I hate you

Людвиг утыкается взглядом в тарелку с... чем бы то ни было. Ему сейчас это и не важно. — Нет аппетита? — спрашивают Германию и тот, просто ради приличия, съедает небольшой кусочек. А затем чувствует запах гнили. «Что за чёрт?» — думает Людвиг, оглядываясь в поисках источника смрада. И случайно опускает взгляд на тарелку. Стул, на котором он сидел, с грохотом падает на пол, когда Германия отшатывается. Его мутит. — Мистер Крауц, что-то не так? — спрашивают его, пока он пытается отдышатся и понять, что за... На его тарелке лежит мясо. Прогнившее и покрытое ползущими, белыми личинками. — Ты слепой?! — кричит Людвиг и поднимает взгляд. На него пялятся трупы. У Густава, сидящего слева, отсутствует челюсть и левая рука. На камзоле выступают бурыми пятнами засохшие пятна крови, а белёсые глаза окружили черви. — Герр, пожалуйста, успокойтесь. Что-то не так с едой? Вам плохо? — Германия дёргается и снова обмирает. — Герр Крауц..? Пауль смотрит на него, если так можно выразится о трупе с половиной головы, из которой что-то... течёт. Грудная клетка продавлена так, что рёбра лёгкие пробили, и с обратной стороны являют себя кровавым орлом. — Oh mein Gott... — хрипит Людвиг, закрывая рот ладонью. — Gott, Gott, Gott... Германия обводит взглядом зал, продолжая впадать в истерию. Они все. Все трупы. У кого-то нет ног, рук, голов. У других продавлена грудная клетка, а другие изрешечены пулями. Людвига снова мутит и он пытается отвести взор куда-нибудь. И взгляд цепляется за стол. Становится только хуже. В начале, от вида. Потом, от запаха. В конце, от осознания. «Mein Gott», — как мантру про себя повторяет Людвиг. Желудок спазматически сжимается, грозясь избавится от всего внутри. На столе лежат блюда полные гнилых продуктов. Овощи покрылись плесенью и стали совершенно чёрными, а мясо было полно мелких, мерзких тел личинок и воняло тухлятиной. Но к этому... можно было привыкнуть. Можно было игнорировать. Если бы не одно «но». Мясо было человеческим. На тарелках лежали отрезанные руки и ноги. Напитки вместо зонтиков украшали наколотые на зубочистки глазные яблоки, а человеческая кожа была заменой салфеток. В центре этой композиции лежало самое большое блюдо, на котором, как казалось вначале, лежал зажаренный поросёнок с привычным красным яблоком в пасти. Людвиг пригляделся. Младенец. На блюде лежал жаренный полугодовалый младенец, с яблоком во рту и выколотыми глазами. — Позовите доктора! Герру Крауцу плохо! Наверное, да, Людвигу становится плохо. Бледнеет резко и на пол сползает, всё ещё зажимая ладонями — теперь уже двумя — рот, чтобы не издать ни звука. А очень хочется. И Людвиг не знает, чего больше: плакать или кричать. И того, и того понемногу. Наверное. — Людвиг... — слышится на периферии, и Германия головой дёргает, оглянуться пытаясь, но ничего не выходит. — Герр Крауц! — панику в голосе Пауля можно руками прощупать. — Вы меня слышите? За врачом уже послали. — Людвиг... Людвиг, просыпайся, — вновь раздаётся мягкий голос. Германии он кажется смутно знакомым. Кто-то... важный? Да, важный. — Это всего лишь кошмар. Просыпайся. Людвиг честно пытается, но не знает, что нужно сделать. — Проснись! И Германия не выдерживает. Слёзы текут по щекам, огибая сцепленные замком пальцы и падают на рубашку, пропитывая ткань влагой. Из-за ладоней всхлип выходит задушенным. — Бр-брат... Пруссия... — каждое слово икотой и всхлипами сопровождается. — Пожалуйста... Помоги! Пруссия! — Людвиг... Германия резко открывает глаза, перекатывается вбок и едва не падает с кровати. — Брат..? — звучит очень жалобно. — Гилберт? Сбоку слышится шорох, а затем Людвига укрывают тёплым пуховым одеялом и обнимают. — Тихо... — Германию по волосам гладят, успокаивая. — Всё хорошо. Это был просто кошмар. — Т-там... там... — заикаясь, пытается что-то объяснить Людвиг. Пруссия эти попытки прекращает, иначе станет только хуже. Не в первый раз с этим сталкивается. — Это был кошмар. Всё хорошо. Видишь? — он раскрывает руки, давая брату шанс рассмотреть себя. — Я здесь. И ты тоже здесь. В своём доме. — Да, — дыхание приходит в норму. Вдох-выдох. Он дома. С братом. Не в Берлине. Всё хорошо. — Ты прав, — Германия кивает, вытирая глаза обратной стороной ладони. — Я в порядке. — Ты уверен? — Пруссия щурится, правды выжидая. Знает же, что брат слабость скрывать любит. Пытается казаться сильнее, чем он есть на самом деле. — Я могу спеть тебе колыбельную. Германия выдыхает недовольно. Губы сжимает. Только не выходит никакой серьёзности с покрасневшими от слёз глазами и забитым носом. — Ты... ты никому не расскажешь об этом? — Я? Нет, конечно, — улыбается Гилберт так, что Людвигу начинает казаться, что... — Я никому не скажу. Ложись. Людвиг подчиняется. Гилберт ложится рядом, подтыкая одеяловый кокон для брата. — Твою любимую? Людвиг кивает и закрывает глаза. — Schlaf' ein, schlaf' ein, schlaf' ein...