Инморталиум

И кто, в избытке ощущений, Когда кипит и стынет кровь, Не ведал наших искушений, Самоубийство и любовь! Ф. Тютчев Кокон затрещал. Кир насторожился. Кто-то лез к нему снаружи, не говоря ни слова. Наконец, он увидел знакомые девичьи руки и помог открыть вход. Карина протиснулась между сегментами кокона и попала внутрь. Цветок отреагировал на вторжение: стенки вдруг уплотнились и лишили света внутреннее пространство. — Как ты меня нашла? — Карминский дал мне адрес. Посещения разрешены, вот я и воспользовалась случаем. Не рад мне? — Рад. — Сильно расстроен? — Нет. Уже смирился. Всякое бывает. — Я тебя не брошу. — Что это ты вдруг? Зачем я теперь нужен? Наслаждайся свободой. Наверное, ты уже с другим… братом. — У меня никого нет ближе тебя на этой самой свободе. Карина взяла его за руку, переплела свои пальцы с пальцами Кира и тот почувствовал как по предплечьям ползут холодные мурашки. Она никогда раньше не трогала его. — Совсем? Я даже и не знал. Может, тогда бы не наказывал тебя так строго. Извини. — Ничего. Это же из благих побуждений. Больше никого мои ошибки не волнуют, кроме тебя. Кир не прощал промахов и невнимательности. Неотвратимость наказания была известна сестре и каждый раз она сама приходила к нему за очередной порцией страданий. Удары тока Рвач производил такие, что судороги были каменными и на несколько минут Карина выпадала из действительности. На коже потом запекались страшные поцелуи-ожоги. Зато, когда она приходила в сознание, Кир менялся и был с ней ласков и внимателен, словно отец. Он становился искренним и спокойным, мог даже пошутить иной раз. Так, одобряемые Уставом, проходили акты их болезненной любви, и они были оба довольны, но всему приходит конец. Карина осторожно провела рукой по груди Кира. Одежды на нём не было. Тогда она вывернулась из своей и вытолкнула её через вход наружу. Ноги приятно путались в каких-то сухих стеблях. Они были гладкими и не ломались, просто упруго гнулись, издавая приятный хруст. Она столько всего хотела сказать, а слова, вдруг, потеряли смысл. Кокон пожирал её тревоги и путал мысли. Карина почувствовала как Кир положил руку ей на талию. Она с трепетом принимала неуверенный, но искренний интерес человека, созданного для причинения страданий. Там, снаружи, лицо его всегда было суровым, спокойным и безразличным к чужим слезам, глаза медного цвета безжалостно пробирались под одежду, под кожу, выхватывали незначительные детали обстановок домов и кабинетов, дотошно препарируя чужое, личное и не гнушаясь ничем. Когда он вставал во весь рост на совещаниях в Собрании даже старшие молча восхищались его статью образцового инквизитора. И теперь этот опальный палач, скрывшись от всего мира, вынужден был привыкать к самому себе. Своей истинной природе, человеческим склонностям и инстинктам, забытым и отвергнутым. Его жестокие глаза тонули в темноте и были слепы. Тело, вместилище жизненных сил, посвящённых высоким идеям, требовало эти силы потратить на бесполезное, эгоистичное удовольствие, от которого он давно отвык. Кокон сбивал с толка, мешал сопротивляться, подкидывая всё новые желания и распуская тугой клубок воли. — Я всё вспоминал тебя в цивильном, — прошептал Кир, — Когда ехали на срочный сход к Веснину. Я тогда себе на секунду вообразил, что ты просто моя женщина и мы едем куда-нибудь в ресторан, и все смотрят на нас с восторгом, с завистью. Как мальчишка, ей богу… Просто хотел, чтобы ты была моей. По собственной воле. «Давай сбежим! Веснин убит, путь свободен, мешает только твоя преданность Собранию. Почему мы так несчастны, за что?!» — стоял крик в голове Карины. Увы, она не могла проронить ни слова. Это расколдовало бы Кира, только начавшего открываться ей. Он поцеловал её в шею. Карина приготовилась испытать боль, но боли не было. Инквизитор не хотел оставлять на ней уродливую красно-синюю метку. — Ты плачешь? Я чувствую слёзы. Иди, если хочешь, не держу. — Не хочу никуда идти. — Тогда не бойся меня. Он обвил девушку длинными жилистыми руками. Отвыкшее тело пробуждалось медленно, но природа брала своё. Хрупкая и чувствительная Карина вздрагивала от каждого его прикосновения. Он вспоминал, как они вместе ходили на задания и какой ужас вызывали у тех, в чьи дома почтительно стучались, свободно входили или ломали двери. Ловкая Карина отлично стреляла. Её детская манера говорить существовала отдельно от любви к убийствам, а сутану она носила так, будто бы родилась в ней. — Ты как маленькая птичка. Юркая, лёгкая. Так и взял бы тебя целиком в руки, да страшно придушить. Птичка… Душа Кира была совершенно недосягаема, но Карине удалось сделать невозможное и завладеть ею. Принесённые жертвы оправдались. Находясь в самом коконе тирана, в темноте, обнажённая, она чувствовала, будто бы весь мир здесь, внутри, а снаружи только холодный космос. Несколько часов они беспечно возились, дремали и сжимали друг друга в объятиях. Кир жадным ртом накрывал губы Карины и подолгу не мог и не хотел отрываться от неё, как будто пытался вернуть все минуты, не растраченные ими на нежность. Ещё большую близость они решили отложить на потом, чтобы случайно не повредить кокон. Да и физическое соответствие их было под вопросом: Кир, будучи вдвое больше, боялся несправедливо навредить. Когда он остался один, наблюдая сокодвижение в полупрозрачных жилках стенок, вспомнил о подопечном: «Надо же, как я переменился к нему сейчас! Жаль, что ни разу не поговорили по-людски. Много бы я теперь отдал за хороший совет и поддержку. Что делать дальше? Как быть с Кариной? Что она, на самом деле, любит? От чего будет счастлива? Я должен к ней прийти. Уверен, меня отпустят на пару часов под честное слово». Кир и забыл, что неудовлетворённые желания могут вызывать лёгкую боль. Нужно было выбираться. Гаруспик чувствовал себя неловко в чьей-то квартире. Для штаба она годилась, но весёлые занавески, цветастые скатерти и вышитые подушки смотрелись слишком беспомощно среди наводнивших это жилище ремней, штыков и кителей. Блок проверял винтовки, которые готовился отдать. Отполированные шарики затворов слушались его безукоризненно. — Мы организуем доступ в больницы для пострадавших. Я пообещал каждому, что за его жизнь будут бороться. Твой санитарный отряд прикреплён к больнице Данковского. Туда придёшь с солдатами, они разместятся во дворе и на первом этаже. К сожалению, приказ убрать бакалавра теперь и у инквизиции, и у гвардии. Пусть сидит на месте! Работает, спит, водку пьёт, в шахматы играет, только бы не на улицу, а то ведь никогда не знаешь, куда его понесёт… Я тут вспоминал твой рассказ про то, как он один с винтовкой на болота пошёл, выручать Стаматина. Блок покачал головой, ухмыляясь. — Волок я его из скотобоен и поражался. Весит как подросток. Кости как карандаши. А куража и наглости на батальон хватит. — Он ещё и меткий, — отозвался Бурах. — Один ствол ему, а обез дашь Кларе. Кстати, ты её видел? Как её дела? — Муштрует её Данковский. Она потеряла дар целительства, но руки у неё, говорят, и так золотые. Генерал помолчал, разглядывая Гаруспика. Прокашлялся, собрался с мыслями и произнёс: — Самое главное — ты ему скажи помягче, что надо выбрать сторону. Вот прямо сейчас. И лучше пусть ошибётся, чем останется при своём. Я, может, в его утопиях не смог до конца разобраться, но он и за неравенство, и против инквизиции. С такими взглядами трудно будет передать ему кое-какие полномочия. Если, конечно, победим. Меня, видишь ли, подводит собственная натура. Солдат служит себе и служит, старается не выделяться. Инициатива в армии — опасная штука. Вот я и сидел, и терпел, и приказы выполнял, пока командование совсем с ума не сошло. А Данковскому такое неведомо, он в скандалах как рыба в воде. Шантажом кого угодно обложит, и не поймёшь никогда, блефует или нет. Он же дома-то, в столице, совсем не такой, как в степь приехал. Ты меня извини, но на вас, провинциалов, только так и можно было впечатление произвести, чтобы слушались. Я почти уверен, что у него в чемодане чистые рубашки да сигареты лежали, а не хитроумные лекарства с инструментами. Пока ехал, небось, крылатые фразы латинские учил. Тут-то он ими не разговаривает, заметил? Умеет. Умеет голову морочить, но остаётся человеком с большой буквы. Многим в пример. Лицо грядущей эпохи. Артемий в душе согласился с Блоком. — Может его прямо спросить, что он за верность вам хочет? Генерал пожал плечами. — Попробуй. Это ты ему друг, а я… Чувствую, уважает, но отгораживается. Освободили одну палату. Ночью бакалавр принялся за работу, собирая из трубок и флаконов системы. Раньше подобное он видел только на иллюстрациях, которые присылали из-за границы интересующиеся «Танатикой» коллеги. Ещё несколько систем сделал Яков, пока Данковский, стараясь не греметь каталкой, возил в палату умерших от удушья. «Тоже, своего рода, инъекция жизни. Подарок Блоку вместо того, что я оставляю себе. Только бы получилось! До трёх литров крови из каждого — это не одна спасённая душа» — думал он, фиксируя трупы в наклонном положении. Не хватало лишь некоторых инструментов. — Канюли тебе? — сощурилась Софья. — Все, сколько есть. В больнице кончились, а ты ими точно пользуешься. — Не дам. С какой стати? Ты на меня два года уже сверху вниз смотришь. — Гор мне всё разъяснил. Был не прав и каюсь! Не отвлекайся, сам найду. — Не смей ничего трогать! Запрещаю. Данковский вздохнул. — Что ты хочешь за инструменты? Считай меня безотказным. Но быстро, каждая минута на счету. Девушка презрительно скривилась. — Нужен ты мне очень! Гора вполне хватает. Устала уже от вашей общей рожи и общего тела. Но вообще-то забавно выходит: когда ты придушенный или связанный валяешься, выглядишь так мило, беспомощно… То есть, не ты, а он, но фантазия меня выручает. А брат у тебя покорный. Открыт, так сказать, всему новому. «Хорошая идея», — рассудил Данковский. Зайдя за спину декадентке, он незаметно стянул из венка сатиновую траурную ленту. Раз уж не хочет помогать, пусть не мешает. Слишком уж она увлеклась укладыванием в гроб цветов. — Я его даже по имени не называю, разница между вами ничтож… Накинутая петля сдавила ей горло до потемнения в глазах. Спутать ей руки и ноги труда не составило. Данковский дотошно обыскал её рабочее место, но нашёл только запертый на ключ ящичек. То, что гремело внутри, он счёл полезной находкой, но ключа не обнаружил. А больнице был только один человек, способный разделаться с любым замком. Клара с наслаждением размяла пальцы и вытащила из волос шпильку. — Получите… и распишитесь, господин доктор! Крышка отскочила всего через несколько секунд её стараний. Данковский даже выругался от количества канюль нужной формы и лигатур, лежавших внутри. Всё было готово для того, чтобы пригласить хирурга полюбоваться на проделанную работу и заставить его сдержать обещание. Оставалось только уповать на широту его взглядов, ведь метод, мягко говоря, не вписывался в рамки врачебной этики. Руфина уселась в удобное кресло. Какие же все вокруг страшно невнимательные! Стоит нацепить белый халат, и тебя пустят куда хочешь. Даже в открытый настежь кабинет главврача. Ничего занятного вокруг не было, только горы бланков и карточек. Точно как в канцелярии. Застреленный кем-то намедни Веснин её страшно злил. Он не умел работать и мешал таким щукам как она охотиться на различную рыбёшку вроде этого доктора. Что значил этот идиотский запрет на работу с ним, ей было невдомёк, а вот выбить почву наглому генералу из-под ног выглядело весьма азартно. Её теплохладность ко всему немного отступала, когда нервы хорошенько натягивались и всем правил риск. В такие моменты ей даже немного хотелось жить. Данковский толкнул дверь и сразу увидел дуло дамского пистолета, направленное ему в голову. — Ух ты! — удивилась Руфина, — вы же тот самый, кому вручали орден. Я давала вам аммиак, помните? Помогло? — Даже не один раз, — ответил бакалавр. Клара, которую он привёл забрать документы для выписок, стояла у него за спиной. — Посмотрите на них! Вылитые Аид и Персефона! Так жаль дырявить ваши виски! — Так не стреляйте. Что я вам сделал? — Вы можете стать источником катастрофы. Всё, попадающее в руки военных, становится оружием. Если оружием станет бессмертие, о-о-о! Какие времена нас ждут! — Пока я ещё жив, хотел бы спросить: откуда у вас газовая граната? Руфина беспечно повела плечами. — Гвардейцы нашли какой-то схрон. А откуда у вас противогаз? Вот чего я не могла предусмотреть. — Это респиратор. Подарил отец. — Ах, Андрей Николаевич! Я допрашивала его. Точнее, хотела допросить, но он всё испортил своим обаянием, да и не знает ничего. Вы — его молодая копия. Она беспечно покачивала дулом пистолета, но уголки её губ почему-то опускались. Руфина медлила и молчала. Так прошла минута, две, три, пока инквизиторша не закрыла глаза и из-под её ресниц не покатились слёзы. Перемена её настроения поразила бакалавра. — Мой Май был так похож на вас! Тоже брюнет. С такими же скулами. Глаза светлые. Он был ещё жив на вашем награждении, а потом его убила какая-то тварь. И меня вместе с ним. Какого цвета у вас глаза, господин доктор? Не могу разглядеть. — Светлые. — ответила за него Клара. Руфина встала во весь рост. Звякнув металлом о зубы, вставила ствол пистолета в рот и нажала на спусковой крючок. Хлопок вышел омерзительным, сырым. Данковский обернулся взглянуть на Клару. — Гипноз? — догадался он. Нетерпеливо тряхнув головой, она произнесла: — Тельман! Ловим его, он где-то здесь! Бакалавр осмотрел помещение. — Коллега! — вкрадчиво произнёс он, — Отзовитесь! Я вас отсюда выведу! Я безоружен! Он поднял руки над головой. За окном блеснуло зеркало. Инквизитор, убедившись, что угрозы нет, толкнул створку окна и сел на подоконник, тяжело дыша. — Ох. Боже мой, как я боюсь высоты! А стоять на карнизе… Даниил, я не хотел. Я здесь ни при чём, поверьте! Руфина, ах… — Конечно-конечно, — ответил Данковский, — никто вас не винит. Это нервный срыв, несчастный случай. — Я раскаиваюсь, честное слово! Клара никак не могла поймать его бегающий взгляд. Тельман медленно подходил к Данковскому, твердя какие-то извинения, а она продвигалась к инквизитору за спину. Наконец, заняв выгодную позицию, затаилась. — Очень рад видеть, — заверил доктор. — Они заставили меня! Я думал, будет иначе, без крови, без дознаний… — Я всё понимаю! Подойдя ближе, Тельман стал шарить на поясе. Прут его куда-то исчез. «А ну как отдаст меня солдатам? — думал он, — нужны гарантии. Выстрелю и сбегу». Внезапный удар по шее заставил его обернуться. Клара не сообразила, как пустить по пруту ток, но рубанула им, словно шашкой. Выхватив пистолет, Тельман выстрелил в её сторону, но она успела нырнуть под дуло и инквизитор промахнулся. Брызнула штукатурка. Он получил ещё один удар, от боли выронил оружие. Ему зачем-то дали передышку. Открыв глаза, он увидел, что прут уже в руках Данковского. — Ах ты крыса, — прошипел тот, сдавил ручку в нужном месте и прут затрещал, облизнувшись белой вспышкой. Бакалавр всыпал бывшему коллеге по лицу что было сил, добившись, чтобы он упал, скованный судорогой. Пугающим тоном Данковский произнёс: — Первая группа крови, да? Я помню. Помню, как мы были открыты друг другу в «Танатике». Опыты на самих себе, наследственность. Абрам, вам предстоит выполнить благороднейшую миссию. Ваша кровь — чистое золото! Волочь Тельмана по этажам было крайне неудобно. Тяжёлый и отчаянно сопротивляющийся, хоть и мучимый ударами тока, он ещё и пытался орать. Егорка, направлявшийся в столовую, заметил возню и подоспел на помощь. Узнав, зачем понадобилось привязывать к койке инквизитора, он восторженно забегал по палате, рассматривая трубки и флаконы. — Ай да начальник! Ишь, чего удумал! А может, мы и этого… Спровадим в царство теней? — Этого не трогай. Будем выкачивать из живого. Егор вздохнул. — Хочешь, я тебя научу группу крови определять? — спросил Клару бакалавр, доставая шприц. Тельман завыл сквозь старые справки, которыми ему набили рот. Когда первая порция отправилась в пробирку, Егор выхватил её из рук доктора. — Позвольте показать даме фокус! — Это интересно, но ненаучно, — проворчал Данковский, — и Клара, не смей повторять! Мортус поводил пробиркой под носом с видом сомелье. — Кажется, село Грязищи. Правый берег реки Смердянки. Лет пятьдесят сосуду из-под сего благородного напитка. С этими словами, к ужасу медсестры, он попробовал кровь на вкус. — Первая отрицательная. — Он никогда не ошибается. Однажды я его заставил перепробовать образцов десять. Вообще-то врачи в древности даже мочу на вкус пробовали для постановки диагноза. Почти та же жидкость, только хорошо профильтрованная. — Растоптал, так сказать, эдельвейсы моей славы. — пробормотал мортус, — Ну спасибо! Я тут перед дамой, значит, хвостом трясу, а ты… Как я должен размножаться? — Не размножайся, сделай милость. Тебя одного достаточно, чтобы я выглядел не самым сумасшедшим в этом заведении. — Софью не тронь, там Гор зарычит. Клару забрал из морга. Данковщина! Всюду! — Выйдете оба! — вдруг веско сказал доктор. Медсестра и мортус исчезли, столкнувшись в дверях от спешки. Скулящий Тельман, полностью накрытый простынёй, почти рыдал, чувствуя, как беспощадная игла, присосавшись к опадающей вене, отнимает у него жизнь. Наконец, страдая от нарастающего звона в ушах, он ощутил, как разрезали бинты, которые удерживали его на койке. Данковский откинул простыню. — Проваливай, пока жив. Инквизитор подумал, что ослышался. Промедление взбесило бакалавра, он схватил с соседней койки влажное полотенце, свернул его в «крысиный хвост» и с ненавистью хлестнул Тельмана по дряблой шее, от чего тот оживился и поковылял к выходу. Беглые солдаты с вечно кровоточащими от вырванных колец носами полюбили Вольгина. Он совершенно не умел пить, уходила на него где-то кружка браги, а дальше начинался спектакль. Он приписывал Карине святость, магические способности и божественное происхождение, превознося её над прочими женщинами, которые были ничтожны и с которыми, к слову, у него никогда не складывались отношения. Инквизиторша привыкла к грубым комплиментам военных, среди которых обитала, но естествоиспытатель, день и ночь досаждавший дурацкими разговорами, начинал мешать работать. Благо, почти всё уже было готово. Она спала без снов, заперев дверь, на своей узкой девичьей кроватке, поверх одеяла. Солнце, которое вставало уже очень рано, грело её, просидевшую всю ночь за приборами. Вдруг, раздался выстрел и Карина подскочила. В ужасе она рванулась не к окну для побега, а к столу с бесценными реактивами. Выстрел был одиночный. В прихожей повисла тишина. «Если бы захват, то палили по всем… Неужели кто-то свёл счёты с жизнью?». Она открыла дверь и не сразу узнала в лежащем на полу Кира. Цивильный пиджак, белая рубашка. И отсутствие половины черепа. Вольгин держал двухстволку и не мог пошевелиться. Наконец, он вышел из оцепенения и потрясённо сказал: — Я попал! Я его убил! — Твою мать. — меланхолично отозвался солдат, державший в руках жестяную миску, — Только пожрать собрался, а тут дробью шмаляют… Карина упала на колени рядом с телом. Её тонкая сорочка стала пить с пола кровь, окрашивая подол в киноварь. У Кира что-то выпало из кармана, она машинально подняла и открыла бумажный свёрток. Внутри, ловя капли весеннего солнца, красно-золотыми фольговыми обёртками светились конфеты «Птичка». Почти одновременно с нечеловеческим воплем, который издала сокрушённая горем Карина, на подступах к столице взлетела на воздух артиллерия. Её доставили для защиты Собрания и Думы, но Блок сумел обставить гвардию. Серия взрывов была настолько мощной, что напоминала землетрясение. В больнице начался переполох. Бакалавр еле успел поймать полетевшие со стола склянки. Бураха, находившегося в опасной близости, едва не контузило. Зажавший ладонями уши генерал почувствовал как волна триумфа накрывает его с головой. До начала штурма оставалось совсем немного. Обход начинался рано. Данковский не привык к строгому режиму и невпопад кивал медсёстрам, тараторящим наперебой про температуру и повязки. Первыми на очереди шли самые тяжёлые больные. Как правило, они лежали без сознания, но один из них еле шевеля немеющим ртом, диктовал Даше, сидевшей с листком бумаги на коленях: — Рана не оставила мне шанса… Дорогая Лиза… Помолись за меня… Скажи родителям… Данковский подошёл к нему. — Вам необходим полный покой. Больной с трудом сфокусировал взгляд и произнёс: — А, доктор! Я помню. Кесарево делали моей жене. Бакалавр провёл только одну подобную операцию и не смог её забыть. — Вы тот кадет, с которым я на лестнице говорил? Очень возмужали. — Да. Мы, кажется, по разные стороны баррикад, — кивнул он на гвардейский китель, висящий на стуле у кровати, — но уже не важно. — Вас оперировал Рогов. В столице лучше него никого нет. Есть только такие же. — Он сказал, писать завещание. У меня вот готово… Подпишете? Данковский вышел из палаты. Схватился за переносицу, и опустив голову, глухо зарычал. Медсёстры разом замолкли. Когда он взял себя в руки, то поднял на них глаза и произнёс, роняя слова как камни: — Сколько горя ещё необходимо? Сколько простреленных вчерашних кадетов? Сколько овдовевших шестнадцатилетних матерей? А? Чтобы общество изменилось наконец? Чтобы мы изменились? Медсёстры жалостливо замычали. Одна даже осторожно погладила Данковского по предплечью. «Они ещё жалеют меня. — думал он, — Плохо образованные. Хохочущие над любой пошлостью. Рождённые слушаться других. Прямо как солдаты, ежечасно пополняющие все морги столицы. Я должен, вроде бы, презирать их, но не могу. Милосердные. Милые. Храбрые». Клара с проворством мыши прокралась мимо конвоя и незаметно покинула больницу. Её путь лежал через дворы, к общежитию. «Данковский будет в ярости от этих затхлых профессоров и бестолковых первокурсников на пороге, да и от моей самодеятельности тоже, — думала она, — но что ни сделаешь для общей цели. Он гордый и просить не пойдёт». Минуя вахту, ей удалось влезть на козырёк подвала и забраться в окно к знакомым. Побеседовав, вместе они стали обходить комнаты и компания их пополнялась. Сопротивляться Кларе было сложно, и оглушённые непонятным месмеризмом, студенты и некоторые преподаватели уже через час окружили её плотным кольцом посреди широкого коридора и слушали во все уши. — За два года мы с Данковским пережили обыски, дознания, преследования, но не покинули пост. До чего довели его, кавалера «Крыльев»! До нервных срывов и обмороков! Главврач позорно сбежал, а мы остались. Послушайте! Вы же медики! Нас всего двадцать человек в больнице! Что же вы за врачи, если в такой трудный час отсиживаетесь? Мой наставник не побоялся пойти против инквизиции и выбил зубы из этой пасти! Охрана у нас крепкая. Оружие есть. — хлопнула она себя по кобуре, — Идёмте со мной! Обеспечим Блоку тыл! Подарим ему пару дней! Студенты, и без того охваченные революционными идеями, подняли одобрительный гвалт. Показавшиеся на шум преподаватели переглядывались. Когда вереница молодёжи стала покидать общежитие, некоторые из них ощутили укол стыда и беспокойство. Не слишком спеша, сетуя на испорченный вечер и «наделают там делов, Данковскому потом расхлёбывай», они решили, что девушка права и засобирались. От внезапного вторжения медиков бакалавр совершенно опешил. Среди них были те, кто ненавидел его и старался даже не смотреть в его сторону, но всё же, они явились, наводнив только отмытый от крови Руфины кабинет. Многие оценили обстановку и остались на ночь или пообещали вернуться с утра. Бурах зашёл на рассвете перехватить что-нибудь в столовой. Завидев его из коридора, бакалавр подозвал к себе в палату. Артемия поразило количество крови во флаконах на столах. — Вот это запасы! Как на настоящей станции переливания! — И никаких быков не понадобилось. Данковский весь светился, хоть и был страшно дёрганым. На щеках обозначились ямочки от улыбки, которую он старательно прятал, довольный собой. — А с этими что? — Они мертвы. Удушье от газа. Хорошо, что он не портит кровь. Смерть положила на меня глаз, Артемий. И снится мне, и подарки дарит дорогие. Догадка ставила менху в тупик. То ли несчастный Данковский тронулся умом, то ли всё происходящее было кошмарным сном. — Ты же не собираешься ещё живым… — Собираюсь. А в чём дело? Флаконы стерильны, системы тоже. Гаруспик молча вышел из палаты. Его никогда не мутило на работе, но от методов Данковского он уже в который раз ощущал подступающую тошноту. Переливать мёртвую кровь пациентам было ещё бредовее, чем изобретать бессмертие. Он вышел на улицу и замер на крыльце, разглядывая грязно-акварельное небо, насаженное на коптящие день и ночь заводские трубы. «Бедный Данковский, возомнивший себя богом. Харизма — вот, что самое страшное в нём. Ведь никто его не останавливает. Он дарит людям мечту, надежду. Мечтать даже лучше иногда, чем иметь. Не может отказаться от амбиций, а кроме пустых идей у него, на проверку, и нет ничего. Никакого бессмертия, а эти трансфузии… Да если бы всё было так просто, все бы давно выкачивали кровь из трупов, не тревожа живых. Нехорошо так думать, но может, правы были инквизиторы? Что бы ещё он натворил, не устрой они облаву? Клару нужно забрать. И уехать домой, в степь. Со временем забрать и Даню. Может, вылечит его родная земля?» Сердце Бураха мучительно сжалось. Нельзя было так резко погружать человека науки в мир сакральной тайны. Он счёл, что страшно виноват. Передавая Блоку письмо, он старался не поднимать глаз. «Моё имя вам известно. Благодарю за оружие! Пользуясь полномочиями главврача я создал надёжный банк крови для снабжения пострадавших в ходе вашей операции и количество материала растёт с каждым часом. Клара, пользуясь природным обаянием, привлекла студентов и докторов института к нашей борьбе. Многие из них — отличники, цвет медицинского сообщества. Скажу теперь другими словами: в одном месте я собрал почти всё, чем имею счастье дорожить. Подвергнув больницу опасности, вы лишитесь поддержки, которой нет у ваших оппонентов. Их полевые медики на войне, а больницы хоть и вместительны, но персонал частично распущен. Вы идёте в авангарде грядущего столетия, рискуя жизнью. Рискнем и мы. Серебра и пурпура в ваши сердца!»