Разочарования мирового Вершителя

      Кацуки задыхался и отхаркивал кровь и слюну, довольно ухмыляясь себе в изгиб локтя. Столпы пара поднимались вверх, к самой кромке стадиона, пока трибуны провожали их взглядом заворожённо; экраны сходили с ума, переключаясь то на лица рандомные из толпы, то на искривлённую восторгом гримасу Мика в кабине ведущих, то на Бакуго, то на Тодороки. В огромной ледяной стене, вросшей в цемент площадки, зияла чудовищная дыра, проложившая свой путь взрывами и ругательствами немилосердными.       Правая рука Тодороки начала покрываться ледяной корочкой; череда взрывов пронеслась прямо над ухом, не успел юноша опомниться, как его с грохотом оглушающим впечатали в пол, вцепившись в подбородок и растрепав разноцветные волосы. Времени на то, чтобы банально вдохнуть, совсем не оставалось, Тодороки машинально опрокинул голову и зарядил ледяным сталагмитом прямо в нос Бакуго, отчего тот раздосадованно зарычал, даже не попытавшись прикрыть хлынувшую из сосудов кровь.       — Где твой жар, двумордый?! — ядовитое шипение окутало Тодороки страхом и раздражением. — Кончай выёбываться!       От следующего удара Шото сумел увернуться и взмахом бедра возвёл ледяное цунами: как если бы девятый вал внезапно заморозили, и он так бы и застыл, не имея возможности растаять — ледяная фигура без единых надежд на поцелуй солнца. У Тодороки задёргался глаз при виде разрушительного смерча, в эпицентре которого неминуемо закрутился Кацуки. Порыв ветра, преисполненного пылью, окутал полностью, осел хлопьями на дне лёгких, и Тодороки поздно осознал, что задыхается.       «Как только сам Бакуго выдерживает такое?»       Финальный поединок Спортивного Фестиваля среди первокурсников обещал быть грандиозным.       Кацуки, буквально вырвавший победу вместе с челюстью у Киришимы Эйджиро (тот лишь восторженно выдохнул в свои царапины в правом боку, оставленными диким всплеском взрывной энергии, и после даже пожал руку, которая мгновения назад разрывала его тело в мясо), а до этого ослепивший Урараку Очако сокрушительным торнадо (перекаты обломков арены смешались с неодобрительным завыванием толпы — Очако не успела привстать на локтях, как её веки закрылись, и она стала с непонятным вызовом оглядываться на бывшего соперника), не собирался отступать ни перед кем.       Шото же, сыскавший славу в таком малом возрасте как сын героя номер два, оторвавший Мидории не без сожалений обе руки и в дальнейшем заморозивший ноги Ииде Тенье, напротив, вышел на ринг, склонив голову, считая количество ступенек. Одиннадцать. Ему было тяжело собраться с мыслями, хотя голова казалась совсем пустой, даже кровь не пульсировала в висках тревожно, а ведь Тодороки так сильно сжимал их пальцами.       У обоих, впрочем, были все шансы победить.       Другое дело, одному из них нужно было отыскать хотя бы одну-единственную причину для рвения на самый высокий пьедестал.       Перед поединком Бакуго обещался размазать лицо Шото по полу, если тот не будет бороться в полную силу. Тогда Тодороки не сразу понял, но. Эти слова звучали предельно знакомо. Дежавю глотало поочерёдно каждый орган внутри, все до единой внутренности, а потому Шото неосмысленным, откровенно тупым взглядом провожал темень коридоров, вспоминая ненароком, как Мидорию, рухнувшего мешком с костями и кровью, увозят в медпункт. Должно быть, у него останутся шрамы на правой руке — как предостережение о неизбежном.       Не потерять голову. Не обрушиться криво осколками на арене, когда тысячи взбудораженных лиц и экранов лицезреют твоё поражение. Собраться и атаковать. Тодороки едва ли стоял на ногах, чувствуя, как нутро сковывают айсберги — верно, один из них уже расколол его сердце, именуемое Титаником. Почему ему так больно, откуда эти сомнения и слабость?       — Я тебя прибью! — Бакуго подался вперёд, и взрывы, окольцевавшие его ладонь, оглушили и закрыли обзор. — Не хочешь драться в полную силу, так не стой на пути!       Пепел смешался со снегом, мягко опускаясь на небо, каким-то образом неведомым оказавшееся под ногами. Тодороки повис в воздухе головой вниз, чувствуя, как кровь неторопливо накрапывает в середину мозга. Время застыло секундными стрелками.       Ох. Верно.       Левую ладонь пронзило тысячами игл, и Тодороки закричал бы от боли, но его голос утонул в треске пожара, поглотившего половину тела. Шото взглянул на Бакуго, надеясь, что теперь тот довольно оскалится, но подметил только нахмуренные до предела брови. Облегчение и освобождение от сомнений отразились паршивой выдумкой где-то на затылке.       — Считаешь меня недостаточно сильным для твоей второй причуды?       Голос дрогнул и обиженно подкрался к уху. Тодороки сделал шаг назад. Движения замедлились, оставляя трёхцветные следы в воздухе (подобно испорченному тв), стопы заскользили, и Шото развёл руки в стороны, представив, как идёт босиком по воде. Левый глаз воспламенился адом, подсветив белок ослепительно-жёлтым.       Не имеет значения, хохочет ли самодовольно сейчас Старатель или морщится от негодования, видя сына, Тодороки побеждал на Спортивном Фестивале, почему же он не может сделать это ещё раз? Оскал Кацуки, верно, отличается от безумной улыбки Мидории, но это не должно служить препятствием. Шото ведь хочет стать героем, как ему предначертано, как он желает того сам, как позволит ход звёзд на посеревшем небе.       «Кто же я».       Бакуго вытянул губы злорадно, наконец дождавшись нестерпимого жара на лице от бушующего перед собой огня. Тодороки скрючил пальцы, и то сгибал их, то снова разжимал, сосредотачивая энергию в кулаках. Всё ощущалось неправильно, всё не может быть настолько просто. Он же не мог столько лет обманываться собственными предрассудками, чтобы впоследствии быть обманутым ещё раз каким-то неизвестным мальчишкой, да?       — Не недооценивай меня, как этот треклятый Деку!       Тодороки согнулся, как если бы в живот что-то сильно ударило, и снова забыл о дыхании. Замороженное тело не хотело двигаться, грохот становился громче, Бакуго был на расстоянии чуть больше вытянутой руки — и Шото дотянулся бы, но вторую руку он себе давно отрубил, проклятьем, клятвой: нельзя выполнить, не прибегая к таким, казалось бы, необязательным жертвам.       «Деку?»       — Так вот как его зовут, — протянул Тодороки, совсем того не заметив, вслух. Бакуго вцепился ему в шею и начал душить, встряхивать, испепелять одним блеском налившихся кровью от злости глаз — что-то такого же алого цвета хлынуло на воротник, а после до них обоих донёсся крик, окрашенный в изумрудный цвет:       — Ну же, не сдавайся! — Изуку не выдержал и рывком встал, облокотившись о перила трибуны, воткнув ногти свободной руки в свой гипс. — Борись, что есть сил!       «Деку».       О каком же пути он говорил? И все ли Тодороки делает правильно?       Землетрясение выбило весь дух, Заряд Гаубицы выпотрошил из груди лёгкие, Тодороки впервые взглянул на солнце как-то иначе — узнавание чьего-то лица на белом диске проскользнуло во взгляде — и отключился, погребённый под глыбами своего же льда.       Последний рык Бакуго, полный гнева и чистой, первозданной ярости, Шото уже не услышал.       «Его зовут Деку»

— звенело в голове колоколами.

***

      Тенья Иида мчался по похоронно-белым коридорам, освещаемым потускневшими, неприятными жёлтыми лампами с кучей дохлых мух у самой кромки; гул собственных шагов пугал и рикошетил от стен, но Тенья не оглядывался, страшно размахивая руками и пытаясь нормализовать дыхание. Стрекот медицинских приборов поджидал его в очерченной отчаянием комнате — он ворвался и чуть ли не упал на колени перед койкой. Родное тело, испещрённое кровавыми траншеями и крестами мемориальными, было истыкано стеклянными трубками, от которых будто шёл пар; в капельнице мерно постукивало несчастье.       До чего же они все несчастные.       — Боже, какой же ты хороший младший брат.       Тенья рывком припал к нему, навис, даже не удосужился протереть запотевшие очки. Боль сдавила рёбра — они воткнулись в лёгкие и оставили свои осколки на дне живота. Ничто не ощущалось весомым: Тенья стал призраком, сквозь которого с лёгкостью проходила даже рука брата.       — Тенсей!..       — Ты так гордился мною, мне жаль… — слова Тенсея было тяжело разобрать сквозь писк жалобный приборов и пластик трубки на подбородке, которая, Тенья был уверен, никак не поможет спасти угасающую жизнь. — Мне жаль, что я разочаровываю тебя…       — Не говори так!       — Братишка… Герой Ингениум не вернётся.       Тенья сжал в руке галстук, стараясь себя задушить, прекратить поток слёз, которые, разумеется, видеть старшему брату нельзя никоим образом.       Кто?       Кому хватило сил закопать в могилу всё, что было важно, что представляло собой стремление вперёд, снося голову, разбивая коленки, ломая фаланги? Кто обратил в пыльные развалины маленький мирок под спокойным сводом серых куполов? Тенья распадался в одни электрические разряды, падая на холодную плитку и содрогаясь в рыданиях.       Он никогда не простит.       За что. Почему именно он. Почему не кто-то ещё. Тенья никогда не смел и задумываться о чём-то настолько низком, но именно здесь и сейчас ему стало на-пле-вать. Пострадал бы кто другой, да Тенья благословил бы этот поворот судьбы, жизнь не сломалась бы, не выдержав натиска невозможного жестоких взмахов рук — кровь так и брызжет.       Что-то липкое подкралось из-за спины, замаячило призраком бестелесным перед глазами, затуманило разум, пожрало органы. Беспричинная цифра сосредоточилась в пяти тяжёлых гудках на другом конце провода.       — Не держи на меня зла, хорошо?.. Я старался, — старший брат мелко задрожал; всё его естество кричало беспомощно, несвойственно сильному и смелому герою. Тенья замотал головой. — Но теперь… остаётся только тебе… стать…       Ладонь почему-то запульсировала. Тенья посмотрел на неё: ключ от дверей родной квартиры впился в кожу.       Не надо. Не нужно завершать предложение. Тенья Иида всё равно не собирался понимать и принимать происходящее. Единственное, что стало его ориентиром — недобрый огонёк в зрачках, совсем неуклюжие, как у куклы, конечности, тяжёлое дыхание и тотальная потеря здравого смысла. Тенья Иида стал марионеткой: послышался злорадный смех кукловода.       Ему очень больно и нечем дышать в этой прозрачной коробке тысяч кукол. Вакуум сожрал глазные яблоки.

***

      Томура Шигараки натянул капюшон и опрометью покинул тёмный переулок, на всякий случай спрятав руки в карман мешковатой толстовки. Дождь вяло начал накрапывать, но именно такую погоду лидер Лиги Злодеев любил больше всего: не жарко настолько, чтобы плавиться, и не холодно настолько, чтобы снова подцепить простуду (а потом получить нагоняй от Курогири, ведь Томура совсем о себе не заботится и вообще от рук отбился).       Безликие прохожие поспешили скрыться с рожи улиц, и вскоре наедине с Томурой остались одни фонари вдоль тротуаров и выцветшие вывески магазинов. Отлично. Юноша закутался ещё сильнее и замедлил шаг, наслаждаясь. Маршрут был точно таким же, как и всегда — Томура ненавидел стабильность, но вот в чём подвох, однообразием он жил каждый день и уже давно привык. Не считая каких-то грандиозных вылазок (вроде того пресловутого USJ, до сих пор зубы с досады вырвать хочется), к которым приходилось подготавливаться тщательней, ничем примечательным день от другого не отличался.       Неудачи в принципе любили его преследовать: связано ли это с причудой или дело просто в банальной неловкости собственных рук, Томура не знал. Ронял нужный реквизит, разбивал камеры, не дочитывал сценарий, а после удивлялся, откуда у дорогого сенсея столько морщин на лбу (его лицо — сплошная щека, глаз давно нет, выкололи эксперименты омерзительные) и столько новых Ному. В пробирке он их клонировал, что ли? Шигараки едва ли интересовался этим, до тех пор, пока ему не доверили одного на личное пользование.       И снова провал. Сновасновасноваснова, без конца, без края, одно и то же. Томура привык склонять голову перед экраном с затюненным голосом, привык прикусывать растерзанную шрамами губу, прятаться за чужими ладонями и убеждаться, что из ошибок соткана вся его жизнь и ничего дурного в этом нет, ведь он злодей, точно-точно. Раз сегодня пошёл дождь, значит, не всё так плохо, а?       Правда, Гиран надоумил познакомиться с тем старикашкой — как его по имени, Пятно? ну и лох — и сама встреча предполагалась отнюдь не радужной. Другого не ожидалось в принципе, но Шигараки всё равно сорвался и, оскорблённый, сбежал куда глаза глядят. Теперь он брёл по знакомой до единого знака на доме улице и раздумывал о чём-то чуть более приземлённом, чем уничтожение Символа Мира.       Он всем ещё покажет, как правильно здания разрушать. Образно говоря.       А может, и буквально.       — Надень куртку, простудишься ведь под дождём! — крикнула незнакомая молодая мать, укрывая дочь ветровкой. Томура остановился, заметив, как девочка откровенно пялится на него своими огромными тёмными, умытыми дождевой водой, глазищами. Он сжал кулаки в карманах: не хватало ещё сейчас применять причуду. А может, действительно стоит разрушить девчонку, чтоб не повадно было?       Они стояли на другой стороне улицы, но Томура уже прикидывал, с какой скоростью нужно перебежать через дорогу, чтобы разнести в клочья двух человек. Прохожих негусто, свидетелей ноль — потрясающе удобная ситуация. Желательно рассчитать время и не угодить под автомобиль: через такое уже проходили, Шигараки тогда отбросило в сторону, еле как все кости собрал. Отстойно не иметь лекаря в своих рядах НПЦ.       — Мам, а это ведь герой, да? — живо поинтересовалась девочка, всё так же не отрывая взгляда от Шигараки; тот остолбенел.       И только сейчас заметил хвостики из тёмных волос на её голове.       Ох.       Женщина, наконец завидев его, поспешила скрыться — девчушка волочилась за ней следом, шлёпая по воде, оттягивая руку матери и не отрывая глаз от Шигараки, не думая даже о мерах приличия. Он же провожал её взглядом, будто увидел призрака. Запястья страшно зачесались, и Томура пожалел, что не взял с собой хотя бы Отца.       Минутная слабость показалась чудовищной. Томура зыбко обнял себя за плечи, прикидывая, сколько сотен лет уйдёт на то, чтобы саморазрушиться. Невидимые руки продолжали сковывать движения, хохоча ртами и распахнутыми ресницами на кончиках пальцев. Иногда они смолкали, иногда их разряжал гром гнева, иногда доносились до уха, откушенного горем, плач и стоны боли.       Но всё хорошо, пока идёт дождь.       С лабиринтом серых переулков было связано много воспоминаний. Вот здесь, около автобусной остановки, какому-то человеку стало плохо, вероятно, от выхлопных газов шумного города, — даже в такой глуши Токио не спит ночами, — столпилась куча народу, и Шигараки кто-то остановил, прося позвонить в скорую помощь. «119», — прошептал с благоговейным чувством Шигараки, а потом выпучил глаза, испугался и убежал. Тут раньше была какая-то кафешка для слащавых влюблённых парочек, мимо которой проходя, Томура ускорял шаг; сейчас же здесь открыли ларёк с дешёвым алкоголем, которым и плеваться неприятно. Кто-то перебежал вот там дорогу на красный светофор, и после Шигараки с пьянящим (и даже полным чёрной зависти) вожделением пялился на багровое пятно возле белой разметки. Район был отнюдь не дружелюбный, со скопившимся отродьем и чучелами низшего общества подвалов и канализаций, но и сам лидер Лиги не славился своей благожелательностью к окружающим. Часто он ловил себя на мысли, что, возможно, это место ему под стать. Что лучшего он и не заслуживает. Как жаль.       Дождь превратился в ливень, и юноша решил немного переждать под этой самой автобусной остановкой. Рядом стоял кто-то ещё, и Томура закутался в капюшон поплотнее — намокшая ткань неприятно прилипала к щекам. Скорее всего, Томура всё-таки простужен, но знать об этом никому не стоит. Пусть сегодня его вообще никто не трогает.       — Хэй, куколка, сигареток не найдётся? — донеслось сбоку. Шигараки хотел посмотреть, кто этот чухан, но решил не оборачиваться: много чести для какого-то отморозка. — Или ты из этих, как его, ЗОЖников?       Томура возмутился про себя. Верно, его приняли за какую-то беззащитную девушку, которая не сможет дать отпор. Телосложением он действительно не вышел, и, не будь у него причуды Распада, ситуации, подобные этой, повторялись бы чаще. Ну ничего, если урод приблизится хоть на сантиметр, Томура не станет медлить, как с той девочкой, и вытащит пальцы из карманов.       — Хэй.       «Завали…» — подумал было Шигараки, но тут зашёлся страшным кашлем.       Этот идиот выдохнул на него сигарный дым из своего поганого рта!       — Ты, блять!.. — Томура рывком снял с себя капюшон, чтобы влепить хаму по морде, и встретился взглядом с небесно-голубыми глазами, полными ехидства и чистой, неопровержимой победы.       — Вот и увидел твоё личико! — прищурился незнакомец, порвав несколько скрепок у широко раскрытого в улыбке рта.       К остановке подъехал автобус. Не успел Шигараки как следует запомнить его морду, — импланты на подбородке, ушах и вокруг глаз, множество скоб, едва сдерживающих плоть, спутанные колючие тёмные волосы и сизый огонёк на дне зрачков (ох-кажется-его-лицо-слишком-близко), — как незнакомец скрылся за дверьми транспорта.       — Привет! — крикнул он на прощание, выставив пальцы на подобие пистолета.       Томура так и остался стоять, перебирая в голове все ругательства, какие только знал, и выдумывая новые, чтобы при, возможно, новой встрече как следует высказаться.

***

      Бакуго сжимал в руке поднос так сильно, что на сгибах фаланг остались отметины. Перемещаясь угрюмо среди столов, он не сразу приметил, как ему машет рукой кто-то красноголовый.       — Бакуго, садись сюда! — позвал Киришима, заодно отталкивая Каминари локтем.       Хмыкнув и закатив глаза, Кацуки всё же пересилил себя, подошёл и молча сел рядом. Компания за столом собралась прямо-таки «замечательная»: Серо Ханта пускал слюни, заснув в своей тарелке с салатом, Каминари снимал это на видео, довольно хрюкая, а Киришима как-то выжидающе смотрел на Бакуго, ожидая момента, когда тот обернётся.       — Баку, всё в порядке? — спросил Эйджиро с живостью кричащей в глазах. — Хмурый сегодня какой-то.       — Это он после спорт-феста такой, — заметил Денки как бы невзначай, аккуратно собирая рисинки, которые просыпал себе на пиджак. — Наша принцесса взрывов не любит проигрывать. Вот же парадокс.       Если бы не плохое настроение Кацуки, Денки не вышел бы из-за стола живым. Просто сейчас все его подколы крайне неловкие и несвоевременные. Бакуго известно, что с инстинктом самосохранения у пустоголового всё в порядке, поэтому он и напал прямо сейчас, зная, что должного ответа не получит.       — Но ты же стал первым, Баку… — начал было Киришима, выставив указательный палец вверх.       — В этом и парадокс.       — Завали, а.       Кацуки сгорбился ещё сильнее, склонившись над своей тарелкой. Стало так тошно, что, съешь он хоть кусочек, его бы выблевало, как «этого Деку» недавно. Отвратительно.       Его не устраивало буквально всё. Выходка двумордого в финале, крик Деку во время поединка, последующее награждение, эта чёртова медаль, ради которой Бакуго поставил на кон свою репутацию и репутацию класса, всё, что только было у него; он подрывал ладони, дёргал волосы, — не обязательно собственные, — лишь бы прорваться вперёд, ударял направо и налево, рассчитывал свою тактику, чтобы выглядело, будто он бездумно рвётся в самое пекло, рвал кожу на лопатках, не замечая, как прорастают крылья демонические за спиной. И что, все его старания были напрасны?       Кацуки необходимо признание, внимание, как кровь в венах бушующих. А ему будто промыли мозги чьей-то причудой неизвестной, прочитав все страхи, и воплотили в жизнь — взглядом, порывистыми взмахами обледенелой руки, безмолвием противника, который предполагался куда сильнее.       Чтоб его, сынка-мажора героя номер два. Кацуки ещё отыграется.       — Раз не будешь есть, — не унимался Денки, — можно я стащу твой рис?       Киришима ударил по протянутой через него к тарелке Бакуго ладони, и Каминари завизжал от боли. С каких пор записался в защитники, Эйджиро-Эйджиро?       — Мне ещё интересно, как там Мидория, всё ли в порядке с ним, — он приставил палец к подбородку и уставился на потолок в раздумьях. — У него было столько травм после битвы с Тодороки. Ты не знаешь, Бакуго, что с ним?       Какая резкая смена темы.       — С чего вдруг мне знать, что с Деку творится? — раздражённо буркнул Кацуки: по-настоящему злиться совсем не осталось сил. И почему всё вертится вокруг одного Изуку? Он не главный герой здесь, знаете ли.       Каминари Денки всё же стащил у Бакуго кусок еды и, по-кошачьи самодовольно прикрыв один глаз, смотрел, не мигая, исподтишка вслушиваясь.       — Но вы ведь друзья детства, разве нет? Вообще, мне было бы интересно узнать про его причуду, неужели он всё детство ломал себе…       Нет.       Нет, Киришима, ты лезешь туда, куда явно лезть не нужно. С чего вдруг такая резкая заинтересованность в ком-то, с кем едва пересекался на сюжетных линиях? кто не стоит внимания, которое ему оказывается буквально всеми? Бесит.       Кацуки пнул стол, загремев тарелками, и яростно сверкнул глазами.       — Может, тогда этого беспричудного тебе и спросить? Почему меня-то донимаешь, — выплюнул он, растолкав ором заснувшего Серо, вышел из-за стола, громыхнув стулом, и почти убежал к выходу. Кулаки спрятал от греха подальше в карманы — не хватало ещё отхватить от учителей за нарушение дисциплины.       Денки тяжело выдохнул; Киришима виновато понурил голову.       …Эйджиро не подразумевал ничего плохого, но, право, знал с самого начала, что разговор о Мидории не закончится чем-то хорошим. Что-то странное творилось между этими двумя, необъяснимое в своей природе, Кацуки едва ли удостаивал Изуку одним взглядом, в то время как сам Изуку утверждал, что знает «Каччана» лучше всех и что они друзья ещё с детства. Оба не посвящали никого в подробности, укрываясь в карточных домиках, которым, конечно, не суждено было простоять долго, но в то же время в классе садились совсем рядышком, порождая только больше сомнений одноклассников.       Эйджиро просто распирало от любопытства вкупе с неразговорчивостью Бакуго (тот стал лишь мрачнее, стоило неделе соревнований закончиться), вдобавок! Изуку-кун был куда более необычным и скрытным, когда дело касалось способностей! Инцидент в USJ сильно пошатнул его состояние, и, пока девчонки тревожно перешёптывались во время уроков и передавали друг другу записочки, Эйджиро наполнялся искренней готовностью помочь, если только Изуку-кун позволит и если это понадобится — ведь именно Киришима оттащил его от злодеев тогда, на волоске от смерти, значит, сумеет спасти и в следующий раз! Это не должно быть так сложно.       На Спортивном Фестивале, который буквально мгновения назад он упрашивал отменить — чрезвычайно выразительная смена настроений, разве нет — Мидория бездумно бросался в бой, зная, что едва ли сможет собрать кости после использования причуды, орал с трибун, преследовал посеревшего Ииду с расспросами… Всё в нём горланило о взбалмошности, безумии, притягательном в своей простоте, жажде опомниться и помочь, в каждом действии и жесте. Нет-нет, Изуку-кун точно был каким-то особенным! И Киришиме хотелось узнать до чёртиков, почему.       Почему Бакуго продолжает называть его беспричудным.       «Я обязательно поговорю с Мидорией после! Решено! — поклялся про себя Киришима, прижав кулак к груди. — И о причуде, и о Бакуго, обо всём! Да!»       Это будет весьма мужественная встреча.