Инморталиум

О сердце, замолчи или разбейся! Д. Байрон Я шёл — и вслед за мной влеклись Усталые, задумчивые люди. Они забыли ужас роковой. Вдыхали тихо аромат ночной Их впалые измученные груди, И руки их безжизненно сплелись. А. Блок Весна обсыпала ветки тополей свежими смолистыми листьями. Плакучие берёзы опускали длинные зелёные вуали до земли. Стояли те внезапно тёплые дни, когда зелень раскрывается разом, вся, и город меняется до неузнаваемости. Менялась и история города. Можно сказать, что мечта Карины сбылась. Она, действительно, ехала верхом по той самой улице за окном. Офицер прижимал её к себе и с ужасом слушал её хрипы, становившиеся всё слабее. Инквизиторша уже почти ничего не видела и не слышала. Последним, что она запомнила, были лица солдат над ней и крики: «Надышалась!». Её подвело собственное открытие и невнимательность. Утечка ядовитого газа без запаха — как её заметишь? Посреди волокиты с заказом лекарств и пересчётом финансов, Данковского вызвали в приёмную. Увидев Карину, он потерял дар речи. С первого взгляда было ясно, что её время стремительно истекает. Она крепко прижимала руки к животу. — Дай посмотрю. Ранена? Что это? — Инмо… — Ты успела? Карина кивнула. В руках она сжимала пробирки. Введя ей ударную дозу морфина, Данковский кинулся в кабинет. Базу он подготовил, оставалось отмерить всё, соединить и начать испытывать. Только вот количество… Его хватало на три инъекции. Тратить даже одну просто на опыт выглядело расточительно. Терять Карине было уже нечего. Скрепя сердце, бакалавр дожидался её смерти. Удушье, судороги и боль выгибали девушку дугой. Сколько людей испытали те же муки от её действий? За несколько дней в морг привезли такое количество гражданских с похожими симптомами удушья, что двух мнений быть не могло: сработал газ. Сработал на всех, кто был поблизости, как работали и страшные осколочные бомбы. Слепое, бездушное зло. Так не была ли Карина хуже самых завзятых дознавателей, хуже Вешателя и Томского, хуже труса Тельмана и обезумевшей от горя Руфины? За ласковый взгляд и за доброе слово она готова была платить любую цену. За то, чтобы быть нужной. Она отчаянно путала любовь, флирт и вежливость. Девочка, воспитанная в стенах Собрания, которой дали вырасти, но не повзрослеть, не осознавала последствий своей работы. Однако, Данковский должен был отплатить ей за услугу. Сердце её остановилось, черты разгладились, и начался второй этап: ожидание, когда кровь потеряет вязкость. Взяв тело на руки, он перенёс его в кабинет главврача. «Три испытуемых для трёх инъекций. Мёртвый, умирающий и живой. Двоим препарат даст шанс на продолжение жизни, насчёт третьего… Возможно, стоит ввести вещество самому себе», — рассудил он. Вольгин пришёл чуть позже. Не стал подходить к Карине. Он упал на стул и разрыдался. Данковский закрыл кабинет и налил ему стакан воды из графина. — Алексей. Слышишь меня? Мы её вернём к жизни. Я почти уверен. Если ты не ошибся… Если никто из нас не допустил грубых ошибок, должно сработать. — На практике, — проговорил он, разворачивая трясущимися руками носовой платок, — всё всегда иначе. Lorum album теряет свои свойства, если хранить высушенное сырьё ненадлежащим образом. Бакалавр почувствовал, как зашевелились на голове волосы. — Как ты сказал? Lorum album? Белая плеть? — Да. Растёт, преимущественно, в степи, но попадается крайне редко. Реликтовый вид. — Мой друг — степной травник. Я видел у него в логове эту белую плеть! Там целые пучки, Вольгин! Белая плеть, которая растёт в степи, которую вытягивают из земли твириновые невесты, которых я сам… О боже мой, если бы я знал раньше! Данковский схватился за голову, перепугав естествоиспытателя. Воспоминания завладели им. В свете горящих костров извивались юные танцовщицы, на которых он смотрел, как в зеркало, пропуская сквозь тело каждое их движение, земля казалась горячей, звала, умоляла, любила, рождала зелёные стебли. Те наливались соком и лопались, выпуская длинные, усыпанные мелкими цветами язычки. И это он видел своими глазами, опьянённый, в агонии, но не во сне, а наяву. Данковский нервно засмеялся. — Как всё переплелось! Сейчас я позову остальных и мы будем ставить точки. Жаль, что нет Артемия. Через четверть часа все причастные собрались в кабинете. Преодолевая волнение, доктор объявил: — Мы закончили первую версию Инморталиума. Я, Алексей и покойная. Теперь без испытаний не продвинуться. Она будет одной из подопытных. Катерина, которую привезли в инвалидном кресле, выглядела угасающей. Её травмы оказались слишком тяжелы. Она с готовностью закатала рукав. — Валяй. Я буду ещё одной. Кажется, я и правда умираю. Отбили органы. Не знаю, что вы там намешали, но я уже на всё согласна. — Как раз хотел предложить. Катя, клянусь, я сделал всё, что смог. Ткани должны восстановиться сами собой, по памяти, которая заложена в них природой. Яков охрипшим голосом вызвался третьим. — Куда она, туда и я. Или я недостоин по-твоему? В крайнем случае, умрём в один день. Я романтик. И непротивленец, сам знаешь. Данковский согласился и опустошил два шприца из трёх. Вольгин, превозмогая смущение, спросил Катерину о том, что с ней случилось. — Кир Томский при дознании думал, что я из среднего страта. А я из высшего. Ну да, фельдшерица, дальше не пошла. На кой-ляд мне ваши диссертации и высший свет? Я и так врач. Человеку смогу помочь. Для многих, кто сюда попадает, даже чистой постели, сна и еды достаточно для поправки. — А кого ещё допрашивали? Не из родственников? — поинтересовался естествоиспытатель. — Меня, Клару, Дарью, Якова. — отозвался Данковский. Вольгин положил ладонь себе на лоб. — Это называется «Схема Карминского». Сильный принцип, редко даёт осечки. Берём объект и ещё троих его знакомых. И четверых инквизиторов. Четыре — число смерти. Чёрная метка. Добившись своего, Собрание убивало объект дознания. Данковский чертыхнулся. Повисла неприятная тишина. — Это должны быть разные люди, — продолжал Вольгин, — каждому из них соответствует свой инквизитор. Связь любая: увлечения, репутация, секреты, иногда даже внешность. Кого допросили первым? — Меня самого. — Ну это легко. Вам предназначался Тельман. — Очевидно. Я сделал ошибку, когда простил его, вернувшись из чумного города. Думал, недосказанность, подсиживание, но сейчас я уверен в его предательстве. — А мне кто? — нетерпеливо спросила Клара. — Трудно сказать. Лучше начинать с грачей, их я знаю хорошо. Зайдём с другого конца, но пожалуйста, не сердитесь на меня за вопросы. Кто из вас жестокий? Связан… так сказать, с чужими страданиями? — Все доктора со страданиями связаны, — проговорила Катерина. «Связаны!» — вспомнил Данковский. — Допрашивали ещё Софью. Даже завербовали. Тогда схема не работает, это пятый человек. Правда, ей ничего не удалось. Мой брат с ней водится. Да так водится, что у него странгуляционная полоса на шее, как у висельника. Я ей советовал работать над качеством, а не перебирать девиации. Принуждение для неё — игра, но что есть, то есть. — Ей ничего не удалось вызнать о препарате, так? — Верно. — Тогда нашли другого. Узнаю дилетанта Веснина, сделал как проще, смысл упустил. Кира подослал к фельдшерице и всё испортил. Остались Карина и Руфина. Карина была… доброй. Старательной. А Руфина была больна. То сидит и смотрит в одну точку целыми днями, то бежит выполнять задание и рискует жизнью. Одной ногой в могиле. — Эта моя. — проговорила Клара, — Меня считали блаженной, сумасшедшей. Инквизиторы об этом знали. Меня нашли в яме. Слабо помню, как я жила до этого. И вокруг меня всё время гуляла смерть. — Осталась Карина. Данковский вздохнул. — Карина никого не допрашивала. Я бы не применял к ней слово «добрая», но самая жертвенная и ласковая из нас — Даша. — Подождите, а я? — нахмурился Яков, — Меня допрашивал Томский. — По тебе вообще ничего не скажешь. Ты же столько лет в карты играл и жил на это. Наверное, ты оказался вне схемы. — Меня, получается, только вторым пытали. Пробовали почву? — Всё сходится. — кивнул естествоиспытатель, — Вас должны были убрать, доктор. Веснин вам орден на шинель лепил, а сам уже мысленно расстрел подписывал. Вам не говорили «вступайте в собрание»? Классика! Добились бы своего, потом объявили предателем и застрелили. Уж очень вы непокорны и контролировать вас сложно, так что на убийство Собрание нацелилось сразу и твёрдо. Катерина вдруг наклонилась вперёд, к Вольгину: — А ты вообще кто такой, мальчик? Откуда всё знаешь? Инквизитор, да? — Он был за Блока, — предупредил бакалавр. Вольгин вытащил два прута из потайной кобуры, незаметной под его кирпичного цвета френчем, какие носили сторонники армии. Свой он сразу переломил пополам, другой протянул Данковскому со словами: — Это Рвач. Которым избили вашу подругу. Доктор с немой ненавистью сломал его об колено, вырвав проводки и отшвырнул к мусорной корзине. Вольгин осторожно снял прут с пояса Карины и тоже сломал. Клара с сожалением вытащила из-под фартука ещё одно орудие пыток. — Её зовут Медуза, там написано. Это Руфины. Я прикарманила, такая красивая ручка… Яков отобрал прут и равнодушно уничтожил. — То-то у меня на хребте такие следы остались, как будто океанический гад обстрекал. Рассиживаться было некогда и вскоре все разошлись. Вольгин и Данковский снова остались одни. Юноша вздыхал и маялся, глядя в окно. — Ну вот… Вот и конец. Видите чёрный дым вдалеке? Это начался штурм. Теперь нас или расстреляют, или Блок возвысит за старания. Вы даже не спросили, откуда у меня оружие Томского. Я его убил. Убил человека и рад. — Ты убил врага. Такое случается. — Теперь мы сможем с ней быть вместе. Данковский скосил глаза на естествоиспытателя и сунул руки в карманы. — Карина не будет твоей, когда очнётся. Она любила брата Кира. А ты — не он. Хороший мальчик, но совсем не тот. — Ну почему же? Я всё для неё сделаю. Никогда и пальцем не трону. Я надёжный. Где она ещё такого найдёт? — Тут хоть психиатра нашего зови, у него лучше получится объяснить. Этой девушке нужен звон гвоздей в сапогах. Звук выстрелов, а не серенады. Поверь, я женщин знаю неплохо. Даже не представляешь, как они бывают без ума от нас, даже от наших пороков, даже от слабостей, даже от мучителей. Снова и снова попадают в лапы к таким как Кир. И к таким как я. — А с вами что не так? — Для меня на этом свете только две высшие ценности существуют. Медицина и coitus. И если со мной идти одним путём, то это верный способ сломать себе жизнь. Сгореть, светя другим. Сокрушить все эти рамки фиктивных приличий внутри себя и перестать понимать общество. Лишиться кумиров и друзей. К тому же любовь это какая-то патология. Сердце колотится, слабость в ногах, мысли путаются… — Слышите рокот снаружи? Артиллерия едет к центру. — Если там такие же пушки, какую я видел в Городе-на-Горхоне, то одного выстрела хватит, чтобы мы с тобой на молекулы распались. Что думаешь, не пожалеют залпа? В коридоре кто-то запел. Голос был грудным, с приятной вибрацией. Пели на степном наречии и Данковский с удивлением понял, что это Клара. Столько отчаяния, печали и страха она вкладывала в каждое слово короткой повторяющейся фразы, что он почувствовал в горле комок. Артемий однажды рассказывал как степняки своими мантрами молят Бодхо дать им сил. Клара сидела на кушетке в коридоре, облокотившись на стену. Её всю трясло. Данковский сказал: «Пойдём» и помог ей встать. Повёл, обняв за плечи. Сам он шёл медленно и тоже пытался бороться с тремором. — Ложись. Кровать в гнезде была необыкновенно мягкой. Она просела рядом с Кларой под весом ещё одного тела. Тёплая ночь вливалась в открытые окна. Снаружи стреляли, там горело Собрание, там штурмовали Думу. А соловьям, спрятавшимся в зелени, было всё одно. Им не нужно было ни утра, ни тишины, ни мира, чтобы выдавать свои трели во дворе больницы, над шатром лазарета для раненых. Данковский закурил, не вставая. Алая точка сигареты выписывала в воздухе зигзаги. — Что с тобой? — Я не могу больше. Сделал всё, что было в моих силах. Нужно ждать ещё несколько часов. Не спал чёрт знает сколько. А с тобой что? — Гипноз даётся непросто. Я теперь ничего не соображаю. Я заставила человека убить себя. Я заставила целую толпу людей пойти на риск. Об стену снаружи что-то звонко разбилось и на потолке заплясали отсветы пламени. Раздалось несколько одиночных выстрелов. — Замечательно! — огрызнулся Данковский, — Горючая смесь. И ведь метили в окно. Туда, где трудятся наши медики. Час или два они пытались уснуть, но не смогли. Вопли, ружейные залпы и взрывы были слишком громкими. Бакалавр приподнялся на локте и посмотрел на девушку. Доживут ли они до утра? На улицах царит ад, который в любой момент может проникнуть и в больницу. Он уже дал этике грандиозную оплеуху и готов был увенчать своё хулиганство ещё чем-нибудь возмутительным. Бакалавр осторожно накрыл своей ладонью руку Клары. — Мы с тобой справились. Знаешь, без тебя вообще ничего бы не вышло. Если бы я не увидел, как ты исцеляешь, не смог бы сделать Инморталиум. Я тогда чётко решил, какой принцип взять за основу. Ты помогла расправиться с Тельманом и его фурией, а она ведь меня чуть не убила. Ты привела подмогу. Я всё думал: зачем согласился тебя с собой забрать в столицу? Да просто отпускать тебя не хотел. Даже тогда не хотел, ещё в степи. Обманывал себя, уговаривал, как глупая Мишка, что ты мне совсем не нужна. — Ты пьяный, Данковский? Или таблеток наелся? — рассмеялась Клара. — Как ни странно, трезвый. Клара почувствовала горячее дыхание на своей щеке. В следующую секунду Данковский поцеловал её так глубоко и нежно, что казалось, прощается с жизнью. Зажав в зубах сигарету, Данковский сел на кровати, намереваясь зарядить винтовку и обрез. Клара не могла отвести глаз от того, как двигаются его руки, как работают стройные пальцы, кисти с бугорками жил под кожей, бороздки тянущихся к локтям крепких мышц. Он всегда обращался с оружием уверенно и бережно. — Если бы за всё, что я сделал для вашего отвратительного города, — проговорил он сквозь зубы, щурясь от дыма, — за всё, что я отдал медицине и науке, за все шрамы и дырки от пуль во мне можно было бы выбрать только одно и оставить это себе навсегда, я бы выбрал вот что. Он развернулся к Кларе и положил ладонь ей на рёбра, под которыми сердце давилось кровью. — Оно твоё! Оно было твоим с первых дней! Когда я залезла в твою постель в Омуте и ты не смел потревожить меня, спал в кресле, а потом всё-таки лёг рядом. Мы согрелись, но не могли уснуть, помнишь? И ты предложил почитать что-нибудь скучное, достал «Историю искусств» и читал вслух. Никто об этом не знает. Я тогда поняла, что пропала, что мы должны быть вместе. Уболтала Бураха навязать меня тебе. — Помню конечно. Я сейчас должен сказать «уходи» или «прячься», но давай по-честному. Жизнь и здоровье стоит беречь до того момента, как они понадобятся. Так я думаю. Момент настал. Да и ты не побежишь, знаю. Мы должны идти в операционную. Оттуда удобнее всего прикрывать солдат, защищающих лазарет, если нападут. Одна из операционных пустовала, в двух других трудились хирурги. Данковский запер дверь, свет не зажёг, чтобы не выдать точку обороны. — На самом деле, мы почти бессильны. Рассчитывать осталось только на судьбу, хоть я в неё и не верю. Ты ещё можешь творить чудеса, самозванка? — У нас не очень много шансов встретить рассвет. Ты всё делаешь правильно, но спотыкаешься об собственные сомнения. Я — кожа. Ты — глаза и мозг, Гаруспик — кровь. Если нас троих снова связать, то пространство изменится. Появится безопасный контур. Нас уже один раз спас такой союз. Знаешь, что было внутри танцовщицы Нары, которую открыл Гаруспик? Веретено с шерстяной ниткой. Когда кудель прядут, волоски шерсти сплетаются в одно, цепляясь друг за друга. Так рождается судьба. Он вышел наружу невредимым. Наша общая судьба сейчас, как раз, висит на очень тонком волоске. Ты удерживаешь в себе силы, которые нужно освободить. Сам слабеешь от такого. — И что делать? — спросил бакалавр. Клара говорила через силу, будто бы извиняясь: — Вселенная — полуглухая старуха. Ей наши робкие признания знаешь ли, ясности не дают. Ей надо в оба уха орать, что мы свиваем линии в канат, который сможет всё удержать и спасти. Она должна увидеть, почуять. Суок и Бодхо, как же все вы тогда танцевали, на том обряде… Я пряталась за камнями и чувствовала, что ты и меня раскрываешь. Хотелось сбросить с себя всё и выскочить к огню, поддаться. В остальные дни я хотела вогнать в тебя свои крючки и заставить говорить, как и всех прочих, но поняла, что ты и так весь пробит жалами и иглами. Держишься, когда они тянут и рвут тебя. Я не посмела. Она подошла и сама поцеловала наставника. Когда отстранилась, он проговорил: — А чувствовать взаимность довольно прия… Ах ты хулиганка! Вся одежда на нём оказалась расстёгнутой. Каждая пуговица и каждый крючок. — Ловкость рук. Ты отвлёкся. — Намёк я понял. Не сказать, чтобы я был морально готов… Клара отчего-то рассердилась. Повторяя: «Не готов он, видишь ли!», она скинула на пол фартук и нарукавники. Платье модного кирпичного цвета она положила на кушетку и скинула с плеч лямки сорочки. «Однажды она дала мне увидеть. Исцелила при мне раненного при помощи наложения рук. В ту минуту я изменился навсегда. Если она — кожа, В обмен я могу только дать ей почувствовать. Прикоснуться нерв к нерву». — Есть одна загвоздка. Вот к такому ты точно вряд ли готов. — Чего я там не видел? — спросил Данковский, бросая брюки на её платье. Клара собралась с духом и сорочка соскользнула на пол. Бакалавр не сразу понял, о чём шла речь, но вскоре, изменился в лице. «Передняя брюшная стенка совершенно однородна. Характерный рубец отсутствует», — машинально проговорил он про себя. — В классическом понимании, внутриутробного развития у тебя не было. Строго говоря, ты — не человек. Я ведь не верил до последнего… Знаешь, отнести бы тебя сейчас вниз, к профессорам, да показать. Но они сделают вид, что ослепли. Хотел бы я быть зрячим среди них. Когда слепой ведёт слепого, все упадут в яму. Что-то за окном глухо взорвалось. — Быстрее давай, могой! Клара помогла ему с остатками одежды и забралась на операционный стол. Наконец, они оказались так близки, как только могли представить себе. Больше не скрываясь и не притворяясь равнодушными. — Давай только чтобы не очень больно, — выпалила Клара. Данковский удивился. — Хочешь сказать, студенческие оргии первого курса тебя чудесным образом миновали? И в степи полно развлечений помимо молодых людей? Я в твоём возрасте такое творил… — Они мне были неприятны. И студенты тоже. Наверно, я очень брезгливая или вроде того. Все они чужие люди. Я ждала, что ты, может быть, проявишь интерес и тогда всё случится само. Ты же мой наставник. Во всём. — Возможно, так для тебя будет лучше. «Ну здравствуй, партенофилия! Тебя мне ещё не хватало!», — думал Данковский, с осторожностью пробуя войти в непривычное тело и вырываясь из когтей сладкой, но слишком спешащей судороги. Он вспомнил рисунки на телах танцовщиц и в голову ему пришла странная идея, словно им снова овладела полубезумная мистическая сущность. Схватив оставленный кем-то в лотке флакон для трансфузий, он вытряс из него пару капель крови и по памяти нарисовал на животе у девушки символ. — Вроде бы это раскрывает. В любом случае, не сопротивляйся, степное чудо. Дыши глубже, усилишь чувства. Медленно, едва ощутимо раскачиваясь, ему удалось уговорить тело Клары впустить его. Как она ни старалась двигаться навстречу и прижимать к себе его поясницу, он всё равно был сильнее и двигался, стараясь не навредить. — Бурах оторвёт мне голову, — выдохнул он, чтобы немного снять напряжение, — а твои собаководы сожгут останки на костре, так? — Возможно. Между прочим, тебя почему-то не покрыли знаками тогда на обряде. Можно? — Если бы менху стал меня кровью мазать, я бы точно сбежал. Но тебе можно. Пока Клара ставила алые точки под его желтоватыми полуприкрытыми глазами и рисовала полосы на шее, он пытался отдышаться от позывов утолить голод немедленно и очень грубо. Тщеславие диктовало держать себя в руках. Было в Кларе нечто, перечеркивающее образ святой. Тонкие лукавые брови, внимательный раздевающий взгляд, теперь ещё и жадность, с которой она пользовалась моментом, пользовалась Змеем для обряда, в котором не хватало пока Гаруспика. Позже на гибкой девичьей спине Данковский вывел яркий гадючий зигзаг, просто для того, чтобы возвести наслаждение в абсолют и сдаться на милость собственному телу. — Тебя с улицы видно, — сказала Клара. — Ну да. Я бы посмотрел на того, кто будет рассказывать другим: в ночь штурма Данковский голый, расписанный как дикарь, в чужой крови сидел на окне и курил. Хочется свободы. Полной. Может, степь меня зовёт? Никогда о ней не думал как о прародине. Шпили Собрания тонули в огне. Кто-то кряхтел и булькал, умирая на мостовой. Вдали кричали хором. — Хорошо горит! Кажется, Блок выиграл. Только бы их ставленник не оказался очередным диктатором. Через два часа пойду воскрешать Карину. Даже хорошо, что она здесь, под присмотром, а не бегает по улицам, ловя пули головой. С таким повреждением Инморталиум не справится. Кто-то доковылял до дверей больницы и свалился мешком возле амбулаторного входа. Данковский выругался. Пришлось одеваться и идти затаскивать внутрь очередного пострадавшего. Бурах успел наложить жгут, но только когда разделался с нападавшим солдатом гвардии, который и проткнул его ногу штыком. Помощи ждать было неоткуда. Все военные ушли на штурм. Пришлось тащиться к Данковскому, моля Бодхо задержать в теле ускользающую жизнь. Глупо и жалко было умирать, когда победа почти одержана. Когда он стал терять сознание у лестницы, то уже почти смирился лечь на землю и остыть навсегда в этом чужом месте. Через час он открыл глаза. Кто-то хлопал его по лицу. До его слуха долетел обрывок разговора: -… думала, лечение — дело добровольное. — Но не когда в помощи нуждается твой друг-недоучка. Лежал он на сухом и мягком. Боли почти не было, видимо, ввели морфин. На кронштейне у кровати висела знакомой формы бутылка. Кровь из неё капала в колбу и ползла по трубке в иглу, торчавшую из его руки. — Очнись и пой. — прозвучал голос Данковского. Он был совершенно спокоен. А у Артемия в голове разорвался снаряд негодования. — В этих банках же трупная кровь! Ты больной человек, сумасшедший! Это вязки что ли? — У психиатра одолжил. Так и знал, что затея тебе не понравится. Менху дёрнулся вверх, ремни натянулись и скрипнули, но не отпустили его. Тогда он попытался извернуться и достать иглу из вены зубами, но помешали чьи-то руки, сжавшие ему виски. Женские, но удивительно сильные. — Лежите! Вырвете иглу — повредите вену! — проговорила санитарка. — Вы убиваете меня. Вот за что тебя инквизиция ловила, Данковский! Почему именно на мне ты решил опыты свои ставить? — А ты, значит, со мной ничего не делал без моего ведома? Твириновые невесты, танцы? Я бы тоже не дал согласия, если бы знал, куда и зачем мы шли. Но я был нужен и ты мной воспользовался. Терпи теперь. У меня чудеса свои, сугубо медицинские. И если тебе страшно всё это испытать, то представь себе, как я себя в вашей степи чувствовал. А товарищи мои — не ведьмы и одонги, а люди. Без всяких привилегий. У них из магических способностей только милосердие и воля. — Прекрати, пожалуйста! Я же живой человек! Нельзя переливать мёртвую кровь! — Нет, можно. На отчаяние Бураха было страшно смотреть и доктор всё-таки сжалился. — Кадаверная кровь — мировая практика. Просто она неэтична, а этику я проклял. Все опыты давно проведены. Ты очередной пациент на надёжном лечении. Солдатам я пояснять её происхождение не стал, они и аутопсию считают чем-то плохим. Но ты ведь достоин правды. — Лучше б соврал. Данковский замолчал. Судя по скрипу половиц, он наматывал круги по палате. Когда кровь закончилась, женщина вынула иглу. По одному стали ослабевать ремни. — Как в песне, — вдруг задумчиво проговорил бакалавр, — «Что, расскажи мне, стало с нами, кем мы с тобою стали?». Спокойно ведь жили до того как случилась вторая вспышка. Я теперь сам себя не узнаю. — Ненормальный, как и был. — Нормальный бы дал сжечь весь город вместе с вами. Снял бы с себя всю ответственность. Артемий почувствовал боль в висках. У него начинался жар. Встать от слабости он не мог. Санитарка, проводившая переливание, раскрыла модный журнал и погрузилась в чтение как ни в чём не бывало. — Милая, — сказал он, — передай Кларе, что это бакалавр меня убил, ладно? Прошу. Пусть знает. Смерть всё не приходила. Болела спина и в груди, кружилась голова. Но как ни странно, с каждым часом становилось легче. Рогов приложил ко лбу смоченный холодной водой бинт. Перед глазами у него всё расплывалось, ведь ночь он провёл в сущем аду и его холщовый фартук от засохшей крови стоял колом. Ну почему всё, что делает Данковский, выглядит как надругательство? Ведь он часто оказывается прав. Что с этой кровью, за которую они оба могут поехать на каторгу, что сейчас. Лежавшая на кушетке была похожа не на мёртвую, а на упавшую в обморок. Полчаса назад она была очевидно безжизненна. Теперь бакалавр остервенелыми толчками рук будил её сердце. — Даниил, — забеспокоился психиатр, вызванный им для оценки повреждений мозга, — может хватит? В следующий раз непременно получится. Вам лучше не фиксироваться ни на каких начинаниях, поберегите себя. Тот поднял голову, посмотрел перед собой, бессмысленно, как раненный зверь, но ничего не ответил, продолжая массировать сердце. — Проиграть природе, — мягко заметил хирург, — никогда не стыд… Карина издала даже не хрип, а громкий скрежет, будто у неё внутри натянулась ржавая портовая цепь. Шестерёнки в испорченной механической кукле снова закрутились. Фельдшерица заглянула в ординаторскую, щурясь от лучей ранней майской зари, расплескавшейся за окном. — Сестрички, поесть чего-нибудь найдётся? До завтрака я повешусь. Медсёстры поделились с ней печеньем и чаем. — Уже опять на смену? Как ты так ловко шрам замаскировала? И синяки прошли. — Да видала я в гробу ваши смены! Поваляюсь на больничном. — сердито отозвалась фельдшерица, прихлёбывая чай, — Где Данковский со своей Сабуровой? Вот пускай работают. Вкололи мне вчера какую-то дребедень, теперь с голоду помираю. А Яшка с неё спит без задних ног. Экспериментаторы! Хотела сказать светилу нашему, что кудрявая девка ушла и парень вместе с ней. Хотели удержать, но очень уж рвалась. — Боже. Ты. Мой. — сказал Корней, вставший чуть позже, чем обычно. Ночью никто не спал из-за штурма, а вот под утро сморило. Тревожные звуки начинающегося бардака не разбудили его. — Чего же вы в мае камин затопить изволили? — Красиво. — ответил Данковский. — А чего окна нараспашку? — Жарко. — ответила Клара. — А лужи-то на полу, батюшки… С разбегу, чтоль, ныряли? Они вдвоём замечательно поместились в старую медную ванну, которую сами выволокли из чулана и поставили у огня. Всю горячую воду из кухни они, конечно, извели. И львиную долю абсента тоже, рассудив, что трезвыми они не смогут уснуть. Денщик вздохнул и исчез в дверях. Данковский отхлебнул из стакана, не отводя взгляда от Клары. — Ещё есть шанс сбежать от меня как от чумы. — Зачем? — За тем, что я больше похож на наказание. Да, разобьёшь мне сердце, но никаких больных больше, никакого алкоголя, учёбы и сомнительных экспериментов. — Скучно будет. В дверь постучали. «Открой!» — крикнул Данковский денщику. Гаруспик вошёл, пригнувшись под сводом двери. — Оглооний мэнд. Ну наконец-то за голову взялись. Я думал, вы ещё в поезде объяснитесь, а вы два года ходили вокруг да около. Как поместились-то вдвоём в эту лоханку? Чего бросили меня одного? — Во-первых, тебе нельзя ходить, швы разойдутся. Немедленно сядь. Новости есть? — На мне всё как на кошке заживает, не бухти. Бурах с грохотом подтащил стул к собеседникам и рухнул на него. Бросил не глядя газету, которую принёс с собой. Вытащив её из воды, Клара стала читать. — Если кратко, то пуля — дура, Блок — молодец. Правда, его почти схватили и он сломал руку, но от такого не умирают. Я смотрю, тебе даже не интересно, сработал ли твой Инморталиум. — Приду вечером и погляжу, — меланхолично проговорил доктор, — Чему быть, того не миновать. Есть предел, когда уже не можешь больше волноваться. Наверное, я его перешёл. — Встретил твою фельдшерицу. Просила передать: если будет столько есть, то будет жить вечно, но толстой, а её такое не устраивает. Парень её спит. Ещё какая-то мёртвая девушка сбежала. — Вот дрянь! — скривился бакалавр, — Более отвратительного человека в жизни не знал. Ещё одна шабнак. Где её ловить теперь? Вольгина в бараний рог сверну, если упустил. Ну как с ними возрождать «Танатику»? — Кстати, — потупился Бурах, — твои методы оказались не такими безумными. Поверить не могу, кровь прижилась, почти без осложнений. — Тебе ввели-то совсем мало. Я перестраховался, моей не хватило. В тебе же целое ведро и потерял ты прилично. — Стой. Твоей? — Как ты думаешь, почему у тебя две дырки в руке? Сначала мы с Дашей переливали мою. Артемий захотелось расцарапать себе кожу и достать вену, чтобы непременно посмотреть, какая она, кровь Данковского? Как сок твири? Как змеиный яд? Что за субстанцию нынче перекачивало сердце менху? — Вот всё и замкнулось в кольцо, — проговорила Клара, — а во дворе, где ты кормил землю, взошла святая трава. Заметил?