I hate you

У Людвига дрожат пальцы, взгляд панический, как у загнанного животного, которому уже некуда бежать, и мешки под глазами от лютейшего недосыпа. На любую попытку поговорить об этом он лишь улыбается — слабо, натянуто — и говорит, что всё хорошо и он просто заработался. «Обман на обмане», — понимает Иван и делает попытку поговорить с Германией после саммита. Они ведь помирились и вроде снова... друзья? Да, друзья. Так лучше. Но первая же попытка подойти и поговорить возле входа в зал, заканчивается паникой Людвига и прижиманием его к стене, с громким испуганным дыханием. Брагинский шаг вперёд делает, руку протягивая, но Германия дёргается, назад упирается, будто со стеной хочет стать единым целым, и только потом, проморгавшись, узнаёт в стоящем напротив человеке Ивана. — П-прости, — хрипит Германия, пытаясь привести себя в более успокоенное состояние. Не получается совсем. — Я просто... — Что с тобой творится? — Иван руки на груди скрещивает, смотрит изучающе, так, что у Людвига мурашки по спине пробегают. — Только не пытайся лгать мне, пожалуйста. — Я... — Германия сдувается, плечи опускает, взгляд отводит. — Просто... — Просто что? — Иван головой резко дёргает, ухмыляется криво, плавно из-под пальто обнажая кусок трубы. — Думаешь, меня волнует, что с тобой происходит, Германия? Мне наплевать. Я испытываю жалость лишь потому, что я не убил тебя тогда... — русский надвигается на него. Труба угрожающе блестит острой гранью. — Но сейчас я исправлю это досадное упущение. — Нет! Пожалуйста! — немец убежать пытается, но его за плечо хватают, в стену откидывая, и он падает на пол. — Пожалуйста, не надо! Не трогай меня! — Людвиг! Людвиг! — его за плечи трясут. — Что с тобой?! Германия резкий вдох делает, заходится в приступе кашля и пытается вытереть бегущие из глаз слёзы. — П-поряд-док, — отвечают Ивану. Звучит совсем не убедительно. — Правда. — Обманываешь! — рычит Брагинский и Людвиг снова вздрагивает. — Прости-прости, — голос резко меняет интонацию на полную заботы. — Встать можешь? — Германия кивает. — Хорошо. Вставай. Людвиг жмурится, слёзы всё ещё текут из глаз. — В-вань? — звучит очень жалобно, настолько, что Брагинский неожиданно концентрирует взгляд на немце, отчего у того снова появляется слабое желание заплакать. — Мне... — Молчи. Людвиг не особо следит за тем, куда его ведут, но когда его сажают на диван в комнате отдыха он удивляется. — Что с тобой происходит? — спрашивают его, когда на плечах оказывается тёплое одеяло, а на кофейном столике кружка чая. Иван садится рядом. — Только хватит мне втирать, что всё хорошо. — Я в порядке. Правда. — пытается ускользнуть от этого Германия. — Просто заработался. Россия мотает головой, подрываясь с дивана и чётко вышагивая вокруг. — Почему ты пытаешься мне врать? Думаешь, я настолько слеп? — Нет. Просто... Я не знаю, как это объяснить! — Досадное упущение... — слышится стук железа трубы о пол. Людвиг бледнеет резко, едва не падая с дивана, но его вовремя подхватывают. — Тебе нужно к врачу. Людвиг, ты пугаешь меня. И не только меня, Япония тоже волнуется. — У меня... — Германия вовремя язык прикусывает, замолкая. — Впрочем, не важно. — Скажи, — настаивает Брагинский. Немец на это только руки вытягивает. Иван понимает его по жесту и осторожно закатывает рукава. Весь сгиб локтя в следах уколов. Морфин. — Ты говорил, что завязал! Ещё до войны! Людвигу стыдно. Очень. За свою слабость и то, что он не сдержал обещание. — Это был единственный выход... — пытается оправдаться он. Бешеный взгляд русского его не останавливает. — Он помогал справляться с... — Германия делает непонятный жест, — этим. Кошмарами и болью. — Мы едем в больницу, — констатирует Иван. — Твоё мнение мне не важно. — Никуда я не поеду. Я сам справлюсь. — Сам с усам. Твоя наркомания уже всё мне показала. Германию почти силой усаживают в машину и везут к ближайшей больнице. Потому что то, что с ним происходит не нормально. В больнице его, после короткого описания от Брагинского о том, что с ним творится, утаскивают медсёстры на какие-то процедуры, Людвиг не особо и вслушивается. В голове слышится лишь ехидный смех, полный довольства. — Не будь Вы Страной, я бы сказал, что с такими дозами Вы были бы уже минимум овощем, — говорит врач через час, держа ксерокопии тестов. — Максимум — трупом очередного наркомана, простите мне такую вольность. Мы назначим налоксон, но я заметил ещё кое-что... В анализах мы обнаружили не только морфин. — Хотите полный список? — хмыкает Людвиг ссутуливаясь на стуле и сцепляя руки упёртые в колени в замок. Ивана за дверью нет, не подпустили бы. — Могу сказать. — Было бы неплохо. — Опиум, оксикодон, героин, мескалилин, диэтиламид d-лизергиновой кислоты, амфетамин, несколько различных барбитуратов... периодически я заливал это всё водкой, — в груди раздаётся в ширь извращённое чувство гордости. У врача в прямом смысле отваливается челюсть. — Мне нужно пойти и посоветоваться кое с кем. Подождите, пожалуйста, здесь. — Док? — врач почти что подбегает к Ивану, хватая его за предплечье и уводя в ближайший коридор. — Что с ним? — Теоретически? Он должен быть уже мёртв. В прямом смысле, — выражение лица доктора невозможно описать. — Половина того, что он мне описал просто бы убили его ЦНС. Это ещё слабо сказано. — О чём Вы? — Вы говорили, что он морфиновый наркоман, но всё гораздо и гораздо хуже. Брагинский чувствует неприятный холодок, пробежавшийся по телу. Врач точно хочет сказать ему что-то очень ужасное. — Я записал всё, что он мне сказал, — медработник вырывает из блокнотика лист и протягивает его русскому. С каждым словом глаза Ивана округляются, а в руках ощущается нездоровый тремор. — Это лечится? — спрашивает совсем убито русский. Он этого не ожидал. Совсем. — Мы можем попытаться назначить лечение, но ему нельзя почти никакие барбитураты! Мне нужно посоветоваться с другими врачами, так что пока советую Вам присмотреть за ним и не позволить ему употреблять дальше. Я понимаю, что он Страна, но вы тоже смертны. — Я пригляжу. «Главное не прибить его, как только увижу», — про себя думает Брагинский. Что тогда творилось с Германией, что он довёл себя до такого? На них же ничего особо не действует, а это значит, что Людвиг вполне сознательно принимал дозы намного больше тех, которые могут потребить люди. Намного больше, чтобы выработалась зависимость. — Мы едем в отель, — строго говорит русский, как только в поле зрения появляется фигура Людвига. — Это, опять же, не обсуждается. Германия покорно следует за ним, иногда поднимая взгляд и утыкаясь им ему в спину. Так они доходят до машины, в которую Людвига на заднее сидение сажают, ремнём безопасности пристёгивают и оставляют на пару секунд. — Я не всё врачу сказал, — признаётся немец, когда они уже по автостраде мчат, спидометр выжимая в 100 километров в час. — Ты же знаешь об этом, да? — Знаю. Но не думаю, что ты бы их стал применять на себе сознательно. Людвиг смеётся, каркающе, отдалённо можно подумать, что довольно. — Ни в жизнь, — он немного меняет курс темы. — Ваши учёные брали у меня кровь, да? — Твоя резкая смена характера меня удивила, но те дозы пентобарбитала и тиопентала сразу сказали, что ты пустая оболочка. Там было что-то ещё, но мне запрещёно об этом говорить, даже тебе. И кому-либо. Брагинскому не хочется верить, что всё то время нацисты проводили над Германией такие ужасные эксперименты, в итоге получив сверхсолдата. И у них почти получилось. Слава Богу, что почти. — Первые эксперименты не удались. Я тогда был под... морфием и они мешали друг другу. Пару раз меня, считай в прямом смысле, с помощью варфарина возвращали к жизни, — он лбом утыкается в спинку кресла. — Было больно. — Блядь... — выдыхает Брагинский. Это слово эхом в голове отдаётся. — Почему же ты..? — Думал, что тебе будет легче, если я уйду, — признаётся Людвиг. — Я не знал тогда о их планах использовать меня в качестве подопытной крысы. Лишь о том, что они, скорее всего, устроят войну с тобой, прибив и меня к этому. — Ты мог об этом сказать! — Ты знаешь, что нет. Так было проще нам обоим, признай. Больно, да, но легче, — Германия замолкает. — Я тогда впервые принялся за опиум, вместо морфия. Прости. — Мы оба такие идиоты. Людвиг хмыкает, осторожно касается ладонью чужого плеча. — Может быть, но я всё равно умнее. — А я сильнее, — парирует Брагинский, едва заметно улыбаясь. — Сила есть ума не надо, так у вас говорят? По отношению к тебе это выражение было очень... правильным, — довольно щурится немец, на мягкое кресло откидываясь. — Согласись. — В отель приедем я тебя запру в комнате, пропилю маленькое оконце в двери и буду давать тебе еду через него. — Администрация отеля тебе не позволит. Иван хмыкает: — Позволит, когда я доплачу, — он резко переводит в тему. — Надо заехать в магазин и купить еды. Думаю, барбитуратная диета не балует калориями. Германия пинает водительское сидение, но всё равно смеётся. Иногда Иван бывает заботлив, несмотря ни на что.