Наследники Морлы

Валезириан проснулся оттого, что замерз. Он упирался коленями в холодную стену, и холод касался его спины и шеи. Во сне он смял одеяла; одно, нижнее, скомкалось где-то в ногах. Валезириан перевернулся на спину, посмотрел назад и вверх: окно оказалось открытым, из него сквозило совсем по-зимнему, задувая в комнату редкие снежинки. Валезириан застыл, глядя в голубой вечер в оконном проеме. Где-то начал бить колокол — не соборный, тихий и вдалеке. Валезириан со стыдом осознал, что забыл, как считать время — а ведь мать его учила… Он услышал отдаленные голоса и вжался в стену еще сильнее. Это открытое окно его беспокоило, заставляло чувствовать себя незащищенным. Почему Эадан его не закроет? Всё-то ему жарко. Окно светилось последним уходящим светом, но в комнате совсем стемнело. Валезириан думал, что Эадан лежит на второй кровати у противоположной стены; но потом вдруг понял — не увидел, но ощутил — что Эадана нет. Он один в темноте. На Валезириана накатил удушающий страх. Сжалось горло; он не мог вдохнуть и не мог выпустить воздух из сдавленных легких. Сердце забилось быстро и громко, все быстрее и громче, громче, громче, выше — в плече, в ушах, в висках. Он обхватил голову руками — словно кто-то другой управлял его телом, а он, Валезириан, стремительно терял власть над собой, над собственным дыханием, собственными мыслями. Его утягивало куда-то, он падал, уменьшался, исчезал, и ему казалось, еще немного — и он лишится рассудка. Над головой захлопнулась крышка сундука. Она уносилась вверх, и беспомощно Валезириан смотрел, как прямоугольник света становится неразличимым во тьме. «Валезий Эгифор Камламетен, — проговорил он. — Иухивия Ксаней Камламетен, Аурениан Хризилл…» — и понял, что не может вспомнить, как дальше, не может даже вспомнить, что значат эти слова, зачем он их произносит. Снаружи, над запертым сундуком, раздался голос. «Эадан», — сказал себе Валезириан и задумался: что это — Эадан? Но от голоса стенки сундука начали раздвигаться, пока не растворились в сумраке, и Валезириан вновь появился в сейчас, дрожащий и мокрый от холодного пота. — Что ты? Никак дурной сон увидел? — Эадан гладил его по спине, в то время как второй рукой натягивал на него одеяла. — А я вот что тебе принес. — Эадан вытащил из-за пазухи большой комок чего-то слипшегося и осыпающегося, пахнущего фруктами, специями и сгоревшим маслом. К горлу подкатила тошнота; в полутьме казалось, Эадан протягивает ему блестящее от крови сырое сердце. Но вместе с отвращением появился привычный страх перед голодом. Он взял липкий комок и вгрызся в него зубами, отрывал куски и торопился проглотить, не прожевывая, потому что знал: стоит ему помедлить, и его вывернет всем, что он съел. Сколько раз такое случалось там, на болоте — когда приходилось есть, плача и содрогаясь от омерзения, а потом раскаиваться, что не смог удержать пищу в себе, напрасно истратил то, чего не будет, возможно, еще многие дни. — Вот ведь как уплетаешь, — сказал Эадан. — Видно, хризские кушанья тебе и вправду впрок идут. Оно и понятно, ты же хриз… Я тебе завтра еще наберу, тутошние работники только рады угощать. — Опять уходишь ты завтра? Валезириану вдруг стало дурно от злости на Эадана: как он смеет говорить, что снова его бросит, как он посмел заявиться сейчас как ни в чем не бывало, будто не понимает, как Валезириану было плохо, плохо и страшно — так, что этот страх до сих пор сидит у него в горле, и Валезириан никак не может его сглотнуть. По голосу Валезириан слышал, что Эадан улыбается — ухмыляется от уха до уха этой его глупой беззаботной улыбкой, от которой Валезириан всегда мучился стыдом. Он не понимает. Даже не догадывается, что он наделал, какой вред ему причинил, оставив одного — совсем одного в чужом доме, среди чужих, в темноте. — Да что с тобой? — Эадан заглянул ему в лицо. От его искреннего недоумения Валезириану захотелось схватить его за горло и душить, чтобы он прекратил притворяться безвинным — как он не понимает, как можно не понимать?! — Я думал, тебя совсем нет, — попытался объяснить. — Я проснулся один. Темно… холодно… Я думал, я умирал. — Ах ты ж гурсова напасть, так и знал, что тебе надует! — перебил Эадан. Он взялся растирать руки Валезириана и дышать на них, чтобы согреть. Не понимает, не понимает… А Валезириан не может рассказать — уж точно не на языке негидийцев. Да и на эрейском — сумел бы он выразить словами эту горечь и боль, страх и отчаяние, ожидание голода, безумия, смерти? Оно травило его уже так давно, всегда поджидало на краю сознания, приходило путанными снами — и никогда, никогда не будет ему избавления. — Я думал, тебя нет, — прошептал Валезириан обессиленно, приникая к Эадану. Эадан принес запах внешнего мира: дыма, солнца, благовоний, жареного и сладостей. Валезириану не нравилось. И нравилось. Хорошо, что вернулся — прогнал страх, пусть и ненадолго. От Эадана исходило тепло. Он, верно, и не догадывается, каково это — когда не можешь вздохнуть, когда твое тело будто бы не твое, когда ты не здесь. Эадан всегда здесь. Порой его даже чересчур много, и Валезириану хочется умерить эту живость и жар — эту жизнь, которой Эадану досталось с лихвой. Но сейчас Валезириан хватался за Эадана — за единственное, что не давало сорваться во тьму и помешательство; именно эта бьющая через край жизнь и держала, пульсировала своим теплым светом, разгоняющим мрак. Эадан прикоснулся губами к ключице Валезириана. Теплые губы, теплое дыхание… Валезириан вцепился ему в плечи и поцеловал, обхватил руками и ногами, чтобы больше не исчезал — и не отпускал долго, долго, пока Эадан не забился, чтобы сделать глоток воздуха. Валезириан облизнул зубы, ощутил вкус крови Эадана. Тот смотрел на него снизу вверх, ждал. От предвкушения у него начали светиться глаза, и Валезириан приказал: — Закрой. Ему не нравилось, когда у Эадана горели глаза. Горящие глаза значили опасность. Валезириан помнил облегчение, когда он наконец заставлял их погаснуть… Не надо вспоминать. Эадан послушался, опустил веки, и больше ничего не мешало — даже в окне уже стемнело, и Валезириан не мог видеть ни себя, ни Эадана. Только чувствовать. Он задрал на Эадане рубаху, распустил завязки на штанах, стянул их вниз. Эадан помог, приподнялся, засучил ногами, стаскивая штаны еще ниже. Поспешно — чтобы не успеть осмыслить то, что делает — Валезириан разделся и лег на Эадана. Он был таким горячим — поначалу даже неприятно горячим, Валезириан усилием воли заставил себя не отстраниться. Переборол отторжение от прикосновения чужого тела. Эадан старался не двигаться, но все равно дышал слишком часто и бурно, дыхание вырывалось из его приоткрытого рта со звуком, который мешал Валезириану. Валезириан снова его поцеловал, только чтобы прервать этот звук. Он слышал, как громко бьется его сердце. Под собственным пахом он чувствовал восставшую плоть Эадана, и это тоже сердило — он не мог заставить его прекратить, не мог не замечать, не касаться его своей плотью. Эадан выдохнул что-то просительно. Валезириан не разобрал сквозь гул в ушах, но его затрясло от злости: нельзя разговаривать, неужели Эадан до сих пор не запомнил? Если он будет разговаривать, то все испортит. Но Эадан будто позабыл, как положено: он подхватил Валезириана, снял с себя и уложил на спину. Тяжело дыша, сказал, удерживая Валезириана под собой: — Я нынче увидал одну занятную вещь, пока Ниддурам вел меня коротким путем. Да тебе, знамо дело, известна эта хризская повадка — но я допрежде и подумать бы о таком не подумал. Экие затейники вы, хризы! — Эадан отчего-то хохотнул. — Вот, как тебе? — Эадан сполз вниз и, обхватив член Валезириана невозможно горячей ладонью, разом взял его в рот. Валезириан замер от неожиданности и ужаса. Все его существо побуждало отталкивать и вырываться, но он не мог пошевелиться, только всеми силами сдерживал дыхание — боялся, что только разожмет зубы, как у него вырвется стон. Когда Эадан опрокинул его на спину и сам навалился сверху, Валезириан так испугался — силы Эадана, собственного бессилия. Вдруг понял, что власть над Эаданом — лишь самообольщение, что он не в безопасности с ним, никогда не будет в безопасности. И опять пожалел о тех мгновениях на болоте, когда он мог бы все изменить — нет, наоборот, не впускать перемены. И тогда он не оказался бы в Тирванионе, не обмирал перед встречей с Валезием Камламетеном, не терзался бы сейчас собственной беспомощностью, стыдом и наслаждением, которое не должно ему испытывать. Эадан дождался, пока Вальзир перестанет биться и вздрагивать. Осторожно выпустил член изо рта — хризам-то, конечно, попроще будет, с их мелкими тупыми зубами. Встал и, прихватив с собою сосуд с вином, прополоскал рот над кувшином для испражнений. Заодно и нужду справил. Вернувшись к Вальзиру, он притиснул его к себе и спросил, донельзя гордый собой: — Ну как, потешил я тебя, бесценный мой брат? Вальзир не ответил — да Эадан и не ждал ответа, и так ясно, до чего Вальзиру было сладостно. Довольный за него — а еще больше за себя: с первого же разу освоил хризское умение! — Эадан потянулся к Вальзиру за поцелуем. Отворилась дверь, впуская полосу света. — Славные негидийцы да готовятся, — сообщил хриз-прислужник с поклоном, зачем-то прикрыв глаза рукой в широком рукаве. — Господин наместник дозволил беседу. Эадан засуетился, вытаскивая праздничные одежды — самые лучшие, подаренные Хендреккой на свадьбу. Оделся сам, в спешке царапая себе лицо и руки серебряным шитьем, и кое-как облачил безвольного Вальзира; расчесал пальцами его свалявшиеся от долгого лежания волосы. Прислужник топтался на пороге в явном нетерпении. Эадан одернул на Вальзире стоящее колом верхнее платье, запрыгал на одной ноге, натягивая Ульфданговы голубые сапоги — горный хрусталь на них будет так славно блестеть в лучах хризских светильников; перекинул на грудь косы, порядком растрепанные, жалея, что уже не успеет перевить их лентами. Какой Старший поддал под зад ан-орродскому карнроггу? То тянул и отнекивался, а теперь требует, чтобы Эадан и Вальзир бежали на его зов, как послушные рабы к хозяину. Вышли из комнатушки и последовали за хризом по узкому ходу. Свернули в другой, в третий, прошли сквозь череду полутемных покоев, поднялись, еще раз поднялись… Мерцание светильника выхватывало из темноты то изображения на стенах, набранные из кусочков разноцветных каменьев, то выложенный красно-коричневым узором пол, то выпуклые оскаленные морды невиданных зверей — а может, то была их, истинноверская, нечисть… Эадан едва успевал подмечать новые и новые диковины. Как-то они вышли на наружный проход вроде того, что опоясывал Мелиндель; но здесь окна были забраны частой узорчатой решеткой, а взглянув вниз, Эадан увидел вымощенный камнем двор с одинаково низкими деревцами, окружающими рукотворный водоем. Из водоема на Эадана пялились каменные водяные гады. Эадану подурнело от того, как высоко над землей он очутился; его не покидало опасение, что все эти белоснежные, бледно-алые и коричневые столбы, казавшиеся невесомыми, вот-вот переломятся под тяжестью строения и под Эаданом провалится пол. Вальзиру, похоже, тоже было не по себе. Его рука, ледяная и липкая, мелко дрожала, и он отставал от Эадана, тянул назад, еле перебирал ногами. Под конец Эадану пришлось обхватить его за плечи и почти тащить на себе. Вспомнилось, как он вот так же помогал ему идти, когда они изгнанниками брели во тьме Дунн Скарйады к хутору Турре Большого Сапога. Тогда Эадан не догадывался, кого послали ему боги. Думал, насмешник Этли подсунул ему никудышного раба. А теперь — гляди-ка, шагает по великолепному бражному залу властителя Ан Орроде, почетный гость, побратим родственника самого хризского роггайна! Только представить, какой пир их ждет. Эадан даже пожалел, что объелся угощениями здешних домочадцев — лучше б дотерпел, приберег силы до карнроггского стола. Хриз-прислужник остановился перед высокими дверями — на каждой створке намалеваны связки веток, обоюдоострые хризские топоры и головы без туловищ, с орлиными крыльями вместо ушей. Эадан прыснул: это ж надо такое выдумать! Хриз снял с пояса что-то вроде колотушки и потряс ею, извлекая шорох и звон. Двери бесшумно растворились. Прислужник отступил в сторону, сложил руки ниже живота и согнулся в поклоне. Приглашает войти? Не поймешь этих лайкарлахов… Нерешительно, но стараясь держаться как подобает мужу его геррода, Эадан прошел в распахнутые двери, ведя за собою Вальзира. Он ожидал увидеть длинные столы, накрытые вышитыми скатертями, уставленные драгоценной утварью; невообразимого роскошества кушанья: целую тушу лося, или оленьи языки, вымоченные в вине, или запеченных в жире и меду глухарей. За столами сидят веселые, разодетые карнроггские родичи и элайры, поднимают в руках полные чаши, приветствуют гостей; кто-то поет, поставив ногу на скамью и простерев правую руку; другие ему подпевают. А за столом хозяев восседает сам карнрогг, осанистый старец; вот он замечает Эадана и Вальзира и встает с карнроггского кресла, дабы принять в объятия долгожданного внука и его верного побратима. Но открывшийся глазам Эадана зал поражал своей пустотой. Необъятностью — и пустотой, холодной и гулкой. Вновь повсюду был камень, выложенные камнем узоры, вырезанные из камня украшения, каменные изваяния надменных хризов, свысока глядящие на Эадана глазами из самоцветов. В другом конце зала, в необозримой дали, Эадан увидел три фигуры: две сидели, третья стояла, то и дело наклоняясь к сидящим — словно что-то нашептывала. — Не более двадцати шагов, — в спину Эадану сказал прислужник — но Эадан двинулся вперед не считая, как во сне, ошеломленный и поверженный в трепет суровым величием этого места. Подойдя ближе, он узнал в третьей фигуре Видельге. Тот бросил на него странный взгляд и в очередной раз склонился к уху старшего хриза. Эадан мысленно выругался: к чему Видельге сюда затесался? Что он там на них наговаривает? Вот еще его не хватало, мало было Вальзиру огорчений. И никаких тебе ломящихся от яств столов… Эадан ждал, когда хозяин дома по обычаю его поприветствует. Но старый хриз, даже не удостоив его взглядом, обратился к Вальзиру — его голос прозвучал неприятно резко в тишине зала. Эадан вгляделся в лицо карнрогга, пытаясь угадать, о чем тот ведет речь. Он был и вправду похож на Вальзира, этот сухопарый надменный старик, держащий себя прямо, не опираясь на спинку кресла. Такие же маленькие узкие кисти рук, такая же тонкая кожа, под которой проступали голубые вены, длинная шея, впалые щеки, затененные синеватым виски, заметно вдавленные; невесомые, как пух, волосы, у карнрогга остриженные совсем коротко. Но глаза его, сейчас изучающие Вальзира, были другими, светлыми, будто выцвели от старости. «Как у дохлой рыбы», — подумалось Эадану. Ему было не по нутру, как этот хриз разглядывает Вальзира. Словно не видит в нем наконец-то обретенного родственника, хотя надо быть слепым, чтобы не заметить их сходство. И говорил он… Эадан не понимал слов, но видел, как под этим голосом, под этим взглядом Вальзир сжимается, слабеет на глазах. Он отвечал деду еле слышно. Тот, судя по всему, и не желал его ответов. Другой хриз, сидящий рядом, изредка вставлял слово-другое, но больше молчал и лишь кивал да прикладывал ладонь к груди, чуть кланяясь старику — верно, соглашался со всем, что тот ни скажет. Видельге стоял у стариковского кресла донельзя довольный. Эадан чувствовал, что эти клятые лайкарлахи, завернувшие свои худосочные тела в нелепые складчатые тряпки, унижают Вальзира. Сидят тут в пустом холодном зале без единого стола, без единой скамьи, даже очаг не удосужились сложить — и пыжатся. Думают, если отгрохали каменные хоромы, в каких только гурсам жить, то и сами могут обходиться с гостями по-гурсьи. Знать бы, что там выговаривает Вальзиру этот мертвоглазый старик, тряся дряблой шеей и постукивая по подлокотнику кресла гладкими, точно отполированными ногтями. Вальзира вдруг заколотило в крупной дрожи. Руки задвигались будто сами по себе, застучали зубы. Он оглянулся — и его взор поразил Эадана в самое сердце, столько отчаяния было в нем, столько мольбы о спасении. Эадан крепко обхватил его за плечи. — Позор на тебя, дед моего побратима! — сказал он карнроггу. — За что нанес ты бесчестие единственному наследнику? Гляди, к чему привела твоя строптивость — к балайрской ярости! Старик повернулся к Видельге, быстро спросил что-то на хризском. — Давай, Вильке, поведай господину, что значит навлечь на себя гнев балайра! — бросил ему Эадан, удерживая Вальзира в объятиях. И подумал: а что, если не держать, если отпустить и посмотреть, что будет… Но оборвал себя: нет, нельзя, нельзя, надо помнить об утраченном Карна Гуорхайль, о войске из Ан Годда, о роггайне хризов, которому придется не по вкусу, если Вальзир сейчас растерзает его элайров. Прижимая голову Вальзира к груди — так, чтобы тот больше не видел своих оскорбителей — Эадан повел его обратно к дверям. Он не слышал, как старый хриз опять произнес что-то — но через мгновение услыхал позади топот ног, бряцанье оружия. Воины в алых плащах заполонили зал, окружили Эадана с Вальзиром, начали теснить к выходу. За стеной щитов Эадан уже не мог разглядеть карнрогга и его приспешников, но все равно крикнул: — Так вот каково твое гостеприимство, высокородный Вальзи! Не знал я, что хризские хозяева провожают гостей мечами и копьями! Напрасно ты что ни день ходишь в дом бога — проставлю своего коня, твоему богу тошно даже смотреть на тебя с небес, на такого паскуду, а не то, что слушать твои молитвы! Когда двери захлопнулись за ними, Ниддурам расхохотался. — Экий ты удалец, Ойдан-брат! — сказал он, похлопывая Эадана по спине. — Клянусь, нашего семиждыверного еще никогда так не отповедывали. Несчастный Виделий, ему ведь придется повторить по-эрейски все твои слова для дядюшки. — Прав ты был, ловкий Ниддурам, когда предостерегал меня о нраве вашего златоподателя, — сказал Эадан расстроенно. — А я, дурак, понадеялся, что уж с родственниками он будет поласковей… — Эадан отстранил Вальзира от груди — проверить, владеет ли им по-прежнему балайрское безумие. Вальзир все еще вздрагивал всем телом. Он глядел сквозь Эадана, прижимая руки к шее с невыразимым страданием, и губы его даже не побледнели — посинели, а в глазах появился лихорадочный блеск. Эадан опять привлек его к себе. — Бедный мой брат, мой несравненный, лучший из побратимов, — прошептал он с жаром. — Эти люди… Лайкарлахи гурсовы… Они еще поплатятся, поплатятся за обиду, что тебе нанесли. Не знаю, как, но я заставлю их пожалеть… На меня смотрят Рогатые Повелители… Рогатые привели нас по тропе отмщения к Тьярнфи Морле — приведут и к этим гордецам! Ниддурам опять усмехнулся. — Идемте с нами, гургейли-братья, — сказал он снисходительно. — Перебьем горечь жизни горечью кифиллиры в вине.