I hate you

Людвиг честно не знал, что обычная игра доведёт их до такого. Они просто кружились по опушке, недалеко от дома Ивана, играя в прятки и салки. — Поймал! — Германия опрокидывается на мягкую осеннюю подстилку, инстинктивно обхватывая русского за шею. — Ты снова проиграл. — Ты жульничал, — улыбаясь, выдаёт Людвиг. — Ты подглядывал. Иван хмыкает. — Да ну? — Ну да, — отвечают ему и Брагинский, глаза закатив, обнимает Людвига за талию. — Я же знаю. Русский игнорирует это как-то. Привык уже. А вот чужое тонкое тело в его руках кажется... Нужным? Нет, необходимым. — Почему ты так на меня смотришь? — спрашивает Германия, наблюдая за вперившим в него взглядом Ивана. — Очень... странно смотришь. — А как ты думаешь? — Людвиг голову вопросительно наклоняет, не понимая. — Я люблю тебя. Германия тушуется, взгляд отводя. Стыдно, но совсем чуть-чуть. И очень приятно. — Повтори, пожалуйста, — просит немец. — Я. Люблю. Тебя, — делая паузу после каждого слова, говорит Иван. — Ich auch. Брагинский, услышав ответ, наклоняется ближе к Германии, кончиком пальца по нижней губе проводит. А затем целует. Нежно, едва касаясь, будто прося разрешение. И Людвиг это разрешение даёт. В какой момент лёгкие поцелуи превращаются в полные страсти и желания, они не помнят. Лишь когда воздух в лёгких кончается, они отрываются друг от друга, делая пару вдохов, чтобы продолжить. — V-vanya... — хрипит на родном языке Германия, когда чужой язык на пробу касается шеи. — Bitte... Немецкая речь Ивану в подкорку сознания входит, разряды электричества по мышцам пуская, вместе с кипятком вместо крови по телу прокатываясь. Брагинский уязвимую шею покусывает, пару ярких засосов оставляя, под аккомпанемент стонов и сжимающихся тонких пальцев на загривке. — Vanya! — случайно — или не очень? — выкрикивает Людвиг, ощущая холодную руку на животе под рубашкой. — Ты правда хочешь, чтобы я перестал? — шепчет Иван Германии на ухо, таким голосом, что сразу становится понятно, насколько он хочет его. — Чтобы я перестал касаться тебя? Змей-искуситель. Людвиг хочет сказать: «да, прекрати». Или «нет, продолжай». Но в итоге из горла смешанным стоном вырывается: — Пожалуйста... Брагинский дёргается на это, впивается поцелуем-укусом в губы Людвига, придвигаясь ближе к немецкому телу. «Идеальный», — думает Иван, отстраняясь. Картина перед ним великолепна. И припухшие губы, и бешено шатающаяся от дыхания грудная клетка, освобождённая от плена рубашки, и взгляд, покрытый мутной пеленой желания. — Vanya... — Людвиг языком по губам проводит, распаляя. Брагинский самоконтроль на тонкой нити сознания удерживает, едва подумает о том, что может сделать с лежащим под ним парнем, как комок внутри — огненный, жадный — сдвигается в низ живота. — Иван! — раздаётся за опушкой голос матери. — Домой пора, окаянный! Если домой к закату не придёшь — выдеру как Сидорову козу! Русский дёргается, встревоженным взглядом мазнув по Людвигу и в сторону, к границе между лесом и полем. Вся спесь куда-то улетучивается. — Прости, — выдыхает он. Людвиг кивает — дёрганно как-то — рубашку на себя надевая и быстро застёгивая пару пуговиц. — Н-ничего. У самого, наверное, такой же испуганный взгляд. — Мне нужно идти, — звучит так, будто в горле застряло «извини», изменив интонацию. — Мать зовёт. Людвиг кивает снова. А когда Иван убегает, падает обратно на листву, заходясь в почти-что-истерике. — Gott. Ему стыдно. Не понятно только, за что. За то, что они чуть не сотворили или за потерю собственного самоконтроля? Людвиг не знает. Только вот стыд всё равно душит. Германия встаёт — неожиданно, резко — и уходит из опушки быстрым шагом. Мысль о нежелании возвращаться бьёт набатом в голове.