Наследники Морлы

В шатер торжественно внесли копченую баранью голову и поставили перед хозяйкой. Эадан втянул запах, и его рот наполнился слюной. Он никогда не пробовал этого кушанья с Кайре-ки-Ллата, но слыхал, будто мясо это, выдержанное с полгода, а после приготовленное на пару, получается небывалого вкуса, сочности и нежности. Кошка лениво поднялась со старухиных колен, подошла к овечьей голове, обнюхала, но отвернулась с равнодушием и стала бродить по вышитой шерстяной скатерти. Эадан с опаской взял к себе чашку с пьяным молочным питьем — еще сунет нос, чего доброго, и не отгонишь. Он заметил, что здешние люди даже и не думают ее пинать или отбрасывать за шкирку — верно, из уважения к хозяйке; да и на вид эта кошка была совсем не такая, как полудикие, пугливые, вечно голодные пестрые кошки из Эадановых краев. Нет, шерсть у этой была белоснежная, длинная, пушистая — Эадан заподозрил даже, что ее чешут, как гриву чистокровному коню; хвост и уши светло-рыжие, а глаза разного цвета: один голубой, другой желтый. — Не знал я, что здесь обитают такие невиданные звери, — сказал Эадан Эйфу. Эйф помотал головой, проглатывая ойлен: он оказался такой крепкий, что Эйфу пришлось прижать рукав к носу. — Такие не обитают, — сказал он, утирая навернувшиеся слезы. — Их везут через все земли хризов из окрестностей Ан Годда. Эта кошка — большое богатство. Родичи моей матери, верно, пригнали за нее стадо овец. Или племенного быка. Эадан только-только отхлебнул — и чуть не подавился. Что за чудаки! Ценить это бесполезное создание, как породистого волкодава или жеребца! Кошка повернулась и уставилась на него немигающим взглядом. Эадану стало не по себе. Как знать, может, она заколдованная, и это сама властная старуха рассматривает его через разноцветные кошачьи глаза. Не зря же ее домочадцы беспрекословно позволяют кошке пить из их чаш и пробовать их долю угощения. Хозяйка ощупала овечью голову, вырезала глаз и, причмокнув губами, протянула Эйфу, чтобы он съел у нее с рук. Эадан с завистью проследил, как Эйф глотает. Глаза — самое вкусное… Но вместе с тем он радовался за Эйфа — тому, что тот отыскал материн род, о котором так много рассказывал, что они так тепло его приняли: вон, угощают лучшими яствами, устроили пиршество ради него; тому, что они и вправду оказались богаты и могущественны: у Эадана глаза разбегались, столько вокруг было сокровищ. Эти Кулу-Очон могли бы потягаться с карнроггами Карна Рохта, если не с самим хризским роггайном! И Эадана озаряло предвкушение: если уж люди, живущие за стенами Ан Орроде, нажили такое богатство, то что откроется его глазам в самом Золотом Городе, в доме Вальзирова деда? Эадан перечел в уме дары, которые они ему везли, и подумал: несомненно, дед отдарится еще более щедрыми дарами… Эадан наклонился к Вальзиру и прошептал: — Скажи еще раз, как зовут высокородного отца твоей матери? — Эадан не хотел ударить в грязь лицом при встрече. Вальзир дернул плечом. — Семиждыверный императору Валезий Эгифор Камламетен, — проговорил он нехотя. — Обращаться следует «семиждыверный Валезий» или «Иухивинин Валезий». «Мне никогда не запомнить», — понял Эадан. Утащи Ддав этих хризов с их мудреными именами! Этак ведь даже язык не повернется. Эадан рассудил, что будет величать Вальзирова родственника высокородным, а по имени можно и вовсе не называть. Он окинул взглядом скатерть, которую кайрцы расстелили безо всякого стола, прямо на ковры и овечьи шкуры. Прикинул, чем бы накормить Вальзира. Самому-то Эадану пришлась по нраву здешняя пища, мясная, жирная, щедро сдобренная специями, прямо как у Моргерехтов; но он подозревал, что Вальзир такое есть не станет. На глаза ему попалось нечто занятное, точно маленькие горки, залитые медом. Эадан подтянул удивительное кушанье к себе, косясь на кошку — его не покидало подозрение, что ее глазами слепая хозяйка следит за гостями. Отломил кусочек, положил в рот и решил, что для Вальзира в самый раз. — Поешь вот. — Эадан вложил липкую сладость Вальзиру в ладонь. — Устал, моя печень? — Устал. Их… много. Шумные, — сказал Вальзир, с недоверием осматривая угощение. Наконец все-таки решился откусить. Проглотил так, словно боялся отравы. — Я знаю, ты стремишься поскорее в Ан Орроде, увидеться с родственником. — Эадан наблюдал, как Вальзир медленно ест, откусывая маленькими кусочками. — Но придется нам заночевать у родичей Эйфа. Они оказали нам гостеприимство, негоже наносить обиду скорым отъездом. После того, как осушили все кувшины и женщины по знаку старухи унесли куда-то остатки еды, мужи рода Кулу-Очон вперемешку с гостями высыпали из шатра под ночное небо. Кто-то заиграл на дудке — она звучала то как жалобный птичий свист, то как вой, то как человечий голос. Один из кайрцев — тот самый из рода Ниддурам, что женился на хозяйкиной внучке, — сказал Эйфу, указывая на своего приятеля: «Энка Мах-Мойрсу сейчас споет новый танец. Он запомнил, когда охранял торговцев из Эмриды». Энка встал спиной к костру, заложил большие пальцы за пояс и затянул песню — совсем не похожую на танец, как подумалось Эадану, протяжную и широкую, как эти безбрежные луга вокруг. Ниддурам раскинул руки, как будто потягивался; низко наклонился, шлепнул ладонью по земле, так же молниеносно выпрямился и пошел плясать вокруг костра, изгибая руки так, словно в них не было костей. За ним последовали другие кайрцы. Приехавшие с Эйфом бедарцы захлопали по ляжкам, одобряя ловкость танцующих. Песня и посвист дудки становились все быстрее. Все быстрее, все четче ударяли в землю ноги в мягких сапогах. «Ай, молодцы, молодцы!» — выкрикивали бедарцы. Эадан смотрел во все глаза, захваченный биением танца, силой и огнем музыки, хотя и не понимал слов. Он никогда не видел, чтобы так плясали: будто изображали не то птиц, не то зверей; высоко подпрыгивали — почти подлетали, тряслись всем телом, поводили плечами, приседали и выкидывали вперед ноги, а то и словно боролись друг с другом, схвативши за пояса. Кайрцы потребовали, чтобы гости тоже шли танцевать. Родичи Эйфа с Бедар-ки-Ллата выхватили кто ножи, кто плети, и ринулись в пляску — черные стройные фигуры на фоне костра. Эйф потянул Эадана за руку. — Спляшем вместе, славный Эадан, — попросил он; от смущения на его загорелых обветренных щеках вспыхнул коричневатый румянец. Эадану уже и самому не терпелось. Он смешался с танцующими, ощущая жар пламени, жар разгоряченных тел, жар, разгоревшийся в собственной крови. Бедарцы и кайрцы оглашали ночь пронзительными кличами. Их плети свистели, рассекая воздух. Женщины, собравшиеся поглазеть на пляску, взвизгивали, щелкали пальцами и кричали мужьям и женихам: «Етала, етала!» — это значило «веселись», объяснил Эйф… Эадан закинул руку ему на плечо, пошел танцевать вдвоем, как танцевали молодые эсы в Гуорхайле: раскачиваясь из стороны в сторону, широкими шагами, уперев свободную руку в бок. Эйф быстро приноровился. Он следовал за Эаданом, чувствовал его горячую руку у себя на шее, взглядывал ему в лицо — такое красивое, распаленное пляской — и старался не выдать, как сбивается дыхание. После ночи празднества проспали до полудня. Эйф низко поклонился бабке Эйлике, преподнес подарки, получил в ответ связку лисьих шкур и узел съестного в дорогу: высушенных до твердости сырных катышков и кусочков теста, жареных в масле. Старуха обняла его голову, поплевала на макушку, чтобы отогнать злых духов, смочила ему глаза слюной, чтобы он видел сквозь всякую неправду и хитрый умысел хризов в Тирвойнун, как кайрцы называли Тирванион. Наказала, какие приветствия, наставления и пожелания передать матери, когда Эйф возвратится в родную кламмах. Ниддурам с товарищами тоже собрался в путь: пришло время возвращаться на службу. Они вновь облачились в алые плащи городской гвардии, которые сняли, чтобы ловчее плясать. Хозяйкина внучка, прощаясь с мужем, с чувством собственного превосходства поглядывала на других женщин: вот как удачно выдали ее замуж! Не за какого-нибудь пастуха, который не знает ничего, кроме своих овец, а за удалого воина, что получает от хризов настоящие монеты и привозит ей из Тирвойнун платки, ленты и отрезы, какими не гнушаются жены хризов. Правда, в этот раз ей не досталось подарка: муж сказал, бесчестные хризы не выплатили им жалованья. Начальник гвардии велел обождать до Иолалии — тогда им и жалованье выдадут, и сверх того по паре бронзовых в честь большого дня. Пустые посулы. Хризы так и норовят обвести вокруг пальца. Как старого Фоадима Агилу сменил новый начальник — хриз, присланный из столицы, — они и вовсе распоясались. Фоадим-отец был хороший хозяин, понимал, что надобно сынам Кайре, чтил обычаи; а новый только и знает, что бранить за леность да назначать взыскания направо и налево. Даже петь в дозоре — и то запрещает; да еще требует, чтобы при нем говорили только на языке хризов. Ниддурам и его приятели жаловались на хризов своим спутникам, пока неспеша, усталые после пира, ехали через ветренные просторы Кайре-ки-Ллата. Эадан сочувственно охал и поддакивал, чтобы не обидеть новых знакомцев; но, по правде, ему уже порядком наскучило их ворчание. Он с трудом разбирал их речь с обилием хризских слов — частенько вообще не мог догадаться, о чем они толкуют. Уловил только, что их повелитель-хриз не одаривает своих воинов по справедливости. Это обеспокоило Эадана: он думал, что защитники Ан Орроде под началом у самого карнрогга, деда Вальзира, и если он в самом деле таков, как они говорят — скупой и несговорчивый, — то вдруг он и Эадана невзлюбит? И прощай несметные сокровища, которые Эадан уже разохотился получить в ответный дар… У Эадана гудела голова после выпитой ночью молочной браги — видно, с непривычки. Хорошо, что Вальзир пить наотрез отказался, едва запах коснулся его ноздрей. Такое питье только бедарцам впрок. Эадан наплясался так, что теперь ломило все тело. Он смотрел по сторонам, приподнимаясь в седле, но видел только нескончаемые волны высокой травы и низкое, набухшее тучами небо. Пахло грозой. Иногда начинало моросить, но Эадан чувствовал, что настоящий ливень еще впереди. Он гадал, где они укроются — вокруг ни холма, ни деревца, только редкие колючие кусты, из которых кайрцы забавы ради гоняли птиц. Эадан слыхал рассказы о том, как велики и неоглядны луга Кайре-ки-Ллата, много обширнее Бедара, но не предполагал, что им придется ехать так долго, не встречая по пути ни одного жилища. Он-то воображал, что стоит им выехать за опушку Трефуйлнгида — они окажутся перед вратами Ан Орроде… — Скажи-ка, друг, долго нам еще ехать? — спросил он одного из кайрцев. — Может, день, может, два, — ответил тот — но не успел Эадан обрадоваться, как услышал: — Ежели ду-Байтра не переставили кламмах ниже по реке. А до Ан Орроде, позволь Господь, дней через дюжину доберемся. Эадан приуныл. Славно было потешиться с кайрцами: напробоваться кушаний, каких прежде не пробовал, наслушаться песен, каких прежде не слыхивал. Но ехать столько дней по лугам, что не отличишь друг от друга, даром, что кайрцы по непостижимым для Эадана приметам их узнавали и называли их имена… Тут уж не один только Вальзир устанет. Когда однажды Ниддурам сказал: «К закату увидим ворота», Эадан даже не поверил. Они ехали от зари до зари, устраивались на ночлег прямо под открытым небом, и Эадан, дрожа от ночной сырости, засыпал под треск костра и заунывные песни родичей Эйфа. Изредка встречались им шатры — одинокие или скопища, но никогда столь же великолепные, как у той чудаковатой старухи с заколдованной кошкой — и тогда они набивались внутрь, и Эадан благодарил Виату за тепло и духоту, дыхание множества людей, хотя Вальзир явно мучился и твердил, что «воняет». Похоже, все на Кайре-ки-Ллата уважали Ниддурама и род его молодой жены. Их принимали с почетом, и уж чего-чего, а голода Эадан не знал — так щедро их оделяли пищей в дорогу. За всю жизнь Эадан не едал столько мяса. Он забирался на коня, тяжелый от съеденного и выпитого, и с удовольствием рыгал, ощущая во рту привкус жирной баранины и кислого молока. Иногда в его мыслях мелькала забота: что там в Карна Гуорхайль, собрали ли урожай, не хозяйничают ли захватчики на фольде его отца, что он подарил Тьорну Фин-Эрде? Роются ли Райнар Фин-Солльфин на пару с Роггертой в сундуках с приданым Вальебург и Эвойн? Вот же какая неудача: была у него жена, дочь карнрогга, с богатым приданым, с наследником во чреве — а теперь нет как не бывало: ни жены, ни богатств, а наследник… Эадан избегал вспоминать об Ульфгриме. На похоронах Эвойн он услышал, как сплетничают мелиндельские элайры: под священной истинноверской книгой младенец вырывался и кричал, точно его кипятком окатили. По их словам выходило, это недобрый знак, свидетельство того, что с сыном Эадана что-то неладно. И побратим — демон-балайр, и сын, видать, такой же отверженец Бога… Эадан не понимал, что не по душе этим рохтанцам. Разве не все младенцы плачут? Но и жена Эаскире Забавника рассказывала с суеверным страхом о незнакомце, что явился в Ангкеим, никем не замеченный, и возвратил к жизни дитя, коему не суждено было выжить. От ее слов Эадан не мог отмахнуться: сам же видел его, старца с волосами до земли, который стоял посреди битвы, бормоча или напевая, и… не он ли призвал тот странный туман, будто бы приползший не из мира смертных, а из болотной усадьбы Ддава? Эадан тряхнул головой, заставляя себя бросить эти мысли. Наверняка младенец давно уж отмаялся — вот и хризский лекарь сказал, что ему недолго осталось — а Эадан огорчается понапрасну. Ведь он молод и силен — будут у него еще сыновья, глядишь, и побольше, чем у Тьярнфи Морлы! Законные наследники, родившиеся в срок, в чьем отцовстве никто не усомнится, и Эадану не придется терпеть за спиной смешки и пересуды о шашнях Эвойн с Лиасом. От эсов скрыто плетение судеб. Может статься, Рогатые избавили Эадана от жены с изъяном и недостойного наследника, ибо припасли для него нечто лучшее. Старый Кег-Мора привез себе жену-хризку из Ан Орроде — чем Эадан хуже? Через побратимство с Вальзиром он сделался родственником самого ан-орродского карнрогга, а кому как не старшему родственнику устраивать выгодную женитьбу? — Гляди, гургейль-брат, — сказал Ниддурам, показывая вперед свернутой плетью, — вот великая кламмах хризов Тирвойнун. Подхлестнем же лошадей — а то не поспеем до часа, когда ворота запираются на ночь. Вслед за кайрцами Эадан пустил коня вскачь. По небу протянулись бледно-алые полосы вечерней зари — и там, будто возведенная на облаках, высилась зубчатая стена. Подъезжая ближе, Эадан разглядел стяги, что плескались под порывами переменчивого кайрского ветра, огни, стражей в островерхих шлемах, какими в Карна Рохта щеголяли элайры побогаче. И ворота — окованные железом, шире и выше которых Эадан еще не видывал. Даже ворота Мелинделя, как думалось Эадану, уж до чего большущие, не сравнились бы и с одной створкой ан-орродских ворот. Заметив, как впечатлился его спутник, Ниддурам крикнул на скаку: — Гиоппики Эхион, Ворота Всадников! Это мы, сыны Кайре, те самые Всадники! — Похоже, Ниддураму льстило, что тирванионцы назвали одни из городских ворот в их честь. Громада крепостной стены поднималась над ними, пока не заслонила небо. Кайрцы придержали коней. Здесь, вблизи, Эадан обнаружил, что вся стена сложена из камня, а ворота украшены коваными изображениями хризских полков, каких-то удивительных домов, похожих на дом бога в Мелинделе, и диковинных зверей, горбатых и длинноногих. — Эй, Ильгит-син Ниддурам! — донеслось сверху. Задрав голову, Эадан увидел высоко на стене человека, одетого так же, как их проводники-кайрцы: в хризский доспех и алый плащ, который удерживала на плечах цепь с двумя пряжками. — Эй, Оинхнал-син! — отозвался Ниддурам, и они со стражем принялись перекрикиваться на кайрском. «Что за гурсий язык, ни слова ведь не понять», — подумал Эадан. Он отъехал к Вальзиру, хотел приобнять, но взглянул ему в лицо и не решился; вместо этого погладил по мягкой гриве Киртю-Вэнтю. Его собственный жеребец, уже привыкший к близости этой смирной малорослой лошадки, склонил голову и тронул носом ее нос. — Целуются, — умилился Эадан. Он притянул руку Вальзира; заметил, какая она холодная, крепко сжатая в кулак. — Вот и настал день, которого ты жаждал так долго, мой бесценный брат, — сказал он — и ощутил, как его самого охватывает ликование, как будто он тоже, как Вальзир, жил мечтой увидеть Ан Орроде. — Представь только: на эти стены когда-то взирал твой воинственный предок, Ниффель Широкий Шаг! Мужем великой отваги он был, раз дерзнул исполчиться на такую несокрушимую твердыню. Ниддурам свистнул, подзывая Эадана. В воротах открылась калитка, узкая и высокая, достаточная для того, чтобы в нее проехал лишь один всадник. Ниддурам и его кайрцы, а за ними и бедарцы с Эйфом, ныряли в нее, пригибаясь. Эадан поспешил следом, ведя за собою Киртю-Вэнтю: Вальзир перестал править лошадью, отпустил поводья, откинулся в седле, словно всеми силами старался оттянуть момент, когда въедет в Ан Орроде. Дождь перешел в мокрый снег. Ниддурам, оглянувшись на Эадана, рассмеялся: — Вы, северяне, привезли хризам зиму с собою! А Эадан удивился, отчего кайрец принял его за северянина, ведь он из земель Райнарова наследства и нисколько не похож на дюжих, смуглых, поросших черным волосом «медвежьих эсов» из Карна Баэф или Карна Унутринг. От ворот тянулась широкая мощеная дорога вроде той, что проложил к Мелинделю отец Хендрекки, Хюннер Моргерехт, охочий до всего чужеземного. Лошадиные копыта звонко стучали по камням. На подходах к Ан Орроде Эадан волновался, что придется беспокоить людей хризского карнрогга после заката, когда они уже разойдутся по спальным нишам; но теперь он видел, что обитатели Ан Орроде и не собираются на покой. Они бежали мимо, перекликались друг с другом, кричали что-то кайрцам, будто бы зазывали куда-то; появлялись и вновь растворялись в сумраке проходов между постройками, назначения которых Эадан определить не мог; шли мимо со светильниками в руках, и такие же светильники висели то тут, то там над раскрытыми дверями, отчего вокруг было светло, как летним утром. Эадан никогда не думал, что такое невообразимое множество может жить в одной усадьбе. Он готов был поспорить, что их тут не меньше, чем собирается на роггарим со всего Трефуйлнгида! И все они болтали, кричали, переругивались, а из домов неслась музыка, которую и музыкой-то не назовешь: словно нечистая сила разыгралась на свадьбе Ку-Круховой дочки… Тощий мальчишка схватил Эаданово стремя, залопотал что-то, показывая себе за спину. Ниддурам замахнулся на него плетью. — Присматривай за своим добром, Эадан-брат, — посоветовал он; имя Эадан в его устах прозвучало как «Ойдан». — Ворья тут что трав на лугах Кайре-ки-Ллата. Дорога поднималась вверх. Они проехали под небывалой красоты дверным проемом, который стоял сам по себе, точно великан-гурс взялся строить себе жилище, да разленился и бросил. С дверного проема на Эадана взирали вырезанные из гладкого белого камня хризские воины, и такие же каменные хризы — кто в доспехах, а кто в нелепых долгополых одеждах — выстроились по сторонам дороги. До того искусным был умелец, их изготовивший, что они казались живыми — только отвернешься, и они спустятся со своих насестов и смешаются с толпой. Куда бы он ни глянул, всюду был камень: белый, бледно-красный, бурый, с прожилками. Хризы словно не знали, что такое дерево. Верно, такова усадьба роггайна гурсов в горах Туандахейнена: всё из камня, ни листочка вокруг, ни клочка земли. Даже кадки с водой, которые то и дело встречались им по пути, — и те были каменные. Но откуда-то доносился запах цветов, хотя какие уж цветы в эту пору; странные, сильные, тяжелые и сладкие ароматы плыли в воздухе, перебивая запах мочи, навоза и горячего масла. В потоке людей приходилось ехать медленно — «Точно через реку переправляемся», — подумалось Эадану. Он смотрел на них с высоты коня и дивился, какими разными, оказывается, бывают хризы: и белокожими, как Вальзир, и темными, как эсы из Карна Фальгрилат, и вообще чернее Дунн Скарйады, как Майетур; одни остригали волосы, другие завивали, третьи прятали под слоями платков, а кто и вовсе был лысый; одни выряжались в столькие цвета, что в глазах рябило, другие заворачивались в плащи с головы до пят; как-то Эадану попались на глаза люди, чьи лица заросли мехом как у зверей… От столького нового, поразительного, причудливого у Эадана голова шла кругом. Он посмотрел вверх, в горящее багрянцем небо, чтобы успокоить глаза и колотящееся сердце, — и увидел то ли дом, то ли крепость, чья крыша пылала червонным золотом в зареве заката. Крепость возвышалась на самом высоком холме, словно властвовала над всем Ан Орроде, исполинская даже отсюда, издалека. Эадана объял благоговейный трепет. — Это бражный зал карнрогга? — спросил он Ниддурама, не в силах отвести взгляд от ошеломляющего сооружения. Ниддурам улыбнулся его недалекости. — Это их, хризов, главный дом бога, — объяснил он. — Ликия Тиогрифия. Нравится? Внутри она вся в золоте-серебре, яшме, слоновой кости и драгоценном дереве из полуденных земель. Эадан не понял и половины того, что сказал Ниддурам, но все равно оробел. — Нам следовало отправить вперед посланца — возвестить, что к карнроггу родственники приехали, — пробормотал он. Если род этого хризского кольцедарителя настолько богат, что построил настоящий бражный зал для своего бога, то каков должен быть его собственный дом? И достойно ли им заявляться к нему на порог нежданно-негаданно, как голодным изгнанникам? — Не тревожься: побьюсь об заклад, ему донесли про вас еще прежде, чем вы покинули Карна Муйргрет, — хмыкнул Ниддурам. От его ответа Эадану стало совсем боязно. Если Ниддурам прав и ан-орродский карнрогг ждет гостей, то отчего он не выехал их встречать, как подобает? Отчего его люди не приветствуют Эадана и Вальзира, а смотрят так, будто им и дела нет до родичей повелителя? Что, если карнрогг вовсе не рад их приезду? Ниддурам говорил, тот дурно обходится с ними, своими элайрами, — может, он и гостей не жалует, как Райнариг Эорамайн, которого за это наказали боги? — Я поеду вперед, подготовлю все необходимое к вашему прибытию, — предложил хриз-тезка Видельге. Эадан его недолюбливал — не забыл, как тот высказался о Вальзире: мол, раб-полукровка, укравший священную книгу у хризской жены Морлы — но сейчас посмотрел на него с благодарностью. — Вот спасибо, благородный Видельге! — сказал Эадан, прижав руку к груди, — и спохватился, когда тот уже отъехал: правильно ли он назвал его благородным? Эадан знал, что хриз — родственник Вальзирова деда, но какое между ними родство? Не оскорбился ли он, подобно Видельге Кег-Мора, что Эадан не назвал его высокородным? Хотя у хризов вообще не разберешь, как их величать. Что там Вальзир рассказывал об именах своего деда? Эх, надо было запомнить, а то еще осрамится перед всемогущим господином, чей род поставил своему богу дом из золота и серебра!