I hate you

— Прости. Иван не ожидал увидеть на пороге своего дома Германию. По крайней мере, не в таком виде. Совершенно побитого — разбитого даже — дрожащего, как лист на ветру, сжимающего дверной косяк до белых костяшек. — Входи, — коротко говорит Иван, открывая дверь на распашку, запуская немца внутрь. Тот улыбается, но, едва делая шаг, падает. От встречи с землёй его удерживает Брагинский. — Прости, — снова хрипит Людвиг, когда Россия затаскивает его в помещение, укладывая на близстоящий диван. — Я не хотел. Иван бровь выгибает. — За войну или диван? — спрашивает он, когда видит светло-бежевый сатин кровью пропитывается. — Тебе нужна медицинская помощь. Людвиг от этого отмахивается и, кряхтя, садится на диван. — У тебя есть... морфий? — спрашивает немец. — Просто... Брагинский вглядывается в бледное лицо и замечает расширившийся зрачок, захвативший почти всю светло-серую радужку. — Так ты... — Иван не знает как правильно сформулировать вопрос. — Как давно ты принимаешь морфий? Германия дёргает головой, подавляя очередной приступ тошноты. Загнанное дыхание, правда, этим скрыть не удаётся. — С... 19... — Людвиг глаза прикрывает, от прожигающего взгляда скрыться пытаясь. — С 1913 года. У Ивана отпадает челюсть. — Пять лет?! Германия заторможенно кивает. — Морфий... регенерацией брался, а во время боя... надо было заглушать боль. Я принимал дозы в четыре раза больше нормы... Но это помогало не долго. — Мы едем к врачу. Германия смеётся. Как-то каркающе, будто в лёгких кровь, которую он не может никак откашлять. — И как ты объяснишь врага народа у себя в гостях? — улыбка усталая, такая, что сразу становится понятно, на какой "приём" рассчитывает Людвиг. — «Просто за сахаром зашёл»? Иван хочет сказать что-то резкое в ответ, может даже ударить его — всё равно ничего не почувствует, скотина — но вновь обращает взгляд на диван. — Fick... — Людвиг смотрит туда же. — Я тебе диван перекрасил. Бедная сатиновая ткань не долго выдерживает войну с кровью, неизвестно откуда берущейся, и темнеет, доходя оттенком до тёмно-бордового. «Кровь...» — думает Иван. А затем до него доходит. — Снимай рубашку! — Зачем? — Снимай! Сейчас же! И развернись спиной! Германия подчиняется. Рубашка падает на пол, а Ивану предстаёт ужасная картина. Огромное количество кровоточащих рубцов, превративших спину в месиво, от плети, идущих от выпирающих лопаток и уходящих под кромку брюк. — Господи, — выдыхает Иван и уходит — убегает — за аптечкой. Думать, что чувствовал Людвиг без морфия как-то не хочется. Возможно, потому что страшно. За Людвига. — Кто это сделал с тобой? — спрашивает русский, когда Людвиг животом на кровати лежит на боль от спирта совсем не реагируя. — Наши? — Мои. Ивану от этого только гаже становится. Свои же плетью били. Суки. — За что? — Россия рубцы считает, пока раны обрабатывает. Шестьдесят. Господи помилуй... — Я воспротивился... Не хотел твоих убивать, — Германия голову поворачивает, руки под неё складывая. — Потом проснулся в подвале, прикованный цепями к потолку, — он замолкает. Говорить больно. — Сказали, что я должен убивать всякого на кого они укажут, что я... — Людвиг резко отворачивается, — я их цепная псина. — А Гилберт? Он ничего не мог... — пытается предложить Иван, но осекается. Глупость почти сморозил. — Я ему ничего не сказал. Ни про морфий, ни про... это. Россия кивает, спину немцу забинтовывает, а после предлагая чай с мёдом. — Danke. Иван смотрит на бледного Германию, с трясущимися от усталости и огромной дозы морфия руками, с мешками под глазами и месивом вместо спины и души. Брагинский, на самом деле, не долго думает. — Оставайся у меня на сколько хочешь. К своим тебе возвращаться нельзя. Людвиг снова кивает, пошатнувшись от резкого движения. Домой ехать и самому немцу кажется глупой и страшной идеей. Разорвут на части. А здесь, в Российской Империи... Здесь этого не позволит сделать Иван.