй, ду-Очон! Будите жен, будите рабынь! Этой ночью нам не спать, а праздновать!