Разочарования мирового Вершителя

      Иида-кун ждал в одной из классных комнат, и хоть через окна пробивался яркий солнечный свет, душа была погружена в потёмки беспокойства. Староста 1-А был не из тех, кто отнимал бы понапрасну время, а потому, учитывая произошедшее ранее в Хосу, Изуку озирался тревожно, проводил ладонью по стене, собирая грязь, и впивался ногтями себе в кожу, старался догадаться, что Тенье от него нужно.       Тот выглядел ещё более встревоженным.       Они робко поздоровались, помахав руками, и несколько мгновений заполнили молчанием. Изуку продолжил бы и дальше изучать пол, замечая новые трещины, но внезапно Иида заговорил так громко, будто готовился заполнить голосом целый стадион.       — Мидория-кун, не знаю, смог ли ты догадаться до сих пор, но. Я хотел бы попросить у тебя прощения. За то, что я натворил, за то, что ударил тебя по лицу тогда, за всё.       Он сделал шаг вперёд, склонив голову, собираясь поклониться, и у Изуку перехватило дыхание — от неожиданности, что Иида сразу, без предисловий заговорил о чём-то, о чём они оба думали и переживали все эти дни. Тревога клокотала в горле, вибрировала на связках, и разжать челюсти казалось задачей невыполнимой. Изуку уже который месяц боится вывихнуть.       — Я знаю, я вижу, всё стало иным после того переулка. Я понимаю, почему мы начали избегать друг друга, как это всё отразилось на наших жизнях, как одноклассники стали сторониться меня, — Тенья запнулся, очевидно ещё не до конца осознавший факт: влияние минувшего преступления было огромным, распространилось на окружение и его отравило. Тенья не злодей, он просто подросток. — Я пришёл сюда, чтобы поклониться и сказать, что смиренно буду ожидать момента, когда ты сможешь простить меня. То, что я сделал, что я… собственной причудой… всё это лишь моя вина, всё это непоправимо и будет преследовать меня до конца дней.       Они просто подростки.       — Но я хотел бы удостовериться, что у меня есть хотя бы малейший шанс исправить всё с тобой. — Когда Изуку сделал шаг навстречу, Иида всхлипнул. — Ты не должен винить себя. Ты должен жить дальше.       Весь монолог Мидория боялся шелохнуться и испугать Тенью, который, несмотря на свои внушительные рост и ширину плеч, сейчас казался таким крошечным и растерянным. Непривычно — староста 1-А всегда должен, как и подобает личности с его статусом, держать лицо, не горбиться и не быть настолько сконфуженным собственными заявлениями, необходимыми, да, непреложными, как открывшиеся заново истины. Иида едва ли стоял на ногах, едва ли мог рационально соображать, пока Изуку собирался с духом и подбирал правильные слова.       Тодороки Шото вошёл в классную комнату, опоздав всего на пару минут; он услышал лишь часть разговора, но сразу всё понял и успешно скрыл волнение, в отличие от двух своих друзей, что ждали с надеждой. Глаза Шото сверкали такой живостью, что Изуку восторженно выдохнул.       Солнце слепило и заставляло жмуриться.       — И ты, Тодороки-кун! — с чувством прохрипел Иида, немного выпрямившись. — Я должен попросить прощения и у тебя тоже. Мне бы хотелось, чтобы мы остались друзьями.       Плечи Тодороки поднялись на вдохе.       — Я не понимаю, что остальные думают обо мне, — Шото приблизился и сравнился с Мидорией, чтобы чувствовать себя уверенней и, верно, смотреть на Ииду с такой же стороны. — Мне жаль, что я хотел тогда тебе врезать.       Смешок облегчения вырвался у Ииды из груди. Он был готов заплакать. Изуку улыбнулся, зажмурился сильнее от лучей света, бивших прямо в усыпанное веснушками и без них лицо, и задрожал всем телом. Его разрывало.       — Ребята, давайте будем сильными, — он развёл руки в стороны, наивно надеясь, что его снова поймают и сошьют по частям. — Давайте вместе станем героями!       Трещины расползались с каждой секундой, трое стояли на самом краю и мысленно держались за запястья; уставшие от драк, галлюцинаций в сновидениях и новостями, за которыми невозможно было успеть, они в тот самый момент прощения думали о хрупкости оболочек собственных, о текучести времени и невозможности его отмотать назад, даже при помощи какой-нибудь причуды.       …Изуку вспоминал мимолётом, разбивая ключицы и сдирая кожу загорелую с плеч стенами — кляксы расползались пузырями кропотливо и заносчиво, заговорщицки перешёптывались, зная, что ломают кости кому-то юному, слишком юному для подобных мест. Тишина светлого кабинета в Юэй резко сменилась гулом и смрадом серого подвала, как переключившийся канал. Изуку заткнул уши, но это мало помогло.       Перед глазами мелькали алые, красные и багровые пятна, и юноша готов был возвести руки к небу, лишь бы они оказались не пятнами крови. Со всех сторон напирали зрители, раззадоренные, опьянённые зрелищем без хлеба, Изуку, шатаясь среди них, чувствовал себя облёванным, во всех смыслах; один из участников свалился перед ним на самый край арены, скорчив гримасу в предсмертной агонии. Плывущим, не фокусирующимся зрением Мидория попытался разглядеть что-то кроме красных оттенков, взгляд обжигало тусклыми лампами, в тело врезались иглы, шипы, когти, чьи-то обшарпанные зубы — с ужасом Изуку признал в своём обидчике одноклассника с выцветшей краской для волос, напоминающей кору сухих деревьев.       Изуку обвалился на тушу справа, и вернуться в настоящее ему помог побагровевший жилами кулак, который упёрся в скулу и челюсть.       — Хэй, а может, этот мальчишка — следующий доброволец? — кто-то скрипнул вызывающе и тут же расхохотался. Одобрение прокатилось волной по первым рядам. Изуку несколько раз хлопнул ресницами — кто он? где он?       Игнорируя недовольное рычание со всех сторон, не бросив и взгляда на арену, которую застил чёрный туман, прикрыв рот рукой, Мидория выбежал опрометью из здания. Никто не мог стать препятствием на пути: деланые охранники сами давно зашли внутрь, оставив входы и выходы с полуприкрытыми дверьми: как отвратительно чувствуют свою безнаказанность! Изуку мчался, и набат, отдаваемый в груди, не смолкал.       Его вывернуло наизнанку на углу. С омерзением стирая рукавом капли рвоты у рта, Изуку попытался хотя бы вспомнить, где находится, но желудок пустел стремительней. Должно быть, он так расшумелся, что даже курящие у входа стали оборачиваться на его тщетные усилия справиться с разрывающимся на половинки организмом. Лишь позднее Изуку вспомнил, что не ел сегодня вовсе.       Как Киришима мог оказаться в таком месте?       Что привело его сюда?       Зачем он, чёрт возьми, залез на арену и улыбался так, что на клыках были видны следы свежей крови?       Изуку замял толстовку, чувствуя, как живот скручивает с новой силой. Какие бы старания он ни прикладывал, чтобы успокоиться, шок заглатывал, совал пальцы прямо под корень языка и вызывал приступ, и тогда Изуку задыхался, терял какое-либо ощущение пространства. Грязно-жёлтая субстанция чудом не запачкала красные кеды, но ощущение мерзкое во рту не проходило.       Киришима-кун улыбался ему.       Нет, он не мог признать Изуку в толпе перекошенных сумасбродством и жестокостью лиц, но он улыбался ему. Так светло, так блаженно, жизнерадостно, будто не сама Смерть перед ним, в ногах валяется. Так плотоядно. Как оборотень, неизвестный хищник, заглатывающий жертв без намёка на жалость. Как только луна заменяет солнце, он направляется в свою избушку в лесной чаще, битком набитую трупами. Изуку передёрнуло.       Киришима точно не мог разглядеть что-то в массе пожелтевших от дешёвого света тел и заподозрить, его внешний вид, его уверенная стойка, его отточенные движения, голос, вкупе с заявлением ведущего,говорили о том, что он точно в этом месте не впервые. Наблюдать за торжеством бесчеловечности и продолжать тянуть улыбку? Изуку отказывался воспринимать реальность. Следом за испугом, страхом, которые болезненной волной прокатились по костям раздробленным, пришло отрицание. А это точно был Киришима?       «Бред какой-то, — Изуку обхватил руками голову и сжал так, что затрещало. — Не может быть такого… Я просто заболел».       Это всё последствия. Верно, последствия травм.       «Мы ведь хотим стать героями».       Во второй раз тошнота подкатила к горлу намного резче.       На обшарпанной скамейке, в забытой части японских гетто, Изуку нашёл себя утирающим слёзы. После нескольких минут сильных беспрерывных рыданий силы иссякли, оставалось только тяжело всхлипывать и задыхаться. Изуку не знал, куда прибежал без оглядки, в какой префектуре находился, а окружение давило во все бока: скрипящие качели во дворах, потухшие светофоры вдалеке, выцветшие разметки, дома без знаков, абсолютно серые, серые узкие улицы. Врасплох застало осознание боли в коленке и ладонях: Изуку разодрал кожу до мяса, свалившись с бордюра.       Глотая влагу, он достал смартфон и прочитал новые уведомления. За пеленой слёз он едва различал буквы на экране.       Тодороки: Мидория, здравствуй.       Тодороки: Я надеялся, что успею зайти к тебе до того, как начнутся выходные и ты уйдёшь домой, но всё не получалось.       Тодороки: Возможно, мы сможем встретиться вне общежитий? Если ты не против.       Сообщения были отправлены три часа назад. Наверное, Тодороки забеспокоился, что Изуку так долго не отвечает. Будто проигнорировав то, что было написано выше, Изуку напечатал быстро, чтобы не успеть одуматься и остановить себя:       Мидория: Тодороки-кун, мне очень плохо       Мидория: пожалуйста помоги мне       Минута показалась настоящей вечностью, но пропитанной не космосом и обещаниями о лучшем, а томлением, страданиями жуткими, словно Изуку прошивали заново ярко-алые отростки-шипы-зубы, насквозьнасквозьнасквозь тело проходили, а следами им были прожжённые круги на одежде (кажется, кто-то в толпе тушил сигареты о толстовку, а Изуку не заметил).       Спустя эту минуту раздалась вибрация звонка.       — Что-то случилось? Мидория, почему ты… — Шото на другом конце трубки вдохнул испуганно. — Ты плачешь?       — Мне очень плохо, очень, — повторил Изуку; сдержать ещё один поток слёз он уже не смог бы. — Я не знаю, это, это больно. Очень.       — Что произошло? Что… что мне сделать?       — Не знаю… я ничего не знаю…       Тодороки протяжно втянул ноздрями воздух.       — Где ты сейчас?       — Не знаю, — Изуку огляделся беспомощно, поняв, что совсем забыл тот адрес, который заучивал наизусть специально для прихода на бои. Голова опустела, оставив белый шум, и даже если бы воспоминания вернулись, не появилось бы возможности сложить слова в предложения. — Где-то ближе к окраине, кажется.       Тодороки, судя по звукам, спешно расхаживал по комнате. Тяжёлое сопение казалось приглушённым, но для Изуку притупились все ощущения в принципе.       — Пришли координаты. Как тогда, в Хосу, — Шото звучал решительно. — Я приду как можно скорее, обещаю.       Изуку кивнул так, будто Шото мог это видеть через телефонный разговор, и, стоило сбросить вызов, разразился новыми рыданиями.       Тодороки чуть не выбежал босым, забыв в гэнкане голубые кроссовки, и сестра окликнула его; не ответив ни словом, ни жестом на «куда ты собрался в такое время?», юноша грохнул калиткой и был таков. Всё его естество исполнено было только мыслями о том, кто буквально разваливался где-то на другом конце города — и Тодороки благодарил судьбу, что местом назначения было не Камино и даже не его окрестности. Он бы не выдержал.       Шото томился и медленно сгорал в вагоне, искренне сожалея, что не обладает причудой мгновенного перемещения. Будь у него возможность, он бы появился перед Мидорией ещё во время звонка, потому что удушье подкатило неожиданно, стоило услышать такие несчастные всхлипы. Каждая минута, каждая пройденная остановка казались потраченными впустую, лишними, их не должно было существовать, они не имели права разделять Тодороки от друга, которому так жизненно необходима была помощь. Более всего Шото боялся опоздать: умом он понимал, что Изуку сейчас не имеет возможности сдвинуться с места, но срывающийся голос, граничащий с животным отчаянием, прерывистое дыхание в трубку и неспособность нормально обозначить обстановку твердили, что повторения Хосу и уж тем более летнего лагеря не должно произойти. А воображение уже рисовало живописно Изуку, потухшим, с высохшими дорожками слёз, с пассивной злобой в зрачках, как в том госпитале.       Если с Изуку что-то случится, пока их разделяют километры, Шото точно выколет себе глаза.       Мидория сидел на скамейке почти неподвижно, и Тодороки вздрогнул, завидев его — сродни пыткам наблюдать, как жизнь в ком-то угасает так стремительно. Шото ведь так старается, чтобы смертей больше не было в помине.       Изуку трясся лихорадочно, Тодороки сжал чересчур его плечо и опустился на колени перед ним, забыв поприветствовать — условности в данный момент только помешали бы. От Мидории пахло по-чужому, куревом и мертвечиной.       — Только дыши. Дыши, прошу.       Изуку замотал головой. Кудри под капюшоном сбились в кучу, тогда Шото аккуратно снял его и тревожно стал вглядываться в образовавшиеся складки на лице. Тодороки совсем растерялся, он не знал, как правильно себя повести, чтобы не сломать костяшки и переносицу, чтобы не раздавить случайно, а Изуку выглядел так, словно не совсем понимал, в какой вселенной находится. В прикрытых глазах не читалось хоть какого-то осознания, возможно, он даже не признал Тодороки? Страшно.       — Пожалуйста, успокойся, — Тодороки задрожал. — Что мне нужно сделать, чтобы тебе стало лучше?       Изуку даже не посмотрел на него.       — Я хочу пить.       Шото спохватился. Точно, он ведь взял с собой немного воды.       У Изуку стучали зубы о горлышко, и пальцы не могли удержать что-то настолько тяжёлое, как маленькую бутылочку, поэтому Тодороки помог ему, осторожно придерживая, чтобы Изуку случайно не поперхнулся. Простая вода показалась сущим спасением для пустыни, воцарившейся колючим ожерельем в горле.       — Сядь рядом…       Тодороки послушно сел и заметил с трепетом, как Изуку неосознанно тянется к его руке — Шото сглотнул. Пальцы Мидории оказались такими мертвецки холодными, что Тодороки впервые без разрешения собрался использовать причуду огня.       В конце концов, Изуку сам просил об этом когда-то давно.       Чередуя всхлипы и вздохи, в подобном состоянии он не мог говорить связно и понятно, рассказ получался отрывочным, обгрызенным со всех сторон, но Шото подумал, что сейчас не время для разбирательств. Самым главным было успокоить Изуку и привести его в порядок, желательно в месте, больше похожем на дом. На выходных вход и выход из общежитий был открыт для учащихся по пропускам, поэтому Тодороки не придумал ничего лучше, чем тихо вернуться в Юэй и поговорить в комнате самого Мидории ради его комфорта. В такой поздний час им несказанно повезло пройти незамеченными (или им только так почудилось?) и спокойно выдохнуть в знакомом корпусе. Карточка выскальзывала из рук, у Шото вспотели ладони, а Изуку рядом пошатывался, открывал и закрывал рот, собираясь что-то сказать, но не решаясь. Должно быть, не был готов к тому, чтобы его комнату увидел кто-то посторонний (как печально, Тодороки младший), но Шото уже распахнул дверь и осторожно, насколько позволяло волнение, втащил Изуку внутрь.       Целая маленькая армия фигурок Всемогущего тревожно наблюдала с полок блестящими глазками, пока в свете настольной лампы и под давлением тени Тодороки Изуку пытался оправиться и объяснить, что он искал и что в итоге нашёл и увидел. Шото хмурился, кривил губы, оглядывался нервно по сторонам, а когда мелькнуло знакомое имя, передёрнул плечами; холод обжёг спину.       Киришима? Как он мог подумать о том, чтобы прийти в место, подобное этому?       Как Мидория мог оказаться там же?       — Почему ты пришёл туда? — сдавленно прошептал Тодороки и весь напрягся. Изуку угрюмо утёр нос.       — Потому что… я искал героя Индейца? Вернее, хоть какую-то зацепку о нём. Чтобы, не знаю… как-то стало легче? Я сам не очень понимаю, для чего конкретно, просто посчитал, что я-я должен. — Голос спустился ниже. — Теперь, возможно, мне… мне нужно будет спасать Киришиму-куна.       Тодороки округлил глаза.       — О чём ты… — только не говори мне…       — Я не знаю, что привело его туда, но ему явно нужна помощь, разве не так? — с каждым словом к Изуку возвращался прежний огонь. — Я не смогу спокойно уснуть, зная, что он где-то там, рвёт и калечит себя и… и со всеми этими! преступниками, боже. Я что угодно сделаю, чтобы его вызволить оттуда, любой ценой.       Сейчас он не приятно обволакивал, а обжигал, ногти — в пепел. Шото в отчаянном отрицании замотал головой, паника поглотила цунами, она рядом, судно громыхает.       Чуть ли не рухнув на колени, Тодороки взмолился, протянув руки.       — Пожалуйста, Мидория. Остановись. Ты не понимаешь, когда нужно подумать о себе, — движения замедлились, как если бы Тодороки, как и на Спортивном фестивале, переборщил с заморозкой сердца собственного. Изуку умолк, поражённый. Шото говорил горячо, выразительно, от всего сердца. — Тогда, в Камино, я держал тебя на руках. Ты жутко закричал, вцепившись в меня, а потом отключился. Я. Я не знал, что надо делать. Ты выглядел так, будто… будто умираешь. Мне было так страшно.       — Тодороки-кун…       — Я не хочу, чтобы ты умер.       Изуку попытался встать, но ноги подвели его и подкосились.       О событиях Камино ему рассказывали мимоходом, дабы не пошатнуть сознание опрокинутое, встревоженное кровью и мертвецами, но то, что четверо друзей собрались его вызволять из плена, стало известно при заселении в общежитие: Айзава-сенсей предупредил со всей строгостью, что, случись ещё одна такая выходка от учеников Юэй, он всех вышвырнет до единого, а в первую очередь не тех, кто кинулся на помощь, а тех, кто знал, что четверо нарушат правила, и не остановил их. Тодороки не совсем понимал, что это за «правила» такие призрачные, его больше беспокоило тогда, как Изуку сдвигает брови в смятении и теребит пряжку ремня.       Сейчас же Тодороки не понимал, как лучше сформулировать, облечь в слова свои переживания, чтобы достучаться, докричаться, встряхнуть Изуку и вправить ему челюсть. Тот выглядел так, будто его раздавило окончательно.       — Ты буквально стал грудой мяса на моих глазах. Это… бессилие. И Бакуго… он… никогда об этом не скажет, но ему. Он тоже выглядел так, будто готовился умереть. — В комнате стало ощутимо холоднее. Шото вздрогнул от собственных слов. — Так закричал, когда прибежал и увидел тебя.       — Каччан был с вами в Камино? — Изуку отвёл взгляд, вспоминая слова сенсея. — Я… я до последнего не верил, думал, он бы посчитал это плохой идеей.       — Качч… да, Бакуго был с нами. Со мной, Киришимой и Каминари.       В-вот как.       Они правда хотели спасти его. Почему они не спасли его?       Почему хотя бы не подали знак, что в пути, что стараются?       — Ты ведь… ты звал его тогда, — пришёл черёд Тодороки смутиться. — Ты кричал его имя.       — Правда? Я не помню.       Изуку зябко поёжился, чувствуя подступающий мороз к губам. Тодороки потянулся к его пальцам, но резко отдёрнул руку, поняв, что прикасается к шрамам. Тем самым, которые остались у Изуку после боя с Шото на Спортивном фестивале.       Мидория же, заметив движение Тодороки, с ужасом натянул рукав на ладонь и постарался спрятать лицо в капюшоне толстовки.       — Нет, я не… — Тодороки осёкся, а сам наскоро скрыл собственный шрам за чёлкой. — Я не это имел в виду…       Тишина не успокаивала, только отнимала кислород. Оба подростка, уставшие, слишком потрясённые, чтобы хотя бы походить на людей внешне, не могли взглянуть друг другу в глаза и просто синхронно вдыхали и выдыхали, раздумывали, что же предпринять. Тьма сгущалась за стёклами веранды. Шото хотел предложить Изуку подышать свежим воздухом, но не решился. Вдруг кислород отрезвит их юные умы и навлечёт вполне здравое осознание ужасного.       — Ты писал, что хотел поговорить со мной? — чем тише говорил Изуку, тем ниже опускался его тембр. Тодороки это нравилось. — О чём?       — Да, я хотел вернуть… — Шото проверил, не выпало ли из кармана. — Но, знаешь, в другой раз.       У Изуку слипались глаза.       — Тебе нужно отдохнуть, — выдохнул Тодороки. Его осенило. — Ты ведь совсем не спал сегодня.       — Я н-не хочу спать… Я не смогу уснуть.       — Но это необходимость.       Шото оглядел его внимательно ещё раз, ощущая буквально кожей, как растерянно они оба выглядят со стороны. В каждой складке ткани затаились не оброненные слова и признания.       — Это точно был он? — едва слышно пробормотал Тодороки, и страх обнажился. — Ты уверен?       Лицо Изуку скривилось. Только не снова.       — Я уже ни в чём не уверен, — он наклонился вперёд, уронив голову на колени, и заревел.       Шото прижал руки к груди, обнял себя за плечи, наблюдая, как Изуку в который раз разваливается перед ним, как заканчивается совсем, как превращается в бесформенное, безликое олицетворение немощности, и. Всхлипнул.       — Пожалуйста, хватит.       Изуку не сразу расслышал, но, когда фраза повторилась, рывком поднял голову и вытаращил глаза на Шото. Тот провёл пальцами по щеке, лишь сейчас замечая, что сам расплакался.       — Тодороки-кун? — как будто мир обрушился.       Шото подметил, какая влага на щеках солёная. Покалывает где-то рядом с сердцем.       — Я не знаю, что делать, пожалуйста. Я просто… я не… Мидория, пожалуйста, давай ты просто. Постараешься поспать.       Изуку опустил глаза — Тодороки давился паникой. Он ведь… он проделал такой путь только чтобы остановить его плач?       Почему он ни разу об этом не напомнил?       — Тогда я пропущу занятия.       — Я скажу, что ты плохо себя чувствуешь. Это не будет ложью.       Изуку кивнул, сдаваясь, и медленно стал стягивать с себя толстовку. Шото судорожно держал руки за спиной, чтобы точно не потянуться к нему: казалось, любое прикосновение сейчас сломает Мидорию окончательно.       — Может, мне самому сказать сенсею…       — Нет, всё в порядке. Я всё улажу. Мы тебе поможем обязательно, не знаю, как, но. Я обещаю больше не лгать никому.       Изуку дёрнулся. То, с какой силой вкладываемой Тодороки сказал это... не могло сложиться в цельную картинку в голове. Она снова начала трещать по швам на висках.       — Извини… — протянул хмуро Шото и наконец утёр собственные слёзы. Изуку счёл это очаровательным.       — Спасибо.       С веранды тянуло свежестью и такой роскошью непозволительной, как покоем.       Как хорошо, что никто их не заметил.       Изуку действительно нездоровилось — понял он это, когда проспал до четырёх часов дня и по пробуждению обнаружил, как поднялась температура. Общий чат учеников 1-А взорвался сообщениями и пожеланиями скорейшей поправки, и Изуку не мог свыкнуться с тем, что только Тодороки, тактично отвечающий на все вопросы, когда у самого Изуку разрывалась на части голова, знал причину. Сенсей не отреагировал бурно, и бровью не повёл, но в учительской диалоги негромкие участились, сопровождаемые гудением чайника и шуршанием бумаг-заявлений (Каминари уверял, что источники у него надёжные, но рассыпаться в уточнениях и оправданиях не собирался). Тодороки кусал губы до бледно-розовых лоскутков, прослеживая взглядом каждое движение Бакуго, который, так казалось, совсем притих.       Изуку ходил по пустым коридорам, завёрнутый в синий плед, чтобы размять затёкшие мышцы: уже три дня он не выходил из своей комнаты, иной раз друзья делали такой жест доброты и поддержки, что приносили ему еду на подносе; в конце концов, все одноклассники условились навещать его по очереди, чтобы Изуку не заскучал и смог нормально питаться.       Киришима вёл себя как обычно.       Шутил, смеялся над своими же шутками и шутками Каминари, поддерживал разговор, слал тысячу смайликов, чтобы Кацуки перестал материться в чате. Всё в нём осталось ровно таким же, каким было до рокового вечера. Изуку передёргивало каждый раз, когда на экране высвечивалось «Киришима-кун печатает…», но каждый раз сообщения оказывались безобидными, настолько, что аж жутко становилось.       Ашидо: народ скоро ж выходные!!       Ашидо: дАвайте устроим вечер киноо ^3^       Каминари: со всякими вкусняшками?)       Ашидо: А ТО мидориячян ты как там сможешь?       Мидория: Ой, ребят, конечно, я был бы рад!! :D       Ашидо: суупер с киришимы шашлычки, котоыре он обещал ахах       Киришима: >:)       Каминари: >:)       Бакуго: клоуны.       Ашидо: ТВОИ КЛОУНЫ :*       Изуку рассеянно перебирал предложенные жанры (право выбора предоставили ему, как тому, ради кого это всё затевалось), спустя минуту уже забывая названия всех картин. Кто-то громкий вызвался ему помочь и подсел рядом, но Изуку в ужасе заблокировал его лицо, чтобы ненароком не встретиться плотью с зубами. Её у Изуку, вообще-то, осталось не так уж много.       Купленные и приготовленные ребятами угощения, вроде чудесных сладких моти от Урараки или онигири с данго, постепенно приобретали вкус: Мидория обрадовался, что его рецепторы наконец заработали, как надо. Тодороки украдкой поглядывал на него, чтобы убедиться в-порядке-ли-ты, и удовлетворённо кивал на каждую улыбку. Соба в его тарелке всё ещё была холодной.       — Прошу внимания, друзья. Мы с Иидой-куном хотим произнести небольшую речь, — голос Момо на фоне расслабляющей музыки, подобранной Джиро, звучал особенно мягко. — Первым делом, я хотела бы выразить от лица присутствующих радость от того, что Мидории-куну становится лучше. Взаправду, непростой период выдался нам всем, без исключения.       Изуку отвлёкся от еды и удивлённо оглядел одноклассников. Иида, стоя рядом с Момо так, словно проглотил палку, вытянул руки по швам. Все поглядывали то на него, то на Яойорозу, то на Изуку. Речь явно была подготовлена заранее и явно стоила больших волнений и подготовки.       Изуку вспомнил, какой грустной Момо выглядела недавно.       — Лично я хотела бы напомнить, как бы плохо вы себя ни чувствовали, всегда можете рассчитывать на поддержку. Я понимаю, что просить помощи бывает сложно, понимаю, что на самом деле этот вечер был нужен не только Мидории. Мы в подвешенном состоянии после случившегося в лагере. И вы все — большие молодцы и заслуживаете отдыха и похвалы, что бы ни утверждал сенсей. Несмотря на все трудности и свои собственные слабости, я готова положиться на вас, надеюсь, это взаимно. В конце концов, в трудные времена мы должны делить всё вместе, должны держаться вместе, верно?       Тодороки покачал головой, отгоняя неприятное ощущение дежавю. Изуку же голову наклонил, обдумывая сказанное. По комнате прошла волна тепла, улыбки стали шире, даже лампы зажглись иным оттенком жёлтого. Киришима-кун многозначительно подмигнул Бакуго, на что тот тцыкнул, а Каминари засмеялся чересчур громко.       Иида сложил руки перед собой в замок.       — Друзья, у меня для вас официальное заявление.       — Официальное? — кто-то хехнул, и его поддержали остальные. Тенья не моргнул даже. Только двое в комнате могли понять, какие у него серьёзные намерения.       — Я понимаю, что будто отдалился от коллектива, и это затронуло не только меня, — голосом он старался мягко перекрыть гомон. — Весь вечер я думал об этом, и. Я не мог справиться с чувством вины перед вами.       Изуку привстал, и плед спал с одного плеча; Тодороки подорвался было поднять кусок ткани и накинуть обратно.       — Иида-кун, ты не обязан…       — Пожалуйста, позвольте мне попросить прощения. У всех. Публично, — Иида обвёл руками всё пространство, напоминая Атланта, на плечах которого — вся тяжесть небосвода, замаранного тучами и в пустоту обращёнными мольбами. — Я не знаю, как склеить то, что разбито, но я буду очень стараться. И я стану самым лучшим старостой, вот увидите! Первый А класс станет классом выдающихся героев в будущем!       Класс притих.       «Определённо, волнения и подготовка».       Заторможенный благодарностью, Изуку медленно подошёл к Ииде, пока все затаили дыхание, и обнял его, обхватив руками туловище, насколько позволяла разница в росте. Иида издал звук, похожий на всхлип, вдох и чих одновременно. Изуку заулыбался.       Комната наполнилась ещё большим количеством света. Он был необходим, чтобы согреть детские руки и дать время благословенное на передышку. Вечер откровений предстал исцелением для каждого, и Мидории даже удалось отвлечься и развеяться: вид расцветающих румянцем лиц ему доставлял удовольствие немыслимое. Подпитываемой общей атмосферой, внутренний спасатель утихал.       Это, конечно, ненадолго, но хоть что-то.       Кацуки, мрачнее обычного, прятался за светлой чёлкой и отворачивался от Изуку всё время, а стоило Эйджиро подойти к Мидории и попросить пяти минут разговора, и вовсе с раздражением покинул празднество. Никто не возражал и не пытался его остановить.       Изуку же подумал, что как-то слишком много разговоров обстоятельных он перенёс в последнее время, а потому не обратил внимания; оно было занято жилистыми сильными руками Эйджиро и его сбитыми набок волосами, сплошь в остатках лака. Непривычно видеть их распущенными.       Киришима старательно выводил свою улыбку, не излучая ни грамма негатива — в той же комнате с фигурками коллекционными на полках это представлялось немыслимым. Изуку сидел смирно на своей кровати и выжидающе смотрел на шторы задёрнутые и на то, как Киришима воодушевлённо прикладывает кулак к груди:       — Рад, что ты в порядке после такого! Это реально очень многого стоит, друг.       — Спасибо, — Изуку сдержанно улыбнулся, игнорируя неловкость ситуации. Нет, отказаться от короткого диалога было бы подозрительно странно, и Эйджиро мог бы обидеться-расстроиться, а настоящих, подтверждённых причин для неприязни быть не могло. За неделю спокойствия, переосмысления наедине с самим собой и необязательной заботы со стороны окружающих Мидория успел надумать всякого, что к происшествиям относилось и что не относилось вообще.       — Так мужественно выстоять и никому не пожаловаться, не поведать, как это больно… Признаться, Мидория, я даже завидую твоей силе духа.       — Не шутишь?       — Я думаю, ты очень крутой, — Киришима кивнул, и на дне глаз засверкала искренность. Спутать её с чем-то другим было невозможно. — Уверен, ты быстро оклемаешься!       Изуку тоже кивнул, копируя собеседника неосознанно. Мысли сбились в кучу. Изуку совсем запутался.       — Киришима-кун, а вы правда… вы пошли меня спасать? — робко спросил он. — С Каччаном?       — О, — Киришима подбоченился, — да, нас было четверо, я, Каминари, Баку и Тодороки. Знаю, что таким не гордятся, всё-таки, мы совершили преступление, и нас могли поймать в любой момент. Рад, что всё обошлось, хоть свою часть миссии мы так и не выполнили.       — Значит, он всё же решился на такое ради меня, — восхищённо протянул Изуку. Никогда бы не подумал, что бывший друг детства будет способен на поступок ради хлипкой безнадёжно, как и их отношения, надежды… на что? на спасение? Каччан хотел спасти Изуку?       Изуку, конечно, называл себя вечным мечтателем, но это было чересчур. Сам бы он бросился за Кацуки не задумываясь, но, когда сценарий сделал кульбит и перевернул историю, не оставалось хоть каких-нибудь предположений о грядущем.       Киришима неуклюже кашлянул в кулак, возвращая Изуку из раздумий. Настоящая причина диалога раскрылась.       — Честно, я никогда не видел его настолько… другим. Разбитым. Это не просто печаль, он был… сам не свой.       — Правда?..       — И, и я так хотел его поддержать, что пообещал, что вы двое поговорите, ха-ха… Теперь ты не отвертишься!       Юноши тихо засмеялись. Легче от этого не стало, и плечи затекли от неудобного положения ужасно, но напряжение чуть поубавилось.       — А если серьёзно, я уже не раз говорил ему об этом, и тебе скажу: вам нужно обсудить всё, что между вами происходит. Возможно, так станет легче? И вы сможете поладить?       — Это будет… очень сложно.       — Но мы ведь героями хотим стать, да? — Киришима заулыбался во весь рот — клыки снова сверкнули, чистые, белые, без каких-либо кусков плоти. — Он так старался спасти тебя, он так рвался к тебе, ты даже не представляешь.       «Не представляю…»       — Так что… может, тогда мы спасём его? Он хранит в секрете многое, и в принципе не открывается никому. Мне кажется, стоит приложить все усилия. Что скажешь? Вдвоём управимся?       Сомнения не отступили, но ревущие голоса стали звучать намного тише. Изуку нашёл себя с внезапно широкой улыбкой и кулаком, прижатым к кулаку Киришимы.       На первом этаже всё ещё звучала музыка.