I hate you

Когда Веймарская Республика рушится под гнётом Великой Депрессии, Людвиг понимает, что, то, что он держал рвётся к солнцу. Vom Herzen zur Sonne. И оно прорывается, скаля зубы и протягивая руку помощи. Германия недоумевает. По многим причинам. Страх был первой из них. Он чувствовал опасность от Гитлера и его сторонников, но интерес — бивший шипящей водой по разуму — подстёгивал изучать. На Веймар Людвигу было наплевать. Идея была нежизнеспособна с самого начала. Слишком была пассивна для народа желающего мести. И денег. И еды. Так что Германия ждал, сам ничего дать не мог, метаясь по стране, не останавливаясь нигде дольше суток. Будто искал что-то, но вот что непонятно. Второй причиной была усталость. Периодически она разбавлялась встречами с Иваном, но всё равно, возвращаясь, она давила на виски, подстёгивая бежать куда-то. Куда Людвиг так и не понял. Усталость — или это уже была не она? — вцеплялась острыми зубами в рёбра, стискивала грудь и не давала дышать, пока он не возвращался на границу своей страны. Она всегда сопровождалась паническими приступами. — Стой, — Иван удерживает Людвига за руку, когда тот ночью с кровати подрывается, постоянно головой в разные стороны дёргая. — Ничего у тебя за ночь не случится. Германия на это мотает несчастной, полной переживаний головой и ложится обратно. Паника не проходит. Тихий гул — зов — не исчезает. Это не успокаивало, лишь больше из себя выводило. Порой Германии даже казалось, что он сам в Берлин дёрнется, правительство пнёт и скажет, нет, прикажет им действовать, лишь бы не чувствовать эту... разницу. Но однажды утром, в марте, всё изменилось. Первый утренний вдох был полон возможностей. Немец улыбается довольно, на край кровати сползая, шею разминает, головой крутя. Тихий смех будит Ивана. — Людвиг? Германия оборачивается. — Случилось, — коротко говорит он. — Они пришли. Зеркало в доме русского Людвиг по памяти находит. Короткий осмотр не предвещает ничего хорошего. — Цвет глаз изменился, — констатирует он Ивану, положившему подбородок на немецкое плечо. — Теперь алый. Зубы, — Германия языком касается резца. Язык обжигает болью. Людвиг едва удерживает себя от инстинктивного зажима кончика языка зубами. — Острые. — Сильно порезался? — спрашивает Брагинский, осторожно голову Германии повернув. — Дай посмотрю. Людвиг рот открывает, кончик языка высовывая. — Ох, — Иван плавным движением обходит Германию. — Сейчас полечим. Немец спросить хочет, что Брагинский делать собирается, как его губы накрывают чужие, увлекая в головокружительный поцелуй. Германия не знает, как получается, что Иван о его зубы не режется, даже успевает схватить его язык своим. — Лучше? — выдыхают в губы Людвигу. На это он реагирует недовольным звуком, отдалённо на стон похожим. Но в руки взять себя приходится, не маленький уже, чтобы от одного поцелуя в чужие — да нет, обман, родные — руки падать. — Сам от этого страдал, — говорит Брагинский, губу нижнюю оттягивая, — правда, у меня похуже было. Людвиг от любопытства не удерживается, жестами просит разрешение и получает его. У Брагинского частокол зубов в два ряда. Глаза только цвет не поменяли. — А я и не замечал, — смущенно отводит взгляд Германия. — Думал, они обычные. — Просто я не позволял тебе языком на них натыкаться, а то разорвал бы тебе язык к чертям и был бы ты не таким очаровательным. — Идиот, — закатывает глаза немец, легонько Ивана пихая. — Мог бы и сказать, а то со своим коммунизмом только о других и думаешь. Ладонь Германии перехватывают, за шею кладут, заставляя обнять. — И о тебе. — Это флирт? — фыркает Людвиг, но руку с чужой шеи не убирает. — Я думал, ты выше этого. — Я выше тебя, по крайней мере. — Это низость с вашей стороны, — парирует Германия. Они смеются над этими совсем не смешными шутками, до момента пока Людвиг не вытягивается резко, головой вращая, останавливаясь лишь в одном направлении. Иван уверен, там, куда указывает его взгляд, Берлин. — Ich brauche... — Германия головой качает. — Мне нужно идти. Это сильнее меня. — Даже если я попрошу остаться? — спрашивает Брагинский с лёгкой грустью. Не хочется отпускать его, совсем. Но нужно. Выбора нет. — Даже если попросишь, — Людвиг ободряюще улыбается, ладонь, мягкую, горячую, на чужую щёку кладёт. — Но я вернусь. Не вечно же будет идти эта... — он замирает, слово подбирая, — перестройка. — Дать бы тебе подзатыльник, но не буду, — немец жмурится довольно на это, руки раскрывает. Иван от объятий не удерживается. — Чтобы в следующем месяце приехал, ну или хотя бы письмо накалякал, — строго произносит Брагинский. — Напишу я, напишу. И вернусь. Правда-правда, — Германия улыбается, о чужую ладонь как большой кот ластится. — Куда ж я без тебя денусь.