***
Светало отвратительно рано. Из-за этого в утренней дрёме возникали неприятные и навязчивые образы. Весна была на той тоскливой стадии, когда снег уже лежал грязными, влажными валами у домов и доживал последние недели, но природа ещё не думала пробуждаться, в безлюдных парках и на пустырях вместо певчих птиц бесновались и пировали вороны да дикие собаки, угощаясь прошлогодней гнилью на проталинах. Катки превратились в громадные лужи, в которых на дне поблёскивали бутылочные осколки и беспомощные обрывки мишуры. Сырой ветер разносил инфекции всех мастей, валя с ног и детей и взрослых. Данковский застал в гостиной Клару и Корнея уже тщательно одетыми. — Что случилось? — спросил он, не здороваясь. Вид у домашних был дурковато-торжественный. — Многая лета! — почтительно поклонился Корней. «Ах ты… совсем забыл!». Денщик красноречиво выдвинул из-под стола деревянный ящик с бутылками. Посыльный от Андрея Николаевича привёз его затемно. В толстом стекле колыхался тёмный ром с далёких островов, выдержанный и крепкий. Пытаться замять празднование круглых дат — дело трудное, а иногда и невозможное. — А ты совсем не похож на тридцатилетнего, — проговорила Клара. — Я похож на мертвеца в такую рань. Ты сегодня на учёбу или в больницу? — С тобой в больницу. — Вон как время летит! Вроде бы Клара Андреевна только что у нас поселилась, а уже так повзрослела! Институтка стала! — покачал головой денщик. В больнице работы хватало и до обеда бакалавра не трогали. Зато после, перед вечерним обходом, оживились его товарищи: Яков отправился за выпивкой и закусками, девушки накрыли вместо стола прикроватную тумбочку и мигом заставили её всем, что удалось добыть. Данковского даже ни о чём не спрашивали, начал бы занудствовать про рабочее место да ничтожный повод. Но веселье слишком давно не заглядывало в змеиное гнездо, годился уже любой предлог. Гешт постучался, но сам входить не стал. Звуки начинающейся вакханалии его насторожили. — Друг дорогой, не хворать вам! — вручил он конверт открывшему дверь доктору. — Виктор Павлович, не стоило… — Стоило. Вы человек практичный, так что пропейте всё до гроша. Яков, опустошая рюмки, машинально заполнял бумаги. Всё-таки рабочий день ещё не кончился. Катерина сидела на открытом окне и курила. Она держала в тонких бледных пальцах мундштук как задумчивая героиня немого кино. Настроение её соответствовало. — Что-то не пополняется наша дружная компания. — начала она осторожно, — может Егорку позовём, Гора и Софью? Тоже всё-таки коллеги. Даша пожала плечами, Яков только скосил глаза. После некоторого молчания раскинувшийся на кожаном диване Данковский проговорил нехотя: — Гора видеть не хочу. Говорит он много и бестолково. Есть такое в художниках, балеринах и солдатах: ничему не учатся толком. Ать-два, прыжки по сцене да голых женщин рисовать — что за учёба? Однако, одни помалкивают и точат себе карандаши, а другим непременно нужно извергаться будуарной философией. Вот Егорка душа-человек, только стеснительный. Я ему отдельно проставлюсь. — А декадентка что? — К моему кабинету Софью подпускать нельзя. Я её видел в сутане. Тут, на выходе. Яков поднял золотистые брови: — В сутане? А точно? У неё один наряд другого безумнее, может просто показалось? — Да нет, не показалось. У меня, бывает, здесь записи лежат. Стараюсь относить домой всё самое важное, но не всегда это удобно. — Ну расскажи уже, — всплеснула руками Даша, изображая сельскую бабу, — как там лекарство твоё? Скоро триста лет жить будем? Бакалавр усмехнулся. — Жить будем сколько влезет. Да только влезет мало. — Почему мало? — Потому что всё равно устанешь и застрелишься. В пятнадцать лет, вон, от любви стреляются. — Дураки дак. — Не осуждаю. Просто чтобы жить, нужны душевные силы. Полоскаться в жестокости, тупости и лжи и не проникаться ими. В болезнях и не болеть. Гореть и не выгорать. Вы ещё не поняли, что если мне удастся обратить необратимые процессы, то чёрта с два я расскажу об этом вне «Танатики» и нашего гнезда? — А он жив, этот твой кружок по интересам? — Куда ему деться? Конечно жив. Тельман иногда встречи устраивает, обмениваемся наработками. Разговор этот прервался негромкой песней. Фельдшер поставил последние печати и добрался до маленькой расстроенной гитары уже порядочно захмелевшим. Я не знал, что любовь - зараза, Я не знал, что любовь - чума. Подошла и прищуренным глазом Хулигана свела с ума. Пой, мой друг. Навевай мне снова Нашу прежнюю буйную рань. Пусть целует она другого, Молодая красивая дрянь... Инструменты были просто отменными, куда лучше замученных и дешёвых институтских. Были и клювастые кусачки, и маленькая ножовка, и скальпели всех мастей: одни из них походили на кинжалы, другие — на кухонные ножи. Клара мечтала научиться применять каждый, но опыта ей не хватало. Она разложила их на металлическом столике подле тела. Можно было начинать вскрытие. «Не вскрытие, а исследование!» — прозвучал в голове назидательный голос Данковского. Он уже допускал её одну до предварительных работ. В институте ей отчаянно завидовали. Когда половина студентов отказалась идти на первую аутопсию, она не только явилась туда и пробыла до конца, но и ела украдкой конфеты. Когда её заметил одногруппник, серо-зелёный и боящийся поднять глаза на секционный стол, она предложила и ему: — На. А то есть захочется. Там ещё долго. Слава за ней с тех пор закрепилась соответствующая. В двух шагах от неё возился Гор и мнил себя ввергнутым в ад. На другую работу его всё никак не брали, к врачебной практике не допускали. Поначалу он отчаянно боялся мертвецов, стараясь не поворачиваться к ним спиной. Потом страх ушёл и без него стало даже как-то скучно. Он тёр полы, чистил стоки от комков волос, мыл инструменты. За полтора года он смертельно устал от мозаики тусклого кафеля и от того, что без Софьи все смотрят сквозь него, как будто его не существует. Будни он ненавидел, а вот выходные… По выходным он дожидался лучшего света, выдвигал на середину её комнаты тахту, застилал старой простынью и цветными обрезами тканей, приглашал свою музу расположиться на них и с упоением писал маслом ту женщину, которая была с ним по какой-то невероятно счастливой ошибке. Такие всегда смотрели исключительно в сторону брата. И он избалованный чёрт, с ленцой отвечал на их флирт. Он позволял себе выбирать, проклятый Байрон! Софья же вцепилась в Гора мёртвой хваткой в первый день знакомства. Его крошечное самолюбие скукожилось ещё сильнее. Иногда он отчаянно пытался казаться значительным, но как и у всех людей, не умеющих относиться к себе критически, у него это получалось нелепо и Софья не упускала возможности поднять его насмех. Он терпел, уверенный в том, что терпят все. Инструменты с грохотом упали в лоток и Гор вздрогнул. Клара извинилась. Она рассекла беловатое лёгкое и пожалела, что рядом нет её самого дорогого наставника, которому она бы с гордостью объявила диагноз. Шли вчетвером, держа друг друга под локти. Немного хмельные, бесконечно довольные охватившим их чувством плеча. Стая. «Вот оно — бессмертие. В молодых годах, в моментах восторга. В том, чтобы спустить себя с цепи, ведь вечер явно не кончится куском торта. Предвкушение, как правило — самая приятная часть веселья. Если учесть относительность времени… Вечность в секунде… Вздор! Не то. Так можно всё бросить на полпути и податься в проповедники. Скачусь со своими изысканиями в философию», — думал бакалавр. Корней встретил гостей как настоящий дворецкий. Одежду ему отдала только Катерина, остальные стушевались. У средних не водилось слуг. — Давно мы у тебя не сидели! — проговорил Яков, оглядываясь в гостиной. — Извините если явятся мои соглядатаи. Девушка ничего, с пониманием. Правда, смешная и наивная, всех мнит своими друзьями. Я этим, честно говоря, рад пользоваться. А брат у неё ублюдок завзятый. За их визиты не ручаюсь. — В гробу видала этих грачей, — махнула рукой Катерина, — тебе они ничего не сделают. А мы вообще ни при чём. Что будет если их тоже напоить, а? Жаль, что солнца не было с самого февраля. Оно было бы очень кстати, особенно, закатное, ведь вид из окна открывался изумительный. Карина за зиму страшно намёрзлась, хоть солдаты и носили ей дрова. Её квартира больше ей почти не принадлежала, туда она приходила только спать да заметать следы перед дверью. Теперь там бесконечно курили, вели тяжёлые и тревожные разговоры, скрипели сапогами, дремали на принесённых невесть откуда матрасах. А у Кира всегда было светло и стерильно чисто. Окна его апартаментов выходили на широкую пешеходную улицу, где любили гулять студенты. Дом был выше других и изрядный ломоть неба давал много света. Карина бывала у него теперь почти каждый день и до позднего вечера они были вместе. Разговоры никогда не клеились. Инквизиторша не могла высказать и малой толики того, что её волновало. Кир бесконечно вспоминал похороненных недавно коллег: одной бросили в окно бутылку с зажигательной смесью, другого застрелили прямо посреди улицы. Он всё понимал правильно. Дома Кир носил холщовую рубаху, выбитую щёлочью добела и старые хлопковые штаны, позволявшие ему держать руки в карманах. Высокий, костистый, он мерил шагами просторную кухню и декламировал: — Это военные. Точно говорю. Очень грубо работают. Пока все улики косвенные, но я уверен, скоро всё выплывет. Собрание мешает только им. Почему? Потому что пока в семье есть меньший страт, офицера не получишь. А больший аж с полковника служить начинает. Вот, предположим, добьются они своего. И что будет? Разорится страна на армию. Натурально разорится. Сколько офицеров сразу станет, и всем плати. А ещё говорят, мы у военных мозги выкачиваем, инженеров переманиваем. Смешно же! Мы! Как будто человека война не отупляет. Карина не слушала его. Она наблюдала за его гипнотическим хождением туда-сюда и у неё теплело на сердце. На службе он себе не позволял показывать эмоции. Дома он даже иногда улыбался. Инквизитор жил по графику, так что каждый раз ровно в десять вечера он сажал Карину к извозчику и прощался. В тот день она едва не бросилась бежать, когда ступила под покосившийся козырёк входа в своё жилище и обнаружила дверь открытой. Солдаты приходили только ночью. Если кто-то другой проник… Она прокралась под окно и стала слушать. Внутри было несколько человек. В основном, говорил один, остальные слушали и иногда вполголоса отвечали. С огромной осторожностью Карина высунулась и сквозь грязное стекло смогла разглядеть говорившего. Сначала не поверила своим глазам. Подумав с минуту, вошла уже без страха. Заслышав шаги, Блок развернулся на каблуках и выхватил пистолет. — Тихо-тихо, — сказал кто-то, — это хозяйка. Непослушным языком Карина выпалила: — Здравствуйте, Пепел! Генерал окинул её взглядом. Казалось, он был слишком большим для этой каморки, он заполнял собой всю её и выплёскивался на улицу через щели в окнах и дверях своим низким металлическим голосом, крепким чужим здесь запахом одеколона. — Здравствуйте, Карина. Значит вот вы какая. А я вас себе по-другому представлял. Как дела у Собрания? Девушка пожала плечами. — Как обычно. Вычисляют несогласных и на каторгу. Сплошное единодушие. — А вы не боитесь? — Боюсь. Но пока никто не подозревает, даже брат. — Дольше всех продержались. Ну ничего, осталось всего месяц мучиться, если вы нам соизволите помочь. Карине уступили ветхий рассохшийся стул. Она вся обратилась в слух. Даша открыла глаза, но не сразу поняла, где находится. Кровать была, вроде, знакомой, и личности на ней разбросаны были тоже небезызвестные, но обстановка… Она приподнялась на локтях и тут же пожалела об этом: накатила дурнота. Данковский лежал с открытыми глазами. Он не сделал той же глупости, что девушки — не стал допивать абсент после всего, что между ними случилось. Состояние его было даже вполне рабочим, если не брать во внимание мучительную жажду. — Лежи. Ещё два часа до смены. Залезая обратно под одеяло, к спящей лицом вниз Катерине, Даша обнаружила следы крови на кипенно-белой ткани. Накатившие воспоминания просто придушили её стыдом. — Даня, прости нас пожалуйста… — проговорила она заплетающимся языком. — Ты тут ни при чём, просто кое-кто задевает зубами очень тонкую кожу. Повторять я бы не стал, но ощущения познавательные. Порадовался, что я не девица. Должно быть, похожее чувство. Позволить какому-нибудь извозчику или солдату разорвать себе гимен, бр-р-р! Добровольно терпеть… — Было дело. — Ну вот. Как я могу разныться? Всего лишь две барышни слегка перестарались. — Больно? — Не особенно. Больно было, когда я Катерине мстил за травму. Прежде чем она вскочит и побежит на работу, скажи ей, чтобы умылась от крови, а Яков вообще где-то на первом этаже спит. Дезертир и предатель, додумался меня с вами двумя оставить… Хоть бы свою женщину отвлёк. Данковский перед подъёмом пролежал ещё минут десять, размышляя о том что сам всегда подстёгивал общий сатириазис. Ему всякий раз хотелось исчерпать собственный неуёмный голод хотя бы на время, почувствовать себя пустым и безразличным, чтобы на свободное место пришли идеи и энтузиазм к работе. И всякий раз он терял все желания и интересы одним махом, как будто они были между собой связаны. Возвращался голод, возвращалась и работоспособность. Мозг его выбрасывал один козырь за другим только когда его затапливало влечение, а тело мучительно ныло, но находиться в таком состоянии всё время было слишком трудно.***
Оступился на лестнице. Вот недотёпа! Ещё даже дверь не открыл, а уже немного проштрафился. Ну хоть ключ не забыл, и на том спасибо. Ключей у инквизиторов вообще всегда водилось море, поди запомни, какой от чего. Ещё предстояло привыкнуть к огромным взысканиям если заметят без манка и этих жутких предметов… Один похож на нагайку, но бьёт вдобавок электричеством, другой — так называемый «поводок». Скорее всего, мощный магнит, которым усмиряют меньших. Ох, не пришлось бы в дело пускать! И конечно, огнестрельное оружие. С ним хоть и спокойнее, но ведь оно отнимает жизнь!.. Странно было открывать чужую квартиру, дверь которой он увидел впервые, но ему намекнули, что таков этикет. Желательно прийти и представиться. Тельман старался быть честен сам с собой. Если бы его не приняли в Собрание, ко многому бы он так никогда и не приблизился. В том числе, к Руфине, но его сразу предупредили, что в отличие от различных крайне интересных полномочий, жизнь она ему, скорее, отяготит. Инквизиторша меланхолично раскинулась в огромном подвесном кресле в виде буквы С, похожим на гамак. Её совершенно седые распущенные волосы были такими длинными, что стекая вниз, змеились на мраморном полу. В потолке её жилища, располагавшемся на последнем этаже было окно, от которого она так и не соизволила отвести взгляд. — Здравствуйте, Тельман. — сказала она сомнамбулическим тихим голосом. — Руфина? Ну конечно, что это я… да… — Сразу уйдёте или пообщаемся? Тельман поёжился. — Можно вас спросить? — Можно. — Я только вошёл в ваш коллектив и не успел разобраться. Мне вот дали инструкции… все на разноцветных бланках… — И что непонятно? — А если мне не удастся выполнить что-то из заявленного? — У инструкций рекомендательный характер. Расслабьтесь, Абрам. Идите подписывать расстрелы, приказы и прочее. И обязательно сдайте план научных работ на ближайшее время. Всё остальное важным уже не считается. Что там сегодня? Изумруд? — Киноварь. — Ах да. Цвет крови, цвет любви. Раньше на киноварь ещё талон разовый давали, надо было обоим подписать. Для отчётности, будь она проклята! Из глаз Руфины вдруг, потекли слёзы. Тельман совсем стушевался. — Но если вы посмеете, доктор… Я вас так прутом угощу, что всё ваше врачебное искусство потом не поможет. Отхожу как меньшего и пускай уже выгонят наконец! — Нет, я и не думал, клянусь! Мне известна ваша история, я очень, очень соболезную! — забеспокоился Тельман. — Не боитесь что тоже застрелят? Как моего Мая? Чего вообще вы в Собрание сунулись? Это же осиная ловушка: летишь на сладкое, а обратно уже никак, да и сладкое скисло. — Ну что ж, у всего своя цена. Я рад служить инквизиции, применять знания. Руфина подняла с пола бокал и сделала пару глотков. Кажется, это было белое вино. Тельман изумился, ведь вредные привычки являлись табу. — Мгм. Сказали «серый» — уснул до полуночи, сказали «жёлтый» — к подопечным. «Красный» — с сестрой в койку. У вас без приказа никак жизнь не клеилась? — Дисциплина для таких как мы очень важна. Безалаберность и талант часто идут рука об руку. — Лично мне инквизиция только Мая дала. И она же стала причиной его смерти. Нас ненавидят и поделом. Пусть хоть всех перебьют. Мне теперь безразлично. — Руфина, вы очень пессимистичны. Совет Первых крепко держится за инквизицию. Он не упразднит её из-за народных волнений. Мы народу нужны, я уверен. — Хорошо, хорошо, — махнула рукой сестра, — думайте так. Вас, наверное, ко мне приставили за нравоучениями. В камине догорала вечерняя газета. Данковский швырнул её в огонь с такой силой, будто хотел разбить кирпичи. Только недавно он вспоминал Тельмана. И ведь добрым словом! И теперь этот пёс улыбается ему с плохой и тёмной газетной фотографии в застёгнутой на все пуговицы рясе и ремнях. Портупеи с огнестрельным оружием выдали инквизиторам год назад, когда начались покушения. Народная любовь наделала в их шкуре так много дыр, что они были вынуждены огрызаться. «Светлый ум», «гениальный учёный», как только ни целовали его под хвост журналисты! Только одно утешало Данковского: возможно, теперь инквизиция отвяжется, ведь свой кусок «Танатики» она урвала. В больнице для него появилось особенное дело. Ради этого поставили в одном из отделений ширму, вызвали Рогова, Катерину и Клару, предупредили Егора. Когда бакалавр явился, то застал как Клара, глядя в открытую книгу, вещала: -… и сказал Змей Быку: за твою помощь я тебе открою свой секрет. Ты линии знаешь, а я знаю другое. Корова от того меня кормит, что я у копыт её согреваюсь, совсем горячий становлюсь, ноги обвиваю, вымя раздаиваю и отворяю молоко. Много мне и не нужно, телёнок не замечает, хозяйка не бранит, в хорошей корзине меня хранит. Конец. Доктор заметил, что книга на иностранном, и на самом деле, санитарка смотрит мимо страниц. Рогов молча передал ему листок с заключением. «Туберкулёз костей и суставов» — было выведено размашисто и еле разборчиво. — Я понял, спасибо, — кивнул Данковский и хирург удалился. Катерина набрала шприц и стояла с ним наготове. В койке лежала девушка. Ей ввели морфин, так что взгляд её остановился, дыхание было ровным и очень медленным. Одеяло было натянуто до подбородка. Осматривать её уже не имело смысла. Как говорил Рогов: «Медицина, увы, бессильна и не спасёт, а вот помочь и отнестись по-человечески можно всегда». — Болеете с детства? — Да. Я готова. Попросила вот почитать мне книгу, мама подарила давным-давно. Оказывается, там очень интересные сказки. — Родственники? — Есть. Далеко. Скажите, скончалась сама. — Разумеется. Бакалавр спохватился: забыл отпустить Катерину до начала разговоров. И так будет весь день переживать. Он забрал у неё шприц и она выскользнула за дверь. — Сейчас захочется спать, — сказал доктор, вводя больной в предплечье раствор. — Спасибо. Прощайте. И вы, — посмотрела девушка на Клару. Через несколько минут всё было кончено. Данковский дождался момента, когда пульс совсем сойдёт на нет. Его удивило равнодушие Клары: уж сколько смертей пациентов повидали Даша и Катерина, никак не могли спокойно отнестись к эвтаназии. То потом плакали в подушку, то напивались до беспамятства. Он не сразу понял причину их нервных срывов из-за деланного равнодушия во время самого процесса, а когда понял, то почувствовал укол вины. Не всем же, в самом деле, дано принимать убийство из милосердия как должное. Надо было просто отпускать их вовремя. — Наконец-то я нашёл себе ассистентку, — хмыкнул Данковский. — Я видела как ты делаешь это другими способами. Убиваешь людей. Не такими чистыми. Успела привыкнуть, — сказала Клара, разглядывая затёртую обложку закрытой книги. Разговор был коротким, но он долго волновал бакалавра и вытеснил на пару часов даже горькую обиду на Тельмана. Как бы отреагировал Яков, увидев, как он из ружья стреляет в лоб невинному человеку из-за документов, которые тот должен был отнести в управу? Даже зная всю предысторию, не отвернулся бы навсегда? Вряд ли. Если не обманывать самого себя, то можно было заключить, что на Горхоне он потерял бы всех столичных друзей. Но ведь он обрёл там других. Залезть в голову Клары он не мог, но все её действия говорили о преданности. Когда закончился тот тягостный день и бакалавр вышел на улицу, лил проливной дождь. Он не взял с собой зонта и сильно об этом жалел, чувствуя, как ледяная вода течёт за шиворот. Кто-то подхватил его под локоть лёгкой и узкой рукой. — Простудишься, — сказала Карина, поднимая купол своего зонта над их головами. — Я редко болею. — У меня для тебя весточка. Посмотри наверх, но осторожно и быстро. Не то нам обоим конец. Кир совсем близко. Бакалавр поднял глаза. На краю зонта внутри было мелом написано «cinis». — Ты знаешь человека, которого зовут так же, — проговорила Карина, прикрывая рот рукой. Я должна предупредить о его планах. Теперь пустишь меня в дом? — Знаете, сегодня столько удивительного понял! — нервно и громко заговорил Данковский. — Расскажете? — Конечно. Но дома. Приятно поговорить с образованной персоной. Пока раздевались в прихожей, Карина быстро прошептала: — Блок готовит военный переворот. Скоро будет совсем жарко. Я на его стороне. Инквизиция должна быть упразднена. — Почему я должен тебе верить? Карина вытащила из нагрудного кармашка клочок бумаги. Это был до боли знакомый талон на еду. По таким кормили врачей и военных в степном городе. — Идём. Достанешь бумаги, любые. Положишь на стол, будем делать вид, что докладываешь об исследованиях. Игра эта Данковскому не нравилась, но он почти поверил в честность инквизиторши. Если бы его хотели уличить в сговоре с Блоком и убрать, сделали бы это проще. Да и достать такой талон им было негде, только если сам генерал не собирался доктора уничтожить. Но за что?.. — Я думал, больше не нужен вам. У вас же теперь есть Тельман. — Он не тот кто нам нужен. Приняли, чтобы взять под контроль ваше сообщество. Ну и с коллегой в Собрании тебе было бы проще. Они ждут, что ты всё-таки присоединишься. — Сестру ему уже выбрали? — Да. Она физик. Темпераменты совпали. — Значит тоже зануда. — Блок хочет с тобой переговорить. Он заявится в больницу сам. — Если вы там думаете, что я к военным проявлю больше лояльности, то ошибаетесь. — Ничего мы не думаем. Блок тебя хочет оградить от предстоящих событий. Армия здесь ни при чём, ты нужен не ей, а будущей стране. Они ещё долго перебирали бумаги, играли в города, складывали и вычитали числа. Корней забился куда-то и сидел тихо как мышь. Он вернул себе кольцо, но оно было простой медяшкой, неподвластной излучателям.