Разочарования мирового Вершителя

      Чай стыл, снова порождая желание вылить из чашки прямо за окно автомобиля — Тошинори нервно стучал по рулю пальцами, долго не решаясь глянуть в зеркало, чтобы убедиться, что Изуку всё ещё там, на задних сиденьях, прикрытый своей грязной толстовкой, беспокойно дремлет и вздрагивает от кошмаров.       Тошинори, поборов себя, стал глотать удручённо холодный чай, оказавшийся слишком крепким, и поморщился. Уже который час авто стояло прямо у полицейского участка, но Яги считал просто невежеством разбудить своего ученика и потащить сразу в отдел, не дав отдохнуть. Поэтому терпеливо ждал пробуждения, держал таблетки наготове и ради-благополучия-Японии просил всех святых, чтобы Изуку снова не вырвало. Тошинори не было жаль кресел своей машины, он просто беспокоился за здоровье Мидории. Всегда беспокоился и ставил превыше всего.       После случившегося всё не могло остаться таким, каким оно было.       Власти уже выдвинули на рассмотрение прошение о полном закрытии Юэй, его поддержали многие граждане, среди них — родители учеников самой Академии. Одна из самых влиятельных, династия Яойорозу поддержала решение прекратить деятельность школы и заявила, что также и все учителя должны быть, по меньшей мере, не допущены более к преподавательской деятельности, по большей — лишены звания героев и защитников общества. Впрочем, величайшего героя Японии Всемогущего это не касалось — Яги верил охотнее, в силу отставки. Момо, младшая из династии, была вне себя от заявления родителей и, сломавшись, в конце концов пропала из соцсетей на некоторое время, чтобы дать себе передышку, чем сильно встревожила друзей. Так начался настоящий переполох. Общественность очень бурно отреагировала на произошедший инцидент, на улицах крепчали перемены.       Тошинори тяжело вздохнул. Весь мир, который он дрожащими в треморе пальцами выстраивал по кирпичикам, рушился, катился к чертям. Мужчина не выдержал и выругался вслух шёпотом.       Изуку проснулся наскоро после этого, будто действительно услышал: сел на сиденьях и вскричал. Сон его и вправду был нехорошим.       — Хочешь пить? Могу дать воды, — Тошинори сразу засуетился, открывая бутылку тощими пальцами. — Успокоительное надо?       — Н-нет, лучше без них… — Изуку отшатнулся от руки, протягивающей таблетки.       Он боится лекарств?       — А в туалет? Я тебя отведу. Прямо рядом с участком.       — Нет.       Почему Тошинори не знал раньше, как сильно Изуку боится лекарств.       Тошинори же только и делал, что водил его по госпиталям.       Тсукаучи не приготовил для Изуку кофе в этот раз, пришёл в кабинет с одной чашкой, и вид его был отнюдь не дружелюбным, как было раньше. Разговор обещал быть затяжным и напряжённым. Изуку вцепился в стул, пытаясь хоть как-нибудь найти малейший источник уверенности. На удивление, детектив не привёл с собой кого-либо из коллег, вопреки протоколам допроса — видимо, понадеялся на искренность и благоразумие.       За окном уже начинало светать.       — В этот раз скрыть что-либо не получится, ни о Хосу, ни о том «тёмном дне» в общежитии, — сухо обрубил Тсукаучи и развернул зелёную папку с файлами — в тон волосам Мидории. — К твоему, уверен, величайшему разочарованию, друг.       Изуку кивнул, подмечая, как красноречиво темень под глазами детектива указывает на нечеловеческую усталость. Пока в Юэй проходил настоящий праздник с вкусностями, танцами и играми, Тсукаучи не думал об отдыхе — что только заставило его оказаться на другом конце города, чтобы примчаться сюда сразу же и распорядиться о поимке подозреваемого, оставалось загадкой.       — Сразу предупреждая твой вопрос, хорошо это или не очень для тебя, помимо твоего дела у меня есть ещё куча других, не связанных с несовершеннолетними, — Тсукаучи пролистнул пару страниц. — Ну что, говорить что-нибудь будем? У нас полно времени, могу с тобой тут хоть всю неделю торчать безвылазно.       Изуку хотел бы проверить.       Он хмыкнул на воспоминание о том, как Тсукаучи обещал вычеркнуть его из списка свидетелей, — уж не ради того, чтобы записать в подозреваемые? — и повернул голову в сторону небольшого телевизора в углу: показывали репортаж прямо с места событий, где совсем недавно полыхала школа. Его геройская школа. Её больше нет.       Тсукаучи вздохнул, увидев, как Изуку пялится на экран, не моргая.       — Я могу отвезти тебя, если пообещаешь рассказать обо всём после, — чуть мягче предложил он, сомневаясь.       — Нет, — резко перебил Изуку, и его голос прозвучал очень глухо. — Не вы.       Тсукаучи нахмурился ещё сильнее, тени проступили на лице. Мужчина позвонил Тошинори и попросил сопроводить Изуку на пути к обломкам Академии.       — Учти, если попытаешься сбежать в этот раз, ничего не выйдет. Мы предугадаем каждый твой шаг.       Изуку не совсем понял, что значат эти слова, но на всякий случай напрягся.       В коридоре напротив одного из кабинетов сидела Инко, безутешно вытирая слёзы. Изуку подбежал к ней с воплем, сразу схватил за руки в попытке успокоить и несильно затряс.       — Мамуль, мам, дыши, не бойся, я тут, эй, — шептал он как мантру без остановки, пока женщина пыталась выдавить из себя что-то более-менее разборчивое, чередуя всхлипы и вздохи. — Что они сделали с тобой?       — Просто привели сюда, спрашивали о тебе, — её лицо опухло и покраснело от рыданий. Изуку был готов рвать и метать. — Я ничего-о не понимаю, Изу, что вообще произошло? Сначала пожар, а п-потом… потом это…       Тошинори, сопровождавший Изуку, замялся, обеспокоенный не в меньшей степени, однако хоть как-то коснуться женщины побоялся.       — Не переживай, мам. Не переживай, я приду как можно скорее.       — Дай мне слово, что вернёшься, — серьёзно сказала Инко, крепко сжав пальцы сына, и интонация её стала ледяной. — Не сбегай никуда, не смей, ты должен всё объяснить. Не только им, и мне тоже. Ты понял?       Изуку выдохнул.       — Да, я понял, конечно. Да.       — Помни, что я тебе говорила. Только за правду и следует бороться, что бы ни случилось, — она провела рукой по щеке Изуку — тот сморгнул поспешно слёзы, чтобы не расплакаться и не усугубить состояние матери. — А я верю, что дело твоё правое. Вернись ко мне обязательно. Я буду молиться за тебя.       Изуку попрощался с ней, чувствуя, как от сердца будто отламывают кусок; грудь ныла и болела, рёбра крошились под натиском ноши невозможной. Что бы Изуку ни собирался сказать матери, это не смогло бы её утешить. Не смогло бы дать покой и ему самому.       Обломки дерева, стекла и картона шелестели-звенели-скрипели под ногами, разорванные декорации в пятнах краски и гирлянды трепыхались на ветру; не боясь замарать ботинки красные пеплом, Изуку ступил прямо туда, где суетились рабочие: убирали следы разрушений. Заметив постороннего, они замерли, но, убедившись, что рядом наблюдающий взрослый (и пара полицейских вдалеке), вернулись к своему делу. Разгребать серость.       По дороге сюда Изуку успел наплакаться, глядя в окно, слёзы высохли, горе, что разрывало его на части, оставило место тоске и унынию — одному из смертных грехов, по наставлениям матери. Изуку взглядом пустым обвёл окрестности, задрал голову, чтобы обвести в воздухе пальцем обломанные края этажей стеклянных. Жаль, что не взял с собой тетради с анализами.       — Вы ведь солгали мне, Всемогущий.       Тошинори шумно вдохнул за спиной, не решаясь подойти ближе.       — Вы обещали, что с ними всё будет в порядке. Найдут, вернут домой, вылечат. Обязательно.       Неужели он боится.       — А в итоге — Оджиро-кун в инвалидной коляске, Хагакуре-сан… ваша идея привести её сюда? — Изуку обернулся на наставника, с лицом белым, как бумага. Отросшие волосы били в лицо из-за сквозняка. — Или вы ничего не знали?       — Привести Хагакуре-сан было не моей идей, мне не было известно об этом, но, — Тошинори всё же подошёл чуть ближе на дрожащих ногах — внутри Изуку всё сжалось, — я знал про всё остальное. Я знал про тебя, мой мальчик.       Изуку отвернулся и быстро-быстро заморгал.       — Всё?       — Почти что всё. Не буду утверждать. И про… про ту коробочку тоже.       — Ясно.       Тошинори положил свою грубую ладонь на плечо Изуку. Юноша скривился.       — Мне очень хотелось тебе помочь, правда, мой мальчик. Не говорил о подозрениях полиции, потому что заботился о твоём здоровье. Ты перенёс столько лишений. Упросил посадить тебя на домашний арест, чтобы ты смог держаться, уж тем более после Камино. Не держи на меня зла, я хотел как лучше, понимаешь.       — Оставите меня на минут десять? Хочу побыть один.       Мужчина умолк, послушно отступил и направился к тем полицейским, которые были обязаны за ними следить. Изуку проследил его путь и, только когда убедился, что трое скрылись из поля зрения, присел на корточки и взял целую горсть пепла с земли.       Стоя у подножия некогда геройской Академии, места, в котором ему обещали целый мир и даже больше, Изуку осыпал себе голову. Его не заботила грязь, не заботили тревожные взгляды рабочих со стороны. Ему лёгкие сдавливало тисками, отчаяние жрало душу. Всё, к чему он мог стремиться, сгорело и было растоптано в тот же день, когда надежда замаячила звездой.       Глаза щипало нестерпимо.

***

      — Ты чего плачешь?       Кудрявый мальчик — лет трёх-четырёх на вид — поднял голову и невольно выдал удивлённое «о!»       Его ровесник, со светлыми колючими волосами и ярко-красными глазами, подбоченился и поджал губки. В руках у него был сачок, а на шее болталось два контейнера для ловли жуков и бабочек.       — Мама говорит, нечего реветь, если ничего плохого не случилось. Так что, ну, — он топнул ножкой, несмело, правда, — говори, что не так! Обидел кто?       Кудрявый мальчик замотал головой и обнял ободранные коленки; ладошки тоже были поцарапаны асфальтом. Светловолосый мальчик тцыкнул, очевидно копируя манеру поведения кого-то из знакомых взрослых.       — М-моя мама рассказала, когда-то давно-давно, когда она ещё сама была маленькой, она знала девочку, у которой не было причуды. Совсем. И этой девочке было очень грустно, — кудрявый стал карябать кожу грязными ногтями. — И мне тоже теперь грустно.       — Ерунда какая! — светловолосый фыркнул и снова топнул ножкой, в этот раз посмелее. — Ты точно говоришь н-неправду, вот!       — Ч-что? Я не лгу, правда!       — Взрослые никогда не бывают маленькими, они же взрослые! И ещё, и ещё у всех причуды есть, у всех-всех, кого я знаю, есть! — он ударил себя в грудь кулачком. — У меня тоже есть, очень крутая, да!       Кудрявый мальчик только сейчас заметил бинты, которыми были замотаны плотно руки другого.       — О-о-о, как здорово! Ты очень крутой! А у меня пока причуды нет.       — Скоро будет, — светловолосый уверенно ткнул сачком в землю, как копьём. — Будешь тренироваться, прямо как я!       Кудрявый мальчик посмотрел на него с интересом — тот, довольный вниманием, вытащил из кармана, высунув язык для пущего усердия, металлическую прямоугольную штучку. А потом откинул крышку и зажёг.       Кудрявый ахнул.       — Круто, да? Мне папа дал тайком, чтобы я учился с огнём обращаться, так проще потом с причудой будет. Вот же ерунда! Мне не нужно никакой помощи, я уже всё-всё умею, веришь?       — Верю!       Светловолосый сел рядом на песок и серьёзно посмотрел на собеседника, оценивая, можно ли ему доверять в ответ.       — Хочешь, отдам её тебе, чтобы ты тоже тренировался? Мне не надо, я уже всё-всё умею. А вот у тебя причуда появится, а ты уже хоть немножко на-тре-ни-ро-ван-ный будешь.       — Мама говорит, с огнём играться нельзя, опасно.       — Да какие игры, я тебе про серьёзные вещи говорю! Как вырастем, оба станем героями, классными, какие всегда побеждают, как Всемогущий, понял?       — Понял!       — Так что, ну! Обещай на мизинчике, что героем станешь, ага? — он протянул мизинец и отвёл взгляд, явно смущаясь. — Не таким крутым, как я, конечно, но тоже таким, ну, хорошим!       — Ага! — кудрявый мальчик обхватил его мизинец своим и впервые за весь диалог широко заулыбался.       — Мм, Бакуго! Бакуго Кацуки! — Кацуки говорил отрывисто и нарочно повышал голос, чтобы звучать громче чем способен.       — М-мидория Изуку, — Изуку говорил мягко и намного тише. — П-приятно познакомиться!       Кацуки заёрзал нетерпеливо на месте.       — Хочешь пойти жуков ловить? Сачок понесу я. А ты один контейнер возьмёшь. Тут в лесу хорошие жуки.       — А бабочки там есть? — зелёные большие глазки Изуку загорелись. — Я очень люблю бабочек, они красивые и летать умеют! Мне бы тоже хотелось!       — Может, и есть, — недовольно ухмыльнулся Кацуки: как можно не любить жуков! они ж такие сильные, могут столько таскать и так круто дерутся! — Вот сходим и узнаем. Ты со мной, Изуку?       — Конечно! — Изуку прямо-таки светился от счастья. Кацуки про себя выдохнул с облегчением, радостный, что тот перестал плакать.       Они направились в лесок неподалёку, по тропке посреди травы высокой, приставляя ладони наподобие козырьков, чтобы солнце не слепило так беспощадно, так пагубно.       Вечером их обоих отчитали за то, что ушли слишком далеко и сбились с пути.

***

      Тодороки мчался, сбивал прохожих — пару раз чуть не выронил телефон с открытыми вкладками карты города и чата. Точка, отмеченная красным флажком, металась из стороны в сторону из-за нестабильного сигнала; Тодороки злился и ругался вслух, не обращая внимания на недобрые взгляды со всех сторон. Даже в относительно свободное от посторонних время прохожих хватало, поэтому Шото натянул капюшон своей тёмной куртки.       Даби лежал прямо на земле в откровенно тесном переулке, упираясь спиной в стену одного из домов, в руках у него был ингалятор — неясно, его собственный или сворованный у кого-то забавы ради.       — А я думаю, чего это пидорами завоняло, — отозвался он и с кряхтением встал. — Здаров, защитничек! Как успехи? Вся одежда бензином пропиталась поди.       Шото не знал, как сдержать гнев.       — Это ведь твоих рук дело. Ты во всём виноват.       — Не пон, а кто сам обещал мне представление с огоньком, а, Тодороки младший? Не пизди только, что это я сам предложил, — Даби театрально вскинул руками и выронил ингалятор. — Или твои дружки с ютуба. Одна оказалась неплохим хакером, отдаю должное, спасибо ей за лазейку в системе безопасности.       Шото вцепился ему в ворот плаща и чуть поднял над землёй — Даби не сопротивлялся и покорно повис, засмеявшись.       — Ещё одно слово, и лекарства тебе не помогут.       — Получше скрываться нужно было. И, на будущее, не ищи сообщников на такой огромной площадке, тебя всему учить надо? Научись уже блядским взломам сам и не вяжи ответственность на кого-то другого. Ты просто жалок. Пакетик.       У Шото лицо скривилось так, будто он был готов вгрызться в глотку Даби прямо сейчас, наплевав на последствия; обмазать лицо его кровью и так пойти по улице. Тот усмехнулся и заговорил серьёзней.       — Ты ведь обманул меня. Никакого Старателя там не было. И план твой состоял точно не в том, чтобы его как-то разозлить… По крайней мере, тот план, на котором ты остановился в конечном итоге. Скорее всего, что-то заставило тебя его изменить? Вернее, кто-то.       Шото опустил его и, заметив, с отвращением стряхнул золу с пальцев. Даби поправил воротник деловито.       — Желание отречься ещё возникнет, и с новой силой, как чел с опытом тебе говорю. И уж тогда никакие кудрявые мальчики тебя не отговорят. Убивать пойдёшь, отвечаю.       — Замолчи. Я не такой, как ты.       — А какой я? — Даби встал к нему вплотную и вытянул губы. — Это я обманываю своего друга, чтобы потом выставить себя героем в его глазах и спасти? Это я уничтожаю любимую школу этого самого друга по своей же глупости? Запомни, пока я добрый и советы ещё раздаю: никогда не вступай в переговоры со злодеями. И никогда не думай, что ты самый умный на свете, потому что это не так. То, что ты мне пиздел, было видно с самого начала. Поэтому мне пришлось, как бы сказать… подыграть.       Опрометчиво было надеяться, что план сработает. Опрометчиво было думать, что Шото удастся обмануть злодея и никого не ранить.       По правой ноге поползла ледяная корка; Шото выдохнул судорожно, понимая, что совсем не контролирует сейчас ни ход мыслей, ни свою причуду.       — И, раз уж ты не выполнил обязательства со своей стороны, мои становятся недействительными. Плакали всей маршруткой, — Даби причмокнул, смахивая пыль с плеч Шото. Тот вздрогнул. — Впрочем, я готов дать тебе второй шанс. Ряльно хорошее настроение, после того как вашу шарагу подпалил, прям ух. Как глоток свежего воздуха через противогаз посреди радиации.       — Чего… ты хочешь?       — Как и говорил, не то чтобы я прям фанат, — Даби поднял руки и хохотнул, — но страсть как хочется увидеть нынешнего героя номер один. Организуй нам со стариком встречу.       — Что ты задумал?       Злодей закатил глаза.       — Вот возьми и всё тебе расскажи, кетчунез сраный. Совратил меня своими обещаниями, я уже понадеялся, что увижусь с ним, а ты оказался тем ещё пиздаболом. Так не годится. — Он наклонился, но в этот раз держал дистанцию, из-за чего Шото только больше испугался. — Чо хочешь делай, я готов даже подождать сколько-то там месяцев, пока не устроишь.       — Я… не могу.       Это неправильно. Это неправильно. Шото не может. Мидория ведь сказал, что он готовится простить отца. Мидория не мог ошибиться в нём. Он единственный увидел в Шото что-то потрясающее, чего Шото все эти годы не мог сам разглядеть.       Шото не станет его предавать таким образом.       — Всё ты можешь. Заебал со своими многоходовочками непонятными, вот чесслово, — Даби потряс его за плечо и развернул к себе. У Шото глаза были на мокром месте. От злости. — Иначе придётся мне рассказать Мидории о том, кто же поджёг его дорогую Академию. Перед тем, конечно, как я его прикончу.       Чёрт.       Злость действительно страшные вещи с ним творит. Шото уже не соображал, что делает, его голова кружилась, напоминая карусель.       Они были одного роста, но сейчас Шото чувствовал кожей, как Даби возвышается над ним, смеётся в полный голос. Над его опрометчивостью, над его самонадеянностью, над его жестокостью и неспособностью помочь, обезопасить того, кто дорог сердцу и уму.       Шото ни на что не способен в этой жизни, верно ведь. Даже Мидорию спасти не может.       — В любом случае, мы на связи, — Даби больно хлопнул по спине и, сцепив руки в замок за затылком, неспешно направился прочь из переулка. — Держи в курсе дела, младший братец.       Шото остался там, давясь своей беспомощностью, глотая слёзы вперемешку с болью остервенелой. Он бы поджёг всю округу, он бы осветил небо вспышками, он бы выстроил ледяной замок, чтобы тут же его растопить и вызвать потоп.       Ни на что не оставалось сил.       Мидория его возненавидит.

***

      Допросы длились уже которые сутки, и, потирая запястья, представляя на них цепи, Изуку разрывался между решением рассказать абсолютно всё, как оно было, и решением молчать до последнего, пока полицейские не станут выпытывать у него силой хоть какое-нибудь слово. За несколько дней юноша успел привыкнуть к серости кабинетов, к гудению вентилятора, к запаху кофе, который так ему не нравился на вкус; спать не удавалось, столкновения с кошмарами пугали, Изуку избегал любой зеркальной поверхности, потому что знал, что увидит в отражении не своё лицо. Тсукаучи терял терпение и начинал прямо давить на чувство вины, показывая снимки с места событий и какие-то улики, указывающие на причастность — Изуку сцеплял зубы, прикусывал губу и терпел: до того момента, пока детектив не выдохнется и не отойдёт на перерыв.       В редкие минуты одиночества — относительного, прямо скажем, из соседних кабинетов раздавался шум переговоров — Изуку мог выдохнуть спокойно и осмотреться, оценить ситуацию, в которую попал. Разумеется, по своей и только своей вине. Когда берёшь на себя слишком много, когда космос бескрайний сдерживаешь в кулаке, будь готов принять ответственность.       Изуку считал секунды.       Его мать, во избежание лишнего беспокойства, навещали на дому и, по уверениям Тсукаучи, допрашивали невзначай, без особого пристрастия, так как женщина действительно мало что полезного могла оказать следствию. Изуку задумывался не раз, хорошо ли то, что все свои похождения он скрывал так тщательно, не беда ли в том, что он ничего не рассказывал самому родному человеку. Успокаивал только тот факт, что сейчас она была в безопасности.       Хотел бы Изуку поведать обо всём только ей одной.       Пустота продолжала жрать изнутри. Было холодно и горько. После каждого редкого приёма пищи, которую ему предлагали, Изуку рвало (однажды он задумался, не стошнить ли нарочно прямо на брюки Тсукаучи, но это слишком недопустимо). Спрашивать о ком-либо из ребят было бы подозрительно, уж тем более об Ииде и Тодороки, первого, Изуку был уверен, тоже допрашивали прямо в этот момент. Как же связаться с ним, чтобы обговорить версии и придерживаться одной и той же? Новости о прекращении работы Академии, которую власти не собирались отстраивать заново, о пребывании Айзавы-сенсея в госпитале, об отстранении всех учителей от преподавательской деятельности, о расколе настоящем в обществе после всех событий и возобновлении вспышек подпольных боёв давили, давили безукоризненно. Изуку не знал, сколько ещё продержится, и должен ли вообще держаться. Ему просто хотелось, чтобы всё плохое прекратилось сейчас же.       — Собирайся, поедем за твоими вещами, которые остались в общежитии, — Тсукаучи вскинул руку, чтобы посмотреть на наручные часы. — Все твои одноклассники тоже уже там. Может, тебе есть что им сказать.       Изуку не видел смысла сопротивляться.       Красно-синие фонари мигали вдалеке, напоминая о том, что не стоит терять бдительность, не стоит расслабляться. Первый А сбился в кучу у входа в общежитие, у многих в руках, помимо чемоданов, были большие сумки. Очако взвалила на себя слишком много вещей, но, похоже, ей не было тяжело. Как Изуку и предполагал, Ииды-куна не было вместе со всеми, впрочем, Тодороки стоял здесь; не подходил слишком близко, но и не отходил далеко, держался рядом, время от времени поглядывал, чтобы успокоить нервы. Каминари почему-то прикрывал лицо руками. Все были напуганы, обеспокоены. Хагакуре не присутствовала, как и Оджиро.       Кацуки стоял спиной ко всем — было видно, как перекатываются мышцы напряжённо под кожей от любого движения зажатых плеч. Чёрная майка не подходила для такой ветреной хмурой погоды.       — Что за хуйня творится, — выдавил он тихо, сквозь зубы, но все услышали. — Кто вообще виноват в этом? Я вас всех спрашиваю.       Будь Иида здесь, он бы сумел как-нибудь умерить его гнев. Изуку боялся дышать.       — Мне плевать, какие цели этот кто-то преследовал. Мне нужно знать, кто виноват, — Кацуки обернулся, и все увидели, как дрожат его руки, перебинтованные, истерзанные. — Кто включил сирену? Все знали, что ещё одно ЧП, и Юэй закроют. Что важнее, почему сигнализация изначально не сработала, перед тем как здание загорелось? Либо её вырубили злодеи, чтобы пробраться, либо.       — Бакуго, подозрениями сейчас никак делу не поможешь, — внезапно и очень резко, неприсуще обыкновенной манере своей, отозвалась Очако и сильнее сжала ремни сумок. — Хочешь сказать, кто-то из наших устроил поджог?       — Когда в следующий раз нас всех перебьют, я посмотрю, как заговоришь, — ядовито выплюнул Кацуки. — А я устал мириться с лишениями, будто это что-то обыденное. Готов прямо сейчас порвать того, кто всему виной. Сначала USJ, потом Камино, Киришима… — он запнулся и зашёлся кашлем, чтобы скрыть дрожь в голосе. — Теперь это. У нас отняли школу. Школу, которая обещала сделать из нас героев. Уже в который раз мы становимся мишенью. Разве вас не заебало? Пора покончить с этим.       Все молчали, про себя соглашаясь. Однако тишина в ответ только сильнее разозлила Кацуки.       — Ты ведь точно можешь что-то знать, а? — он подошёл к Каминари и схватил его за руку, заставляя убрать её с лица. — Ты чувствуешь все эти перебои со связью, верно? В лагере заметил. Говори. Что тебе известно?       У Каминари на щеке была свежая ссадина, и нос кровоточил, затопляя рот. Кацуки отшатнулся, испуганный таким разбитым видом друга, но продолжил выпытывать, словно желал сломать все оставшиеся целые кости — и себе, и Денки.       — Если ты ничего сейчас не скажешь, я буду вынужден… Каминари! — Кацуки сорвался на крик. — Я не хочу тебя бить, но я знаю, я чувствую, ты как-то замешан во всём этом! Не молчи!       Прижавшись к Кацуки, обвив рукой его шею, Каминари заплакал.       — Это я… виноват… Бакуго, я…       — Что «ты»?       — Я правда не хотел… ребята, — Денки заревел. Кацуки отпрянул от него. — Бакуго, пожалуйста, не бей меня…       Кацуки сжал кулаки. Ярость заклокотала в нём. Под жалкие неразборчивые оправдания Денки он занёс кулак и начал его избивать — Каминари даже не сопротивлялся. Только кричал, хрипло, истошно, слабым голосом.       Кацуки наносил удар за ударом, оглушённый, ослеплённый — пару раз промахивался и заезжал и без того побитыми, израненными костяшками по асфальту. Одноклассники попытались разнять их, оттащить Бакуго, но тот стал сильнее из-за гнева. Бинты развязались и упали на землю, скоро замарались под подошвами. Изуку оказался самым прытким из всех и схватил Кацуки за руку — тот, не разобравшись, сильно вмазал ему прямо по челюсти. Раздался хруст.       Ситуация вышла из-под контроля. Полицейские могли увидеть суматоху и начать разбирательство, и тогда всем бы стало хуже. Изуку встал рывком и закричал, перекрывая шум.       — Это моя вина! Моя вина, Каччан, оставь его!       Кацуки остановился не сразу и вытаращился на Изуку глазами, налившимися кровью — тот смотрел в землю, сжав кулаки.       — Прекрати болтать—       — Это я виноват. По моей вине Киришимы-куна нет, — перебил его Изуку и медленно вдохнул, растягивая секунды напрасным образом, готовясь. — Я убил его.       Кацуки так же медленно встал, не отрывая взгляда. Руки его всё ещё были приготовлены к ударам.       Все повернулись к Изуку. Очако собралась отговорить его, но связки подвели и её.       — Твою мать, Деку… — снова начал Кацуки, не веря в сказанное.       — Я убил его, и всё пошло кувырком, я не знаю точно, как именно это произошло! Причуда вышла из-под контроля, я не понимал, что творю, — голос сломался и осип. Кацуки подошёл к Изуку, и тот наконец посмотрел на него. — С тех пор всё изменилось, и никто, кроме меня, не должен быть в ответе. Мне очень, очень жаль.       Кацуки издал звук, похожий на всхлип, глаза его бегали.       — Ты лжёшь.       — Я не лгу.       — Мразь…       — Каччан, я…       С вскриком «ублюдок!» Кацуки врезал со всей силы, начиная новую драку.       Изуку не атаковал в ответ, но просто так принимать удары не собирался. На рефлексе отпрыгнул, увернулся, выставил локти, защищая лицо. Кацуки превратился в неуправляемый смерч, ревущий, удушающий, сносящий всё и вся; он уже не разбирал, по кому стреляет чередой взрывов, от которых в стороны все летела пыль, он едва мог слышать что-либо, его насквозь пронзали только боль и сожаления, они не помещались в груди и рвали тело на мясо и кости. Кацуки рыдал.       Изуку сверкнул кислотно-зелёными глазами, заряжая молнию, но ударился о вмиг выросшую между ним и Кацуки ледяную стену: она пронзила небеса, едва не задев присутствующих и не ранив. Изуку отдалённо, как за стеклянной стеной, услышал возгласы, услышал, как его зовут по фамилии и крик «бежим!», а в следующий момент почувствовал, как его тащат куда-то назад.       Тодороки схватил за руку и буквально поволок к воротам. Каминари побежал за ними следом, едва поспевая из-за травм.       Полицейские, заметив их приближение издалека, приготовились к задержанию — Шото вырубил их одним взмахом руки, выстроив ещё одну стену из льда. Денки ударил током, и вся техника и связь в районе нескольких километров вышли из строя. Свет уличных фонарей погас.       — Шинсо, нам нужна помощь, — не совладая с голосом, бросил Денки в трубку. На другом конце раздался глубокий вдох. — Мы влипли окончательно. Как ты и говорил.       — Я приду за вами сейчас же. Скройтесь.       Изуку перестал что-либо понимать. Только что они сбежали? Об этом побеге говорил Тсукаучи в участке? Тодороки сжал крепче руку, до хруста.       Трое сильно запыхались и плохо соображали; Каминари совсем валился с ног, его лихорадило. Они спрятались меж домов, дрожа от страха и вспышки внезапной адреналина, с трепетом ожидая и вздрагивая от любого шороха. Изуку эти пять минут показались целой вечностью, и только боль позволяла ощущать реальность и своё тело в ней и в пространстве.       Шинсо примчался к ним с большим рюкзаком за спиной — похоже, там были все его вещи. Вчетвером, они направились подальше от бывшей Академии, сторонясь людей, прочь от угрозы свободе и живой плоти. Короткими перебежками и длинными перерывами в тени они продвигались к другому концу города.